Бодлер Ш.
Поэт современной жизни.
(цит. по изданию: Шарль Бодлер. Об искусстве. - М.: Искусство, 1986. - С. 283-315.
Пер. с фр. Н.И. Столяровой и Л.Д. Липман)
I. КРАСОТА, МОДА И СЧАСТЬЕ
Среди публики, да и среди художников встречаются люди, которые, посещая Лувр, торопливо проходят мимо множества весьма интересных, хотя и второстепенных полотен, даже не удостаивая их взглядом, и замирают перед какой-нибудь картиной Тициана или Рафаэля, особенно из числа тех, которые больше других популяризированы литографией. Уходя, они с удовлетворением думают: "Этот музей я знаю". К тому же разряду принадлежат люди, которые, прочитав когда-то Боссюэ и Расина, воображают, будто знают историю литературы.
К счастью, время от времени находятся поборники справедливости, появляются критики, просвещенные любители и знатоки, которые утверждают, что не все заключено в Рафаэле и в Расине, что и у poetae minores [1*] можно найти нечто ценное, долговечное, радующее душу. Они говорят также, что, любя красоту обобщенную, выраженную классиками - поэтами и художниками, - вовсе не следует пренебрегать красотой частной, красотой нынешних времен и теперешних нравов.
Признаемся, однако, что за последние годы положение несколько изменилось к лучшему. Истинные ценители ныне высоко ставят очаровательные черно-белые и цветные гравюры прошлого века, и это показывает, что налицо именно та реакция, в которой нуждалась публика. Дебюкур, братья Сент-Обен и многие другие вошли в число художников, достойных пристального внимания. Однако все эти художники относятся к прошлому, я же намерен сегодня обратиться к живописи, отображающей современные нравы. Прошлое интересует нас не только красотой, увиденной в нем художниками, для которых оно было настоящим, но и само по себе, как историческая ценность. Точно так же обстоит дело и с настоящим. Удовольствие, получаемое нами от изображения настоящего, проистекает не только от красоты, в которую оно облечено, но и от его современной сущности.
Передо мной лежит серия гравюр, изображающих моды от начала Революции и примерно до Консульства. Запечатленные на них костюмы вызывают необоснованные насмешки так называемых серьезных людей, далеких от истинной серьезности; между тем в них заключена двоякая прелесть - художественная и историческая. Многие из них красивы и нарисованы с вдохновением, но не менее важно, на мой взгляд, то, что все они, или почти все, отражают моральные и эстетические нормы своего времени. Представление о красоте, сложившееся у человека, накладывает печать на его внешний облик, придает его одежде строгость или небрежность, а движениям - резкость или плавность; с течением времени оно запечатлевается даже в чертах его лица. В конце концов человек приобретает сходство с тем образом, на который он стремится походить. Одна и та же мода на одних гравюрах выглядит привлекательной, на других - безобразной. В уродливом виде она оборачивается карикатурой, в красивом - античной статуей.
Женщины, носившие эти платья, походили то на карикатуры, то на античные статуи в той мере, в какой они были отмечены вульгарностью или поэтичностью. Живое тело придавало плавную гибкость тому, что сегодня кажется нам чересчур жестким. Воображение зрителя и сегодня может вдохнуть трепетную прелесть и в эту вот тунику и вон в ту шаль. Быть может, в один прекрасный день мы увидим в каком-нибудь театре пьесу, где вновь оживут костюмы, в которых наши отцы казались себе такими же неотразимыми, какими мы считаем себя в нашей жалкой одежде (а ведь и в ней есть своя красота, правда, скорее в силу ее психологической выразительности). Если же актеры и актрисы, одетые в эти костюмы, окажутся одаренными, то мы с удивлением подумаем о том, как мы были неразумны, насмехаясь над подобными одеяниями. Сохраняя интригующую призрачность, прошлое вновь осветится, наполнится жизнью и станет настоящим.
Беспристрастный человек, просмотрев одну за другой все французские моды от эпохи зарождения Франции до нынешних дней, не найдет в них ничего отталкивающего и даже неожиданного. Он обнаружит среди них такое же обилие связующих переходных форм, как в животном мире. Где налицо непрерывная преемственность, там нет места неожиданности. Если же этот человек дополнит каждую гравюру современной ей философской идеей, которая неизбежно возникает в памяти при виде изображения, то он убедится, что между различными периодами истории господствует глубокая гармония и что даже в те времена, которые кажутся нам самыми чудовищными, бессмертная жажда красоты всегда находила средства для самоутоления.
Воспользуемся благоприятным случаем, чтобы выдвинуть рациональную и историческую теорию прекрасного в противовес теории красоты единой и абсолютной, а заодно доказать, что прекрасное всегда и неизбежно двойственно, хотя производимое им впечатление едино. Ибо трудность распознания изменчивых элементов красоты в совокупности производимого ими впечатления никак не снижает необходимости разнообразия в композиции. Прекрасное содержит в себе элемент вечный и неизменный, доля которого крайне трудно определима, и элемент относительный, обусловленный моментом и зависящий от эпохи, моды, норм поведения, страстей, а то и от всех этих обстоятельств разом. Без этого второго слагаемого, представляющего собой заманчивую, дразнящую и возбуждающую аппетит корочку божественного пирога, первое слагаемое было бы неудобоваримым, недоступным, неприемлемым для человеческой натуры. Сомневаюсь, что кто-либо способен отыскать образец прекрасного, не содержащий оба эти элемента.
Возьмем для примера две крайние ступени истории человечества. Двойственный характер культового искусства очевиден с первого взгляда; здесь аспект вечной красоты проявляет себя лишь в согласии с законами религии, которую исповедует художник. Но и в самом фривольном произведении утонченного художника, живущего в одну из эпох, которые мы самодовольно именуем цивилизованными, проявляется та же двойственность; здесь доля вечной красоты будет одновременно и скрыта и выражена в зависимости от моды или индивидуального темперамента автора. Двойственность искусства есть непреложное следствие двойственной природы человека. Можно, если это сравнение вам по вкусу, уподобить вечный элемент искусства его душе, а изменчивый элемент - его телу. Вот почему Стендаль, с его дерзким, вызывающим и даже отталкивающим умом, чья дерзость, однако, побуждает к плодотворным размышлениям, оказался куда ближе многих других к истине, сказав: "Красота есть лишь обещание счастья". Разумеется, это определение чересчур общо; оно чуть ли не целиком подчиняет красоту бесконечно изменчивому идеалу счастья и слишком проворно срывает с нее ее аристократический покров, но есть у него и сильная сторона: оно решительно расходится с ошибочной позицией академистов.
Я не раз уже излагал эти соображения. Те, кто любит играть отвлеченными понятиями, найдут в этих строках достаточно поводов для раздумий. Но, насколько я знаю, французские читатели в большинстве своем совсем не имеют такой склонности, и потому я снеюу приступить к позитивной и конкретной части моей работы.
II. ЗАРИСОВКИ НРАВОВ
Что касается беглых зарисовок нравов и повседневного быта, зрелищ, привлекающих элегантную публику, то наилучшим средством их исполнения является, очевидно, самое скорое и самое дешевое. Разумеется, чем больше красоты вложит художник в свое произведение, тем большей ценностью будет оно обладать; но в житейских буднях, в бесконечной изменчивости вещей внешнего мира есть стремительность, требующая от художника соответствующей быстроты исполнения. Полихромная гравюра восемнадцатого века, как я уже говорил выше, вновь снискала благосклонность моды. Пастель, офорт, акватинта поочередно внесли свой вклад в огромный словарь современной жизни, распыленный по библиотекам, папкам любителей изобразительного искусства, витринам мелких лавок. Сразу после своего возникновения литография оказалась вполне на высоте своих огромных задач, легких лишь на первый взгляд. Этот жанр представлен у нас поистине монументальными произведениями. Гравюры Гаварни и Домье по справедливости были названы дополнениями к "Человеческой комедии". Я убежден, что сам Бальзак поддержал бы это мнение, тем более обоснованное, что талант художника-бытописателя является талантом смешанным, поскольку в него вливается значительная литературная струя. Назовите такого художника как вам заблагорассудится - наблюдателем, соглядатаем, философом; но, пытаясь найти ему определение, вы неизбежно наделите его эпитетом, неприложимым к его собрату, воплощающему непреходящие или хотя бы долговечные явления героического или религиозного порядка. Иногда этот художник - поэт, но чаще он сродни романисту или моралисту; он летописец вечности, отраженной в преходящем. В каждой стране, к ее отраде и славе, рождались художники такого склада. В наше время наряду с Домье и Гаварни первыми, кого подсказывает нам память, припоминаются Девериа, Морен, Нюма, запечатлевшие сомнительных граций Реставрации, затем Ватье, Тассер и Эжен Лами, настолько приверженный к аристократизму, что почти превратился в англичанина, и даже Тримоле и Травьес, хроникеры бедности и мещанских будней.