Мысль убить Изольду зародилась при первом посещении крепости. Но тогда она показалась чудовищной: ведь голос справедливости подсказывал, что виноват я сам, с опозданием взяв на себя заботы только о материальном благосостоянии заключенной. Я оставил себе тело. Изольда воспользовалась этим и захватила душу. Чувство раздражения и злости потонуло в упреках самому себе.
Спустя четыре года эта мысль возродилась снова, но уже в форме ясного, осознанного решения: по выходе из крепости Иоланта опять стала объектом борьбы, и ненависть к Изольде, естественно, вспыхнула с новой силой. Но я спрятал жену в горах
Швейцарии, три года она прожила вдали от мира, и связи с прошлым порвались. Все это отвлекло меня, успокоило, и тщательно разработанный план остался не приведенным в исполнение.
Письмо, с которым я вернул Изольде портсигар, было написано в ощущении одержанной победы, и потом мне бывало даже совестно вспоминать о нем — я упрекал себя в недостатке великодушия:
"Возвращаю эту безделушку за ненадобностью, — писал я. — Она в моих глазах всегда оставалась символом определенной полосы в жизни Иоланты, но эта полоса пройдена, и нет оснований полагать, что старое может снова повториться.
Поэтому я спешу возвратить ваш подарок, в свою очередь, делая из этого символический жест.
Ваши уроки не прошли даром, и если когда-нибудь вам вздумалось бы повидаться с моей супругой и мною, то, дорогой учитель, вы, безусловно, порадовались бы, видя наше безоблачное счастье ".
Годы выздоровления Иоланты промелькнули быстро, как волшебный сон, — чувствовалось, что это опять лучшие годы моей жизни: такого глубокого счастья я не испытывал раньше и, конечно, думал я, не испытаю никогда: в жизни человека, говорил я себе, оно переживается лишь раз, и ради таких светлых дней мы и живем на земле…
В эти годы произошел небольшой, но весьма неприятный для нашей страны случай. В нашем парижском посольстве работал на высокой должности поверенного в делах некий Беседовский, по национальности еврей, старый и проверенный член партии. Он воспользовался получением из Москвы секретного денежного фонда, уложил валюту и наиболее важные документы в чемоданчик и бежал из посольства в объятия французской разведки. Но благополучное и окончательное приземление на другой стороне боевой баррикады надо было еще заработать, и Беседовский сделал все, что мог — выдал все секреты посольства и всех подпольных работников, каких знал. Погибли люди, понесло ущерб дело. Потом на деньги наших врагов, ставших его друзьями и покровителями, изменник опубликовал книгу разоблачений. Ее внимательно прочел И.В. Сталин и в нужном месте написал на полях одно единственное слово.
Меня вызвали на конспиративное свидание из норвежских фьордов в отель "Викинг" в Осло и приказали срочно явиться в Москву. Как австрийский инженер- текстильщик, я немедленно отправился в долгий зигзагообразный путь и на Лубянке получил в руки злополучную книгу с отметкой "Возобновить" как раз против рассказа об одной глупой истории, разыгравшейся в парижском посольстве и теперь разглашенной изменником.
Беседовский сообщал, что в посольство явился человек небольшого роста, брюнет с красным носиком, в сером клетчатом костюме и котелке, с алой гвоздикой в петлице и большим желтым портфелем в руках. Незнакомец потребовал, чтобы его представили военному атташе. Очутившись наедине с последним, он вынул из портфеля переплетенные в черные обложки книги и тетради и заявил:
— Вот шифры и коды Италии. Стоят они двести пятьдесят тысяч французских франков. В случае вступления в силу новых, вы получите и их, но опять за двести пятьдесят тысяч. Ценность моя как источника не в том, что вы получаете в руки ключи к тайникам враждебного вам государства, она заключается в возможности пользоваться таким источником многие годы. Вы располагаете, конечно, на парижской почте своей агентурой и собираете всякие шифрованные телеграммы, в том числе и итальянского посольства. Я вам доверяю. Возьмите книги, отправляйтесь в свой шифровальный кабинет и дешифруйте пару итальянских телеграмм. Когда убедитесь в подлинности принесенных мною документов, давайте произведем расчет.
Атташе убедился в подлинности шифров, сфотографировал их, возвратил незнакомцу и стал выгонять его из посольства, крича, что пришедший — мошенник, что проверка доказала негодность его материалов и что если он не уйдет подобру-поздорову, то будет вызвана полиция. Незнакомец был поражен, пожал плечами и сказал:
— Вы обокрали меня на двести пятьдесят тысяч франков. Для одного человека такая потеря велика, для большой страны такое приобретение пустяк. Но вы сами отказались от редкого по своей ценности источника и тем самым доказали, что вы не разведчики, а крохоборы, мелкие плутоватые лавочники без государственного кругозора.
В Москву фотокопии были посланы с победной реляцией о ловком выкрутасе, открывшем нашей разведке тайны политики Муссолини и вместе с тем сбережением для советского государства большой суммы денег. Атташе получил орден за хорошую работу, итальянцы немедленно изменили шифр, и весь успех лопнул как мыльный пузырь.
Мне объяснили все это и добавили:
— Хозяин пришел в ярость. Его отметка — приказ на жизнь и на смерть, иначе кое- кому из нас несдобровать: вы знаете его нрав. Словом, вам открывается неограниченный кредит на очень ограниченное время. Необходимо возобновить линию. Поезжайте и найдите этого человека.
— Какого?
— В котелке. С гвоздикой.
Я открыл рот.
— А где же я его возьму? Кто он? Национальность? Фамилия?
— Если бы мы все это знали, то обошлись бы без вас. Приказ понят? Выполняйте. Выезжайте из Москвы в эту же ночь.
— Куда?
— Куда хотите.
Это было любопытное задание — найти на земном шаре неизвестного человека с красным носиком.
Долго я сидел на берегу женевского озера и кормил белых лебедей. День за днем. Неделю за неделей. И думал, идя концентрически от большего круга к меньшему, мысленно, исключая одну страну за другой, одно посольство за другим, одну должность за другой, одного человека за другим.
Пока не нашел человека с красненьким носиком — отставного офицера швейцарской армии, итальянца по национальности, с большими связями в Риме. Много позднее Носик рассказал, что торговлю шифрами наладил, не кто иной, как итальянский министр иностранных дел, граф Чано, женатый на Эдде — дочери Муссолини. По его поручению Носик объезжал все великие державы и, собрав пару миллионов, переходил на средние по величине государства, которым продавал те же шифры дешевле, тысяч за сто, а объехав средние, опускался до мелких и загонял их им за пустяки, тысяч за десять.
Когда весь земной шар был снабжен, граф Чано менял шифр, и Носик пускался в новый объезд клиентуры, и колесил по всем большим, средним и малым столицам мира, до албанского городишка Тираны включительно. На этом и заканчивался тур, а от Тираны до Рима — рукой подать. В Риме к этому времени уже был готов новый товар.
После разоблачений Беседовского семья дуче всполошилась: терять такую смачную кормушку не хотелось. Агент Чано в берлинском посольстве засунул шифровальную книгу за шкафчик в уборной и объявил о пропаже. Чано нагрянул с ревизией и розыском, "нашел" пропавшую книгу и засадил шифровальщиков на итальянский "Чертов остров" (Стромболи). Там все они и погибли, тем самым показав итальянскому народу, что в борьбе за интересы родины фашисты не считаются ни с чем. Дело было удачно замято.
Болтая о том и о сем, Носик как-то проговорился, что в Локарно, в своей богатой вилле проживает отставной полковник итальянского генштаба, некий Гаэтано Вивальди. Человек пожилой, скучающий вдовец, убежденный монархист: он и в отставку уволен якобы за выступление против Муссолини в дни, когда тот пытался выудить у наследного принца Умберто Савойского согласие жениться на Эдде Муссолине, которую в разговоре с офицерами патриотический полковник публично обозвал б…ю. Теперь Вивальди скучает в райском Локарно неспроста: его вилла — центр итальянской разведки против гитлеровской Германии, за вооружением которой Муссолини следит с завистью и тревогой. Ему нужно решить, с кем идти — с англо-французским блоком или с Гитлером, а для этого необходимо знать, кто сильнее. Через руки полковника проходят интереснейшие данные.
Я написал доклад. Генералы Малли и Базаров, которые за границей были моими начальниками, поддержали. Борис Берман согласился. Москва одобрила.
План был прост: выдать мою жену Иоланту замуж за полковника Вивальди.
— Елочка, — сказал я как можно мягче, когда однажды мы сидели в Давосе, в парке на скамейке, и белочки бегали по нам, совали носы в карманы и лапками выгребали оттуда орехи; я начал говорить по-русски, потому что английский язык с его обязательным обращением на "вы" кажется более холодным. — Елочка, мой оклад является предельным, он так и называется совмаксимумом. Мне платят 500 золотых рублей. Для тебя я получаю триста. Мне оплачивают гостиницы и беспрерывные поездки. Получается тысяча золотых рублей или сорок тысяч советских рублей в месяц: этот курс я узнал на толчке перед Торгсином в Москве, на Кузнецком.
— Ну и что же? — сонно ответила Иоланта. — Неужто тебе мало?
— Нет. Слишком много. Наша работа хорошо оплачивается, и мы становимся героями с чековой книжкой в кармане. Когда-то ночью, на Карловом мосту в Праге, ты говорила, что не хотела бы пасть до этого.
Иоланта сразу открыла глаза и повернулась ко мне.
— Продолжай. Я слушаю внимательно.
— Надо встряхнуться и сделать еще один шаг вперед. Мы работаем у огня, который может нас обжечь, но не жжет. По существу, мы играем около него.
— А нужно?
Она, не глядя, смахнула с себя белок и уперлась в меня большими бледнозелеными глазами.
Автопортрет. Быстролётов, Швейцария
- А нужно прыгнуть в пламя.
Иоланта засмеялась.
- Ты сам рассказывал, что когда Борис Берман узнал, что я освободилась из крепости тяжело больной, он радостно воскликнул: "Вот прекрасно: везите ее в швейцарские горы и лечите там. И держите у нее все ваши липовые паспорта. Это будет безопасно: ее тяжелая болезнь — лучшая защита от подозрений". Это тебе Борис шепнул, что делу выгодно, чтобы я не вертелась у огня, а прыгнула бы в него?
- Это тебе говорю пока что я. Твой муж, друг, товарищ по борьбе. Давай оставим в стороне дурно пахнущий быт и будем держаться в пределах идеи: мы работаем не ради Бориса или кого-нибудь другого. Слушай дальше.
Я собрался с мыслями.
- Позднее ты мне сказала, что, любя меня на жизнь и на смерть, ты хочешь взять от меня главное — мою душу и свою душу передать мне, а наши тела остаются у каждого из нас в своем, особом, самостоятельном, независимом распоряжении.
- Я не говорила так просто и грубо.
- Возможно, Иола. Но мы именно вели себя так. Когда я привез тебя на консультацию в Берлин, ты была еле жива и после неудачной операции френикоэкзереза едва не умерла. Я вошел тогда в палату, ты даже не могла повернуть головы на подушке и только повела в мою сторону глазами. Я почувствовал, что сейчас же разревусь, и, чтобы скрыть это от тебя, сделал вид, что закашлялся, и вынул платок. И вдруг вижу твою слабую улыбку — первую улыбку за все эти годы и месяцы. Игривую. Веселую. Задорную. И тут только заметил, что вместо платка по ошибке вынул розовые штанишки, которые накануне снял с хорошенькой девушки и впопыхах сунул в карман. Это было?
- Да, — ответила серьезно жена. — Это было.
- И я платил тебе тем же. Выезжая к тебе сначала в Арозу, потом в Давос, звонил из Парижа: "Я еду!" С границы: "Ты не забыла? Я еду!" Со станции внизу, перед подъемом в горы: "Я уже близко!" И наконец, со станции в Давосе: "Я здесь!" Чтобы дать тебе время убрать все следы, чтобы не найти у тебя чьих-то интимных вещей — галстука или носков.
- И ты их не находил.
- Спасибо. Подтверждаю. Но время идет, борьба обостряется, она делается все более и более беспощадной. Елочка, надвигается война.
Я сделал многозначительную паузу. Она молчала. Потом рассмеялась.
- Ты подбираешься ко мне как идейно-красная лисица к глупенькой мещанской курочке! Смелей! Клади карты на стол без таких утомительных заходов с тыла.
- Они нужны, Иола. Когда Герман, наш чудесный источник, — провалился и был нами убит, Москва приказала нашей группе — мне, Пепику и Эрике выехать из страны. Я убрал их, но сам остался… У меня был паспорт, надежный, как глыба гранита: он обеспечивал отступление.
Я решил попробовать завербовать кого-нибудь из товарищей Германа по министерству. Его провал явился для нас слишком большим ударом, нужно было поскорее заткнуть дыру, даже рискуя собой. Я никогда тебе не рассказывал подробности. Теперь расскажу. Это надо сделать именно сейчас. Слушай! Вдова Германа пригласила меня к обеду и добавила, что придет один из товарищей покойного мужа, очень приятный человек, хотя и большой пьяница. "На ловца и зверь бежит!" — обрадовался я и явился к обеду, назвав себя новому знакомому представителем иностранного банка, в котором покойный хранил свои деньги. "Теперь я охраняю интересы вдовы и семьи умершего", — пояснил я.
Глядя на испитое лицо чиновника, я обдумывал, как ловчее подойти к нему. И вдруг он сам, оглянувшись по сторонам, встал, закрыл все двери и быстрым шепотом рассказал, что высшее начальство полагает, что умерший совершил тяжелое должностное преступление, что его смерть — не самоубийство, а убийство, и сейчас в городе находится неизвестный сообщник, агент иностранной державы, может быть, убийца покойного. С хозяйкой сделалось сначала дурно, потом, она вдруг стала рассказывать вещи, от которых я похолодел. Она, не понимая того, выдавала меня с головой — захлебываясь, рассказала, что в поведении вечно нетрезвого супруга было много очень странного. Что он регулярно уезжал за границу и всегда увозил туда какие-то служебные документы в украденном казенном портфеле дипломатического курьера. Что он незаконно получил дипломатический паспорт и даже попросил министра иностранных дел подписать иностранный паспорт на имя какого-то аристократа, который у них никогда не бывал.
- Фамилия? — рявкнул побагровевший чиновник. Томным голоском дама назвала фамилию моего " бетонного" паспорта.
- Ага, есть! Мы его поймаем на границе!
Он бросился к телефону, набрал номер, вполголоса назвал эту фамилию и приказал: "Объявите по всем границам розыск с немедленным задержанием! Весьма срочно". Потом добавил в нашу сторону: "Под самым носом у рейхсфюрера творятся такие дела! Ужасно! Ужасно!"
Тогда поднялся я. Надо сказать, что приступы страха у меня всегда наступают только тогда, когда действительная опасность миновала. Так случилось и теперь. Я довольно спокойно взял у чиновника из рук трубку и, улыбаясь, сказал:
- Думаю, что сумею вам раскрыть больше. У меня тоже давно появились подозрения, и я вам их изложу. Эта фамилия — наверняка чужая и вы такого человека не поймаете. Я предложу другой путь. Но это большой разговор. И очень скучный для нашей дамы. Предлагаю завтра встретиться ровно в два часа в ресторане отеля Адлон. Я сейчас закажу столик!
Набрал номер и сделал заказ. Еле досидел за столом до конца. Потом забрался в самый уединенный уголок Тиргартена — розарий имени какой-то королевы. Там, кроме детей и нянюшек, никого не бывает. Этот уголок, я когда-то показал всем членам нашей группы:
- Вот место для встреч при чрезвычайных обстоятельствах. Запомните!
Теперь я вошел в розарий с чувством осужденного к повешению, который входит в камеру смертников. Сел среди роз. Задумался. "Все погибло… Я в западне… Надежды нет: я один".
Иоланта вспыхнула. Захлопала в ладоши.
- И вдруг появилась я! С другим паспортом в бюстгальтере! Для тебя, милый!
Я взял ее руку и прижал к губам.
- Ты спасла мне жизнь, Елочка. Я живу благодаря тебе!
Глядя на меня сияющими глазами, она махнула рукой:
- Да ну… Оставь, милый! Мы же товарищи!
- Да, — сказал я. — И как товарищ, спасенный тобой в борьбе, делаю тебе предложение: врезайся в сечу глубже!
Иоланта побледнела. Широко открыла глаза.
- Ну?
- Ты должна выйти замуж. За пожилого итальянского полковника, шефа итальянской разведки против Гитлера. Он часто уезжает в Рим и в Кельн, где проживает его родственница, жена тамошнего обер-банфюрера, он ими завербован. У полковника великолепная военная информация. Ты сделаешь оттиски ключей от сейфа и будешь впускать меня по ночам. Я буду фотографировать всю его добычу.
- А я?
- Что ты?
- А я должна выполнять роль его жены?
- Да.
Мы долго молчали. Когда пауза стала нестерпимой, я сказал:
- Но ведь ты не молилась же на мой портрет все эти годы работы в разведке. Какая разница…
Она тяжело подняла веки. Глаза показались мне странными.
- Ах, вот что. Разница есть, и жаль, что ты ее не понял. Очень жаль.
- Иола, но…
- Когда нужен ответ?
- Завтра.
- Постой. Вопрос: Борис Берман и оба наши генерала отправили бы в чужую постель своих жен?
- Дался тебе этот Борис! Что нам до него? Ты так хорошо говорила о смерти в победе, помнишь? А теперь тебе нужен кто-то для примера… Пусть Борис живет, как хочет. Наше дело свое, нашенское. Или вперед — или назад. Мы отвечаем за свои души.
- Это ты хорошо сказал, — проговорила Иоланта, смотря вдаль, поверх моей головы. — Больше такой любви никто не может иметь, чем тот, кто отдает душу свою за других…
Я вдруг вспомнил: "Люблю лишь тебя, и вся моя иная любовь — только ничто". И эти слова, так мучившие меня столько лет, вдруг потеряли былое значение, показались такими обыденными, мелкими… Они точно уходили вдаль, пока не растворились в серой мгле прошлого.
А ночью Иоланта вдруг разбудила меня. Очевидно, я очень крепко спал и не слышал ни ее рыданий, ни предшествующих слов. Открыл глаза, увидел, что свет в комнате зажжен, Иоланта торопливо одевается и, захлебываясь слезами, кричит мне:
- Не знаю, б. дь Эдда Муссолини или нет, но ты хочешь сделать меня б…ю! Как ты посмел?.. Причем здесь твои звонки с дороги? То вынужденная необходимость… Одиночество… А здесь — проституция!
Я сел на постели. Неожиданный поворот. Гм… Скверно получилось! В порыве раздражения человек может сделать шаг, последствия которого окажутся непоправимыми. В разведке это так. Нужно задержать ее, успокоить. Под последней елью на дороге к перевалу, в жестяной коробке из-под конфет лежат пять паспортов…
- Елочка, успокойся. Возьми себя в руки! Пойми, что проституция — это тоже социальная необходимость, и никто не упрекает…
Натягивая на себя узкое платье, Иоланта просунула голову и руки вперед, долго путалась в складках, наконец, высунула лохматую голову в прорезь и, глотая ручьи слез, завизжала:
- Ты посылаешь меня… с каким-то полковником!
Она употребила очень грубое выражение.
Обтянула платье по фигуре, утерла слезы рукавом, схватила чемодан за ручку, выволокла его на середину комнаты, раскрыла шкаф и стала хватать свои платья, швырять их в чемодан, все время громко всхлипывая. Вдруг остановилась, повернулась ко мне и крикнула по-английски:
- You bastard, lousy son of a bitch! (Ты подлец и негодяй! — Ред.)
Упала перед чемоданом на колени и уткнулась лицом в мятую груду ткани.
Видя, что дело зашло слишком далеко, я решился на отчаянный шаг: сел на пол рядом, взял ее за плечи и как мог деликатнее, спокойнее и короче рассказал о своей связи с Фьореллой Империали. Конечно, выпустив конец этой скверной истории, он говорил против нас, против этой подлой работы и оказался бы для Иоланты нужным аргументом.
- Ты видишь, Елочка, что мы оба в данном случае жертвы. Но жертвы добровольные. Слышишь — добровольные. Мы взошли на костер для самосожжения во имя победы нашего дела.
По мере того как я говорил, всхлипывания прекратились. Иоланта успокоилась, и я мысленно вздохнул с облегчением. И только хотел было сказать: "Ну вот, все устроилось", и встать с колен, как Иоланта подняла лицо. Я замер: это было то самое прежнее лицо слепой или ясновидящей, которое я впервые увидел много лет тому назад и затем забыл; — оно не выражало ничего, пустые, широко раскрытые глаза цвета льда смотрели поверх этого мира в мир иной и видели потустороннее.
Она спокойно поднялась. Сказала по-английски:
- Простите, пожалуйста. Отодвиньтесь немного. Спасибо. — И стала укладывать платья обратно в шкаф: поднимет, встряхнет, снимет соринки, разгладит складочки и аккуратно одно за другим вешает на плечики.
Не оборачиваясь, через плечо:
- Это было в нашу первую брачную ночь?
- Да.
Молчание. Иоланта спокойно закрывает шкаф.
- И в месяцы наших прогулок, когда мы нашли друг друга и растворились один в другом?
- Да.
Иоланта раздевается, ложится в постель.
- Могу потушить лампу?
Мы лежим рядом в постели. С открытыми глазами. В темноте Иоланта говорит по- английски:
- Вы — герой. Но, надеюсь, вы понимаете, что между нами все кончено. Вы достигли своего: я стану женой полковника Вивальди. Но одновременно перестаю быть вашей. Вы — страшный человек. Не прикасайтесь ко мне. Вы — убийца.
- Кого же я убил, Иола?
- Меня.
Я не собираюсь писать о советской разведке и о моей работе в ней, поражать читателя невероятными похождениями и выставлять себя как героя: я пишу о жене и о разведке упоминаю лишь в минимальной степени, только чтобы изобразить нашу тогдашнюю жизнь, ее характер, если хотите — ее стиль. Никто меня не только не уполномочил раскрывать секреты, но даже не разрешал писать вообще, и поэтому я принял меры к тому, чтобы сказать нужное и, в то же время ничего не раскрыть. Это старые дела, вероятно, они никакой ценности теперь не имеют. Но долг остается долгом, и я его выполняю. Как? Сейчас объясню.
Начав писать о своей работе в разведке, я решил описывать действительные факты так, чтобы при проверке они оказались бы ложью и навели бы проверяльщика на неверный след. Во-первых. Действие перенес в разбитые и побежденные страны наших врагов, — в Италию Муссолини и Германию Гитлера, или страны, где буржуазный режим уже свергнут, например, в Чехословакию. Таким образом, буржуазные правительства западных стран никогда не смогут использовать мои воспоминания как основание для расследования или протеста. Во-вторых, все иностранные фамилии заменены. Я стал перебирать классиков, и у Шиллера нашел подходящую фамилию для одной женщины, перед которой и теперь, сорок лет спустя, готов стать на колени и просить прощения — графиня Империали; о ней я писал раньше. Для одного мужчины я взял фамилию итальянского композитора — Вивальди. Графа, найденного для нас Гришкой, назвал Эстергази, и хотя он был венгр, в действительности и его фамилия звучала иначе. И так я поступал во всех случаях без исключения. Даже девушке моей первой любви дал фамилию Оберон, в честь шекспировского Эльфа, хотя она умерла, близких родственников у нее нет и можно было бы назвать ее настоящую фамилию — Камерон.
Наши советские имена и фамилии оставлены подлинные: Пепик, Эрика, Клявин, Берман, Базаров, Малли и другие. Некоторые персонажи, например Носик, остались без фамилий; так лучше, безопаснее. Те, кого не следует ни жалеть, ни опасаться, названы прямо и точно — Эдда Муссолини, Умберто Савойский, граф Чано. Названия городов иногда заменены. Черт побери, в самом деле — Локарно или Лугано, не все ли равно? Оба городка прелестны и расположены рядом…
Так что же получилось?
Кальдерон когда-то сказал, что в этой жизни все правда и все ложь. Я утверждаю обратное: в этой жизни нет ни правды, ни лжи. Точнее, у меня описана святая правда, но так, что каждое слово описания — ложь, или наоборот — описана ложь, где каждое слово — настоящая правда! Эх, не все ли равно…
Гришка когда-то рассказывал об одном своем забавном знакомстве — старом графе Цезаре-Адольфе-Августе-Эстергази. Граф промотал все свое состояние, включая великолепный пражский дворец, и по договору пожизненно помещался в бывшем домике садовода. Домик состоял из одной комнаты, которую полностью занимал откуда-то снятый огромный каменный герб графов Эстергази — он был боком косо прислонен к стене, а под ним, в образовавшейся щели, спал пожилой граф со своим молодым лакеем: ни от герба, ни от лакея граф отказаться не мог. Это было единственное, что у него осталось от былого блеска.
Теперь Гришка предложил ему кругленькую сумму, и на средства рязанских и тульских колхозничков доставил жениха в Ниццу, где его ждала невеста. Иоланте достали паспорт на имя чехословацкой гражданки Роны Дубской, дочери государственного чиновника, 25 лет от роду, разведенной. Паспорт всем был хорош и даже несколько льстил Иоланте годом рождения, но беда была в том, что в графе "Особые приметы" стояло: "левая нога отсутствует" — опять подвел Георг, знаменитый паспортист с Лубянки! Но времени не было, и мы решили рискнуть, шла игра ва-банк. Французский католический священник чешского языка, конечно, не знал, а после заключения брака паспорт был срочно обменян по почте из туберкулезного санатория. Новобрачного отправили назад в его щель под покосившимся гербом, в постель к молодому лакею, а новоиспеченная графиня сделала крюк в Париж, и после прикосновения волшебных рук из модных фирм с улицы Мира, при поддержке все тех же колхозничков, превратилась в сногсшибательную красавицу и роковую женщину. "Вот это да!" — хором сказали мы, когда в первый раз увидели ее на улице.
Неделя прошла в репетировании печальных и красивых поз, в нудном заучивании своей новой биографии. Затем графиня Рона Эстергази, с крохотной болонкой на золоченой цепочке, появилась в Локарно. Это был период между двумя сезонами, — летним и зимним — одна волна туристов уже схлынула, а другая еще не обрушилась на маленький городок, и блестящая одинокая иностранка не могла остаться незамеченной. К тому же, она не говорила по-итальянски и нуждалась в помощи. Галантный полковник предложил свои услуги. Завязалась дружба, потом в скромной церквушке святого Луиджи старый священник скрепил таинством брака пылкую любовь пожилого офицера и молодой аристократки, к тому времени уже получившей свидетельство о разводе.
Была ли выдача Иоланты замуж ошибкой? Не знаю. " Преступление или геройство?" — сказал я себе тогда, но внутренне ощущал ее, как жертву, гораздо большую, чем, если бы понадобилось отдать собственную жизнь. Именно совпадение горячего, радостного счастья с такой жертвой делало ее великой и святой: я отдал лучшее, что имел, больше у меня ничего не осталось…
На полковника Вивальди я смотрел без злобы и без ревности. Кто он? Случайный исполнитель? Служитель в храме моего бога? Ему, как и мне, выпало на долю совершить только обряд приношения жертвы. Я издали приглядывался к нему, видел прямолинейность этого простого и гордого характера и лишь радовался, что передаю любимую жену в руки честного и порядочного человека. Создалось настроение большого морального подъема, отрешенности от всего личного и житейского. Поэтому новое вторжение Изольды, на этот раз такое дерзкое и торжествующее, ранило меня чрезвычайно тяжело.
Уже присылка перстня в качестве свадебного подарка привела меня в бешенство — я воспринял его как разрушение своей мечты, как превращение морального подвига в житейский проигрыш. Я почувствовал себя битым и оставленным в дураках.
Письмо, с которым Изольда прислала затем Иоланте и портсигар, унизило меня беспредельно. Только раз я мельком прочел письмо, и ее слова жгли меня потом, как пощечина:
Я рада, что ваш бывший супруг принял столь благоразумное решение: развод лишь внешне оформил его внутреннюю несостоятельность. Он вынужден был признать поражение и передать вас мне — так именно я и понимаю его поступок, в этом смысле не лишенный известного благородства.
Возвращая вам свои прежние подарки, я полагаю, дорогая синьора, что мы возвращаемся к тому счастливому положению вещей, которое существовало когда-то".
Пользуясь неведением мужа, Изольда переехала в их дом как подруга и постоянная гостья жены. Я попробовал издалека и закулисно удалить ее, но не смог… Что за горькое сознание бессилия я тогда пережил!
Но сцена, подсмотренная из-за кустов в саду их виллы… Проклятье! Она решила все. То, что я лишь теоретически предполагал и о чем всегда старался не думать, вдруг предстало передо мной в такой оскорбительной наготе. Просто и ясно, всем телом и душою своей я понял, что это — предел: отныне я буду жить только для одной цели — убить Изольду. Только ее смерть может сделать мое дальнейшее существование возможным.
Вопрос стал ребром: я или она. И все благие мысли об осторожности и грозном начальстве разом вылетели из головы. Я потерял всякое самообладание и разум. Превратился в зверя. Может быть, Изольда могла бы спать спокойно, если бы узнала, что ее безумно ревнует бухгалтер большого шляпного магазина или педагог средней школы: такие люди богобоязненны и оружием не располагают, а убить человека в культурной стране нелегко. Но я был человеком, прошедшим тяжелую жизненную школу, пистолет всегда оттягивал мой задний карман, и главное — я был разведчиком, в распоряжении которого находилась группа отчаянных людей. Потеряв голову, я стал опаснее любого зверя.
Я пишу это не для оправдания, а для объяснения. Человек всегда остается лишь человеком, и по существу важны только общественные последствия его проступка. Когда советский посол в Чехословакии Антонов-Овсеенко, — человек, ведший войска на штурм Зимнего дворца и с наганом в руке арестовавший Временное правительство, а впоследствии ставший командармом Рабоче-Крестьянской Красной Армии, — в Праге позорно бросил свой дипломатический пост, жену и четырех детей и сбежал в Варшаву со смазливенькой служащей нашей Совкниги, то он унизил нашу страну, вызвал громкий скандал и дал пищу для очередного взрыва антисоветской травли в буржуазной прессе. Его проступок нанес нам вред. Я в Швейцарии был никем, человеком с фальшивым паспортом в кармане, и мой проступок прошел незамеченным и не нанес нам никакого вреда. Оправдываться перед ИНО ОГПУ мне не в чем, а перед своей совестью оправдания мне нет, и я мучительно сознаю это. Перед судом совести я признаю — "Виновен!".
Подготовка заняла неделю. Затем я "случайно" встретил Изольду на улице в Локарно; этот прием был нужен, чтобы не оставить следов в виде записки или не возбудить подозрений излишней настойчивостью.
Сделав удивленный и обрадованный вид, я объяснил, что приехал в Локарно по делам и, кстати, хотел предупредить бывшую жену, что ей в ближайшем будущем грозят большие неприятности со стороны гитлеровской контрразведки. Нужно что-нибудь предпринять… И поскорее! Изольда нахмурилась. В чем дело? Не знаю, право. Зачем мне совать нос в эти дела… Но в Гриндельвальде сейчас находится старый друг Иоланты, ее товарищ по прежней работе, он держит в руках все нити. Связь между ним и Иолантой давно прервалась. Вот он теперь просил меня, как можно скорей связать их снова… через посредника… как можно быстрее… да, да, конечно, я могу познакомить. Нужно съездить в Гриндельвальд, но потихоньку от всех. Вы? Да, могли бы поехать и вы… Но, только обставив встречу так, чтобы все осталось незамеченным. Не хочу потянуть за собой хвост, оставляющий след. Стал трусливым? Нет, осторожным. Ровно через 11 дней я уезжаю в Рио-де-Жанейро. Навсегда. Да, да, с Европой кончено. Начинаю новую жизнь и вовсе не желаю влипнуть в неприятности накануне отъезда. Стал другим? Что же, пора… Мое дело только предупредить. Синие глаза Изольды блестели и светились. Внутренне я потер руки от радости — тревога за Иоланту теперь не даст ей покоя и двинет вперед прямо в мои руки: она не побоится ничего.
Любовь… На этом остром крючке я завтра выволоку ее повыше в горы… Как можно выше…
У самого берега в тенистом парке я сидел на траве, окруженный стайкой ланей. Пугливые животные тянулись ко мне, осторожно перебирая ножками и вздрагивая. Я кормил их румяными персиками и обдумывал последние подробности завтрашнего дня.
Гриндельвальд… На каждом шагу я мог бы опуститься на колени и поцеловать землю, здесь когда-то проходила Иоланта в самые светлые дни моей жизни… Ах, сколько прожито счастливых минут!
Год назад я приехал в Интерлакен к вечеру и позвонил Иоланте с вокзала.
- Говорю из Базеля. Ты знаешь — неудача! Я не могу приехать. Пойди сейчас же на вокзал, там увидишь Улафа и от него узнаешь все подробнее…
- Ну вот — вечно дела! — разочарованно тянет Иоланта. — Я тебя так ждала…
Выйдя на обсаженный цветами бульвар, я радостно дышу полной грудью: впереди
две счастливые недели отдыха в Гриндельвальде с Иолантой… Каждый день вместе… Четырнадцать дней! Я молод, здоров, погода чудесная! Ну, что бы я еще хотел сейчас? Ничего!
Но вот впереди показывается знакомая стройная фигура, Иоланта идет меж деревьев, и волосы, то вспыхивают красным блеском, то потухают… Голова задумчиво обращена к цветам у края дорожки. Проходя, она играет с ними веточкой. Мы почти сталкиваемся, она испуганно поднимает лицо. Какая улыбка! Какие лучезарные, любящие глаза!
- Иоланта! Кругом люди!
Но она продолжает меня целовать, шутливо закрыв глаза, чтобы не видеть добродушно улыбающихся прохожих.
Все это было. Теперь я схожу с поезда и, как тень, крадусь вдоль стен, подняв воротник, избегая людей. Не напороться бы на знакомых, черт бы их всех побрал! Нужно только проскочить незамеченным проклятый Интерлакен: у меня на завтра заготовлено алиби в Мюррене. Там Улаф. Когда сделаю это, ночью по горным тропинкам побегу к нему. Лишь бы проскочить площадь!
И снова воспоминание.
Пройдя главную улицу, мы свернули на площадь. Начало быстро смеркаться.
"Поужинаем на воздухе?"
"Конечно! Что у меня за аппетит! Но где бы сесть? Ты смотри-ка, милый, какая толпа… "
Действительно… На главной улице рестораны казались пустыми, а здесь — ярмарка. В чем же дело? Все смотрят в одну сторону… — "Ах!"
И мы застываем в безмолвном восхищении. Площадь, похожая на большой луг, заканчивается группами деревьев и рядом нарядных домиков. Где-то близко за городом, справа и слева зеленеют кудрявые крутые холмы. Дальше тянется гряда высоких синеватых гор, еще дальше и выше, в сиреневом вечернем небе мягко рисуются сизые зубцы Бернских Альп, кое-где покрытых вечным снегом. А выше всего, точно неподвижно паря в небе, треугольная вершина Юнгфрау, ярко освещенная лучами уже зашедшего солнца.
Минуту длилось это волшебное зрелище. На фоне всех оттенков зеленого, синего и сиреневого, мягких и легких, как затушеванная пастель, ярко блестел и искрился золотисто-розовый цветок, похожий на нераспустившуюся розу. Потом его лепестки слегка потемнели, стали пурпурно-красными, теперь как будто гигантская глыба раскаленного железа вдруг жарко запылала в потемневшем, почти ночном небе. Но мгновенья прошли, и среди первых звезд, казалось, зловеще и мрачно догорал пожар. Потом основание багровой пирамиды померкло, стало сливаться с небом. Вот в темноте гневно вспыхнул налитый кровью яростный глаз — и все исчезло. Тогда только я заметил, что мы стоим, обнявшись, и голова Иоланты опустилась мне на плечо.
С площади я выскользнул за город, направившись прямо к ущелью, ведущему в Гриндельвальд. Лес… Мельница у ручья… Справа и слева потянулись росистые, невероятно зеленые луга, за которыми отвесно поднимались горы. Вон там, прилепившись к уходящим в небо серым утесам, как гнездо ласточки, повис в воздухе Мюррен. Удастся ли мой план? Вопрос. А это может иметь роковое значение. Я вовсе не желаю зачахнуть в тюрьме! Мне нужно сегодня удачно избавиться от Изольды, чтобы завтра можно было впервые за последнее время по-настоящему веселиться. Сидя в баре с девушками, я попрошу газету и прочту небольшую заметку в о