Тамара Витальевна Михеева
Две дороги ‑ один путь
Мультиратура; Москва; 2005
ISBN 5‑9740‑0018‑8
Аннотация
Новая повесть Тамары Михеевой рассказывает о том, как живут, дружат и играют ребята в одном маленьком российском городке. О том, как это бывает в то время, когда деревья кажутся большими, а мир еще подчиняется законам дружбы и справедливости.
Книга рекомендуется подростковой аудитории.
Татьяна Михеева
Две дороги – один путь
Вольные Бродяги Заколдованного леса
– 1 –
Елизавета Петушкова мыла окно, напевая под нос незатейливую мелодию из какого‑то мультфильма, а слова на ходу сочиняла сама. «Что вижу, то пою». Недаром язвительный дядюшка зовет ее акыном.
Совсем скоро будет лето,
А пока ещё апре‑ель,
Трава зеленая уже‑е
И одуванчики везде‑е…
Окно засверкало. Елизавета придирчиво осмотрела свою работу и выглянула во двор.
Двор был окутан светло‑зеленой дымкой – это лопнули почки на деревьях. Через всю поляну тянулись бельевые веревки с простынями. Ветер надувал простыни, как паруса. На железной горке грелась акимовская кошка, красивая, но вредная (вся в хозяев). На качелях сидел Морюшкин. Елизавета по‑разбойничьи свистнула. Морюшкин вздрогнул и оглянулся. Но Елизавета уже соскочила с окошка. Морюшкин человек тихий, скромный, во дворе ни с кем не общается, из него даже «привет» не вытянешь, не то что поболтать по‑человечески.
– Елизавета! Что за свист! – раздалось из соседней комнаты: это дедушка.
– Простите, простите! – подхватив ведро с водой и тряпки, пропела Лизавета.
– Твои мальчишеские замашки удручают деда, ты не находишь? – спросила мама.
– Угу, – согласилась Лизавета, откусывая пряник.
Мама обняла ее за плечи, покачала из стороны в сторону.
– Ох, Ветка, тебе 11 лет, пора бы взрослеть.
– Ага! – беззаботно отозвалась Елизавета.
Одиннадцать ей исполнилась в начале апреля. Тот день был по‑настоящему весенним. С Горы мутными глинистыми потоками неслись ручьи. После чая, который устроили по случаю тепла на балконе, все отправились на Гору, строить плотины. Как было весело! Только Олежка промочил ноги и немножко заболел…
– Дождалась бы обеда, – сказала мама, – а то всё всухомятку.
– He‑а, за мной зайти должны.
Елизавета метнулась в свою комнату, вспомнив, что обещала Генке альбом с марками. По пути чуть не сбила с ног старшую сестрицу.
– У, рыжая бестия! – взвизгнула та.
– Сама такая! – огрызнулась Елизавета, хотя в Иринкином облике и намёка на рыжесть не было. Не то что в Елизаветином.
Альбом Елизавета нашла в коробке из‑под телевизора, где хранились её сокровища. И не успела пролистать, как затренькал звонок в передней. Елизавета бросилась к двери, но её опередила Галка и важно провозгласила:
– К тебе твои гвардейцы!
– Знаю!
– Лиза, надень курточку, – это, конечно, бабушка.
– Ага!
– Лизок, милая, и я тебя прошу, – остановил её около самой двери дедушка. – Не позволяй ты своим друзьям называть тебя этим именем. Всё‑таки ты – девочка!
– Ну конечно, дедушка! – она ласково чмокнула деда где‑то около носа и выскочила за дверь.
– Курточку, Лиза, курточку! – понеслось вслед.
– Потом, бабушка!
И Елизавета с друзьями уже неслась вниз по ступенькам.
– Что, Петька, опять баталии? – участливо спросил Генка.
– А‑а, ерунда! – отмахнулась она, – Держи марки. А где Лёшка?
– Придёт к камню. Бежим, Петь. Олежка ждать будет. А ещё за Ленкой.
И они побежали.
– 2 –
Все друзья звали Елизавету Петушкову Петькой, и это сильно сердило её дедушку.
– Разве я виновата, что у меня фамилия такая? – обижалась на деда Петька.
– Петя, Петя, Петушок, маслена головушка…
– Ну, Лизок, у меня такая же фамилия, однако и речи быть не может, чтобы мои друзья дразнились…
– Тебе повезло больше, – парировала Петька.
– У неё вообще не друзья, а охламоны, – сказать такое может, конечно же, только дядюшка Иван.
– На себя посмотри, – огрызалась Петька. – И вообще это моё дело, как меня зовут!
– Действительно, – вставлял папа.
– Оставьте её в покое, пусть как хочет, так и называется.
Петька озирала всех победным взглядом.
– Но позвольте, – и дедушка снимал очки в роговой оправе, – Петя – это мужское имя. Пётр – с древнегреческого переводится как скала, утёс, каменная глыба. Лизок, что общего у тебя и глыбы?
– Фамилия, – мрачно заявляла Петька.
А Ирина неизменно ехидничала:
– Это папа виноват: слишком мальчика хотел. Вот вам и пожалуйста – ни то ни сё.
После этого Петька бросала на сестру полный презрения взгляд и уходила к себе в комнату, громко хлопнув дверью.
– Зачем ты так, – укоризненно говорила мама.
– Да ну её, пошутить нельзя. Психует по каждому поводу.
– Возраст такой, – философски отвечал папа и шёл готовить примирительный кофе.
Впрочем, Петька не обижалась на сестру. Это она так, для профилактики. И вообще жила со всеми домашними относительно мирно. Домашних было много. Во‑первых, мама с папой и две Петькиных сестры: старшая Ирина, мечтающая поскорее выйти замуж и уехать из «этого зоопарка» («курятника», – невозмутимо поправлял Иван; «петушатника», – хихикала Петька), и младшая, семилетняя Галинка. Ещё в большой петушковской квартире в узком «кабинетике», где всегда было сумеречно от столетнего тополя, который рос под окном, жил папин папа, Петькин дедушка. Дедушка был ещё не очень старый, но очень седой, высокий и сутулый. Он носил старинные очки в роговой оправе и смеялся дробным заразительным смехом. Дедушка часто рассказывал Петьке разные истории из своей жизни и про маленького папу и, кажется, любил её больше других.
– Видишь ли, Лизок, в тебе особенно видна петушковская порода. Это хорошо. Право, это очень хорошо, даже замечательно!
Ещё с ними жила мамина мама. Подвижная, невысокая, везде успевающая и всезнающая. Раньше она жила в большом южном городе и служила в театре ведущей актрисой, а потом преподавала в театральном училище. В конце концов бабушке «надоела суета сует», и она приехала в этот маленький городок, к своей единственной дочери. Но бабушка до сих пор осталась такой – ведущей. У неё была модная стрижка, громкий голос, в ушах крупные сапфировые серьги (подарок страстного поклонника). Ещё она курила трубку, и за это во дворе её прозвали Капитаншей.
С мамой они, как подружки, часто секретничали, сидя на кухне. Мужчины и дети в такие часы на кухню не допускались. В последнее время к ним присоединилась Ирина. Петька независимо пожимала плечами и уходила в детскую играть с Галкой. Правда, чаще всего они устраивали такую кутерьму, что юный дядюшка, папин брат, выскакивал из своей комнаты и, скрежеща зубами, просил удалиться из дома тех, кто тихо играть не умеет.
Дядюшка Иван был громадного роста, широк в плечах и огненно‑рыж. Он играл в теннис, всегда язвил, был на пять лет старше Ирины и третий год подряд пытался поступить в институт на гидролога.
– В кого ты такой великан? – спрашивала Петька дядюшку, дыша ему в живот. – Дедушка же и папа не такие!
– А это, Лизонька, он в моего отца, – отвечал за Ивана дедушка. – Тот был настоящий богатырь из русских былин…
Петька слушала, раскрыв рот. Её прадед – личность легендарная. В какую‑то войну его взяли в плен и угнали в Африку, и он девять лет добирался до дома. Добрался. У папы в столе хранились прадедовы дневники – пожелтевшие старинные тетради с ломкими страницами, исписанные ровным красивым почерком: прадед был учителем. Иногда вечерами, когда у дедушки было соответствующее настроение, он доставал эти дневники, усаживался на старом диванчике между Петькой и Галинкой и читал прадедовы записи, дополняя своими воспоминаниями. Папа с мамой, бабушка и даже Ирина с Иваном тоже часто слушали эти чтения. Это были самые тихие минуты в жизни семьи Петушковых.
– 3 –
Но кроме этой домашней жизни с тихими вечерами и заботами, ссорами с Ириной, спорами с бабушкой, играми с Галкой была у Петьки и другая жизнь – звонкая, радостная, разноголосая, разноликая. Это была жизнь двора и его обитателей. Иван недаром называл Петьку ребенком улиц: гулять она была готова с утра до вечера и даже ночью.
Дом, где жила Петька, был двухэтажный, старый, с огромными окнами и высокими крылечками у всех трех подъездов. Балкон был общий, один на всех, широкий и просторный. Его перила были раскрашены в разные цвета еще маленьким Иваном и его приятелями.
К этому дому с северной стороны примыкал вплотную другой дом, почти такой же, только без балкона. В народе он носил название «директорского», потому что в нем раньше жили директора городского завода. А теперь в нем проживали Генка, Лёха и Ленка. Дом, в котором жили Петька и Сашка, по неизвестным причинам назывался «Крайним».
Напротив Крайнего дома высилась Гора, у его подножья стоял Камень, из‑под которого бил родник; напротив Директорского – тянулась липовая аллея. Её заложили еще тогда, когда Петькин дедушка учился в школе. Сейчас она утратила очертания, заросла травой и кустарником и мало напоминала аллею. Ребята называли ее Лесом. В Лесу жили ручные филины и вредные летучие мыши. А ещё – гномы‑волшебники и добродушные бамбуруки. Лес, конечно же, был заколдованный и таил в своей чаще множество приключений и опасностей. Но наши друзья не боялись – у них был волшебный Камень‑великан. Каменная глыба неподвижно лежала у подножья Горы много веков и знала все, что творилось на этом свете. В Камне заключалась магическая сила. Если дотронешься до его отшлифованных ладонями боков, то никакое зло тебя не тронет, и можно свободно идти не только в Лес, а вообще куда угодно. Сила Камня распространялась и на пустырь, и на город, и на весь мир; от него начинались все дороги.
За Горой был пустырь, вытоптанный тысячами ребячьих и взрослых ног: из года в год здесь играли в футбол и догонялки.
Вот и все царство наших друзей. Они называли себя Вольными Бродягами из Заколдованного Леса. Камень был местом сбора. Вот и сейчас собрались здесь Сашка, Генка, Ленка, Петька, прибежал запыхавшийся Леха. Только Олежка опаздывал. Олежка жил в другой части города, пока он добежит!
Ребята ждали его у Камня. Солнце припекало.
– Хорошо‑то как… – промурлыкала Ленка.
Владения Вольных Бродяг простирались перед ними во всей красе. Оживал под солнечным теплом Лес, зеленела молодая трава на Поляне, и от этого всё на ней выглядело праздничным: и старенький деревянный столик с высокими скамейками, и железная покосившаяся горка, и качели с широкой длинной доской, и родник, и ручей, исчезавший в овраге за Лесом.
– Что‑то долго Олежки нет, – забеспокоилась Петька.
– Может, он и не придет, – грустно сказала Ленка.
Да, Олежка мог и не прийти. Были на то причины.
– Я, когда звонил, – сказал Сашка, – спросил, сможет он или нет. Он сказал, что обязательно.
– Мало ли что могло случиться…
– Может, и ждать не стоит, – буркнул угрюмый Лешка.
– Нет, подождем, – сказал Генка. – Сейчас еще мой папа придет, у него к нам дело.
Все сразу оживились.
– А что за дело?
– Сейчас, сейчас, – хитро улыбался Генка, и по его лицу было видно, что дело приятное.
– Вон он! – крикнул Санька.
Через поляну к ребятам шел Генкин отец – Антон Владимирович Сумятин.
Он был маленький, кругленький, как колобок, и очень представительный. Какое у него может быть дело к шайке Вольных Бродяг из Заколдованного Леса?
– Будьте здоровы, хлопцы и дивчины, – странно поздоровался Сумятин.
– Здрасте… – ответил ему нестройный хор.
– Пойдемте‑ка присядем, – предложил Сумятин.
Все расселись у стола. Антон Владимирович посмотрел на каждого строгим взглядом и сказал:
– Скажите‑ка мне, други мои, долго ли вы будете вот так носиться в вольнице, без общего дома, без своего места?
«Все, – обреченно подумала Петька, – разгоняет».
– А нельзя, что ли? – хмуро глянул на него Лешка.
– Нельзя, друг мой Алексей, нельзя, – покачал головой Сумятин и повысил голос: – Вы посмотрите на себя!
Все посмотрели. Друг на друга.
– Учитесь в одном классе, живете в одном дворе, играете в одни игры… Вы, я смотрю, здороваетесь друг с другом как‑то по‑особенному, у вас шифры есть. Так?
– Так, – ответил за всех Сашка.
Никто не мог понять, к чему клонит Генкин отец. Только Генка радостно и хитро улыбался: он‑то все знал!
А раз так, – продолжал Сумятин, – то вы – команда, община, отряд, семья, – как угодно назовите. А у семьи должен быть дом, а у отряда – штаб.
Все повскакали с мест. Потому что, что бы ни предложил сейчас Антон Владимирович, о своем штабе мечтали давно! Они даже соорудили в Лесу шалаш, но он не был защищен ни от холодов, ни от разорения.
– Я вот что вам предлагаю, – сказал Сумятин‑старший и переглянулся с сыном. – Мы тут с Геннадием подумали. Есть у нас дома на потолке один очень интересный люк. Ведет он на чердак. Чердак чудесный. Правда, небольшой, он перегорожен со стороны второго подъезда. Но это не суть важно. Вас тоже немного. Кроме этого люка, на чердак ведет пожарная лестница… ну вполне безопасная. Если вы бы там навели порядок, я думаю…
Какая радость обрушилась на ребят! Штаб на чердаке, откуда никто не выгонит – это же настоящее чудо!
– Мы прямо сейчас пойдем туда, да? Прямо сейчас! – загорелась Петька.
– А Олежка? – напомнила Ленка. – Он, наверное, уже на подходе.
– Оставим записку, – решил Санька. – Генка, пиши!
Шифром, который он сам придумал, Генка написал Олежке послание мелом на Камне, и ребята отправились к Сумятиным.
– 4 –
Люк протяжно заскрипел. Все, задрав головы, смотрели вверх. Генка принес стремянку и первым скрылся в темноте и пыли чердака.
– Ой, можно я теперь! – затанцевала у стремянки Петька. Ей не терпелось попасть на чердак.
Будущий штаб Бродяг ей заранее нравился. Но единственное, что Петька увидела, когда Генка втянул её за руки на чердак, это груды мусора и слой пыли.
– Здорово… – выдохнул над Петькиным ухом забравшийся следом Сашка.
– Ага, если убраться, – заметила Ленка.
– Тогда давайте начнем! – предложила Петька.
Работа закипела тут же. Разгребали, выносили мусор, выметали пыль, мыли, скребли, оттирали. Петька взобралась на ящик и дотянулась до окна, закрытого ставнями. Она отогнула ржавый гвоздь, толкнула ставню и… У Петьки даже дыхание перехватило от света и красоты. Солнце золотым снопом ворвалось на чердак, заплясала в его лучах пыль.
– Идите сюда! – позвала друзей Петька.
Ребята столпились у окна. За ним было нагромождение крыш: плоских и покатых, горбатых, крытых железом и шифером, разноцветных, с путаницей труб, телевизионных антенн и проводов.
– Как в «Карлсоне», – сказала Ленка.
Закончили уборку чердака только к вечеру. Уставшие, чумазые, расселись на полу.
– Надо стулья какие‑то… – неуверенно сказала Ленка.
– Папа обещал скамейки сколотить или табуретки, – сказал Генка. – А еще у нас есть большой сундук. Он старый, стоит и мешается. Может, принести?
– Конечно! – вскочила Петька. – Мы в него будем складывать костюмы и оружие…
– Какие костюмы? – не понял Лешка.
Все посмотрели на Петьку удивленно, она смутилась и уселась снова.
У Петушковых дома тоже был сундук. Огромный такой, окованный железом. В нем бабушка хранила свои старые театральные костюмы и множество разных вещичек: старинные бокалы, зеркальца, гребни, шкатулки и даже шпагу, правда, ненастоящую. Все это называлось одним словом – реквизит. Петька просто не представляла, что можно что‑то еще хранить в таких сундуках.
– А что, неплохо, – сказал вдруг Сашка.
– Что?
– Ну, костюмы и оружие. Давайте играть!
Когда Сашка говорит: «Давайте играть!», – значит, дальше будет что‑то очень интересное.
– Мы же Вольные Бродяги, да? А у них должны быть плащи, шляпы…
– И мечи, – вставил Лешка.
– Мне мама плащ сошьет, – сказала Ленка. – И вам тоже.
– А мечи мы сами сделаем из дерева, – решил Генка.
Ребята ударили по рукам, а Петька благодарно улыбнулась Сашке.
Когда Вольные Бродяги выбрались с чердака, оказалось, что на улице теплый синий вечер, со щекочущим ветром и запахами почти наступившего мая.
Петька набрала полные легкие вкусного воздуха и с шумом выдохнула.
– Здорово…
– Все равно, как‑то пусто там, – думая, что она говорит про чердак, сказал Сашка.
– Конечно, пусто, – хмыкнул Лешка. – Надо ещё обставить. Вот Генчик сундук притащит и табуретки…
– Надо всем что‑нибудь принести, – сказала Ленка. – У меня этажерка есть деревянная, я принесу. Можно на неё книги ставить. Соберем библиотеку.
– А я шкуру оленью принесу, – пообещал Сашка, у которого дедушка был охотником. – Мы её на пол постелим, тепло будет.
– Я тоже что‑нибудь посмотрю, – сказала Петька.
На том и порешили. Постояли ещё немножко у Камня, глядя в синее небо, потом стали прощаться.
– Где же все‑таки Олежка? – спросил Санька.
– 5 –
Олежка пришел поздно вечером к Петушковым. Аккуратно постучал в дверь.
– Олежек! – вскочила Петька.
– Опять… – вздохнула мама, уронив руки.
Папа скрежетнул зубами и углубился в газету. Петька открыла дверь.
– Лега…
Олежка был хмур. Кроме того, он стеснялся. Так же хмуро и стеснительно Олег посмотрел мимо Петьки на ее маму и спросил:
– Тетя Лера, можно я у вас переночую?
– Ну, о чем ты спрашиваешь, Олег! Конечно!
Из своего кабинета вышел дед, привлеченный шумом. Увидев Олега, он, как папа, скрежетнул зубами и сказал:
– Здравствуй, Олег. Зайди после всех… м‑мм… процедур ко мне, хорошо?
– Ага, – понуро кивнул Олежка.
А дед крикнул на всю квартиру:
– Иван, Митя, идемте‑ка ко мне!
Папа тут же отложил газету и пошел в кабинет, а Иван, выскочив из комнаты, начал возмущаться:
– Папа, ну что опять? Я же сотню раз просил не отрывать меня от заня… – но тут он увидел Олежку и умолк. Так же, как папа и дед, скрежетнул зубами.
– Лерочка, – попросил дед, – займись ребенком.
– Займемся, займемся, – раздался громовой бабушкин голос. – Не ваша забота. Ну‑ка, умывайся и на кухню! – скомандовала она Олегу.
Олежка облегченно вздохнул и юркнул в ванную. Петька за ним.
– Опять? – спросила она, присаживаясь на край ванны.
– Угу, – мрачно ответил Олежка, умываясь почти что кипятком.
– Сильно?
– Да он не успел. Я из окна выпрыгнул. Стекло разбил.
– Ой, мамочка! – округлила глаза Петька, – ты хоть живой?
– Как видишь…
– Мамочка…
Олежка был Петькиным двоюродным братом, дедушкиным внуком, сыном его единственной дочери – Катеньки. Катенька была молодая и красивая. Она рано вышла замуж за Олежкиного отца, у которого, по словам бабушки, «поехала крыша». Скорей всего, бабушка была права, потому что в последнее время в него как черт вселился: он стал часто пить и буянить. Олежке попадало больше всех. Характер у него был взрывной и непримиримый. Он терпеть отца не мог. Недаром Ленка сказала как‑то:
– Я с отчимом лучше живу, чем Олег с родным отцом.
Так и было. Обычно Олежка убегал из дома и бежал через весь город к Петушковым. Выдерживал все процедуры: ванну, чай с молоком, расспросы, разговор с дедом и дядюшками. А потом падал на диванчик в детской и болтал с Петькой. И если бы не мама с сестренкой, то никогда бы он отсюда не уходил. Дед, папа и Иван уже не раз забирали Катеньку с детьми к себе, грозили её мужу судом. Но Катенька плакала, жила у отца три дня, а потом собирала вещи и детей и уходила обратно к мужу, который клялся, что «больше не повторится», что это «спьяну и сдуру». Но проходило время, и все начиналось сначала. Приходил злой и заплаканный Олежка, звонил в полночь телефон, и плачущая Катенька говорила, что Олег куда‑то пропал, а дедушка её успокаивал, что он здесь, где же ему еще быть, и что он настоятельно просит её подумать о разводе. Опять был мужской совет в дедушкиной комнате, и казалось, не будет этому конца.
После чая и разговора в кабинетике Олежку оставляли в покое. Они с Петькой усаживались в детской на старом протертом ковре со слонами и пальмами. Галчонок повисала на Олежкиных плечах. Олежка Галку любил не меньше своей Марьяшки, и Петька даже немножко ревновала. Она так привыкла с раннего детства, что Олежка всюду с ней, всегда рядом, что считала его чуть ли не своей собственностью. Она знала его сокровенные тайны, доверяла ему свои. Если бы спросили Петьку:
– Какой он, твой брат Олег?
Она бы без запинки ответила:
– Самый добрый.
Потом бы подумала и сказала:
– Он всегда помогает, и его не надо просить об этом, он сам чувствует. Стоит мне заскучать – он тут же приходит. И если мне плохо, он всегда знает, что нужно сказать, чтобы мне стало лучше. А ещё… ещё он умеет устраивать сюрпризы!
Потом бы Петька, вспомнив мамины слова, добавила:
– Он, правда, вспыльчивый и легко попадает под чужое влияние… но зато он – сильный. Он сильный, как медведь! Вот такой у меня брат!
– 6 –
Всю неделю Вольные Бродяги обустраивали свою Хижину – так они стали называть чердак над сумятинской квартирой. Полы были выкрашены, стены обиты фанерой, в окна вставлены стекла, ставни починены. Чердак стал похож на уютный дом. Все принесли то, что обещали: Ленка – этажерку и стопку книг впридачу, Санька – шкуру, Генка – сундук, светильник и низкие табуреты, Олежка – чайник и кружки, Леха – старую, но действующую печатную машинку, а Петька – настоящую гитару и обогреватель, похожий на камин. Теперь в Хижине было тепло и уютно. Хоть всегда тут живи! Ребята не могли нарадоваться.
Ленкина мама начала шить Бродягам плащи. Она работала в ателье, и скоро у каждого был плащ своего цвета: у Генки – серебристый, у голубоглазого Сашки – цвета морской волны, у Лешки – коричневый, у светлоголового Олежки – изумрудный, у Ленки – голубой, у Петьки – алый.
– Мама сказала, что ты рыженькая и тебе красный цвет идет, – сказала Ленка.
Петька своим плащом не могла налюбоваться. Он был такой легкий, летящий, такой красивый. Ей захотелось похвалиться перед домашними и посмотреть на себя в зеркало.
– Девчонки есть девчонки, – презрительно фыркнул Лешка, за что чуть не получил тумака от этих самых девчонок. Но Сашка перехватил Петькину руку и сказал:
– Давайте по домам. А то завтра в школу, а ещё Олежку провожать.
Ребята сложили свои плащи в сундук и спустились на улицу по шаткой пожарной лестнице. Только Петька со своим сокровищем расставаться не захотела и пошла провожать Олега в алом, развевающемся на ветру плаще.
– 7 –
Дома восторженную Петьку встретили тяжелым молчанием. Галчонок смотрела на сестру устрашающе круглыми глазами. В Петькино сердце закралось тревожное предчувствие. Предчувствие её не обмануло. Все домашние собрались в Большой комнате. Ирина с Иваном застыли на пороге в одинаковых позах: прислонившись к косяку и сложив руки на груди. Мама опустилась в кресло, Галка устроилась на его подлокотнике, положив светлую головку на мамино плечо. Бабушка с чашечкой кофе села в другое кресло (взгляд осуждающий). Дед с папой переглядывались, стоя у книжного шкафа. Папа выглядел очень сердитым, а дедушка – растерянным. Оценив обстановку, Петька захотела укрыться в детской, но тут папа громко позвал:
– Вета!
Она чертыхнулась шепотом и, состроив невинную рожицу, вышла в Картинную. Папа посмотрел на деда. Тот кашлянул, потер ладони, суетливо снял очки:
– Скажи‑ка мне, Лизок, где наш обогреватель? – спросил он.
– И гитара, – добавил Иван.
– И гитара, – согласился дедушка.
Петька опустила глаза. Это был знак признания своей вины – сигнал к тому, чтобы начать Петьку ругать. И все начали. Солировал сначала папа, изредка прерываемый Ириниными замечаниями, потом его сменили бабушка и Иван, потом дед и даже мама. Петька стояла, опустив глаза и глотая горькие слезы вины и стыда. Правда, как она могла забыть, что это любимый дедушкин обогреватель и что зимой около него так чудесно читать интересные книжки! А гитара! Конечно же, она знала, что это бабушкина гитара, что ей полвека и Иван на ней играет!
Петька все это знала, но как‑то забыла. Тогда казалось, что Бродягам все эти вещи нужнее. И только сейчас она поняла, как была неправа.
– Ну, набросились, набросились на ребенка, – попыталась смягчить обстановку мама.
– Что ты ее защищаешь? – возмутился папа. – И она уже не ребенок, если позволяет себе такое!
Петьке совершенно нечего было сказать в свое оправдание.
– В общем, так, – сказал, наконец, папа, – чтобы гитара и обогреватель вернулись на свои места. Последний срок – завтрашний вечер. Ясно?
– Ясно, – прошептала Петька.
Грустные думы навалились на неё: как теперь забрать гитару и обогреватель у друзей? Она вспомнила, как им все обрадовались! Санька так бережно держал на руках гитару, будто птицу, а Генка и Лешка скакали вокруг обогревателя и тут же уговаривали Сумятина‑старшего провести розетку на чердак. А теперь что же? Прийти и отнять? Горькие слезы обиды за треснувшее счастье покатились из Петькиных глаз. Но делать было нечего. И речи не могло быть о том, чтобы уговорить домашних подарить ребятам гитару и обогреватель.
Весь вечер Петька думала, что сказать друзьям, а наутро, еще до школы, понуро поплелась в Хижину. Забралась по пожарной лестнице. Толкнула дверь.
– Ой, Ленка, ты чего?
Ленка сидела на высоком Генкином сундуке, обхватив острые коленки руками, и думала. Думы были невеселые. Она вздохнула. Петька села рядом и оглянулась. Куда‑то исчезли новенький Олежкин чайник и Генкин светильник.
– А… – начала было Петька и посмотрела на подружку.
– Ага, – отозвалась Ленка. – Им, наверное, влетело, как и мне.
– И тебе?
– Такой скандал из‑за какой‑то этажерки допотопной!
– У меня тоже, – сокрушенно призналась Петька и приврала чуть‑чуть: – папа сказал, чтобы без гитары и обогревателя домой не являлась.
В это время на чердак ворвались Лешка и Санька. Увидев девчонок, они смутились и затоптались у порога.
– За шкурой? – понимающе спросила Петька Саньку.
– Да… Дома такое было! – сказал Сашка и начал деловито сворачивать шкуру.
– И у нас, – хором вздохнули девчонки.
Лешка независимо сунул руки в карманы, сощуря глаза, сказал сердито:
– А у меня батя орал, орал… только я все равно машинку не понесу обратно. Это мамина. Мама бы мне разрешила.
Лешкина мама умерла четыре года назад. С тех пор он с отцом жил неладно. Все помолчали.
– Никакой жизни с этими взрослыми, – сокрушенно вздохнула Ленка.
– 8 –
В школе Петьку тоже ждали неприятности. Анна Матвеевна, глядя в журнал поверх очков, тяжело вздохнула и стала искать глазами Петьку. Петька это сразу поняла, потому что только у нее не было по математике ни одной приличной оценки. Петька попыталась спрятаться за тощую спину Шурика, но это ей не помогло.
– Елизавета Петушкова пойдет к доске, – сурово сказала Анна Матвеевна.
Класс сочувственно вздохнул. Помочь Петьке было невозможно. У Петьки заныли коленки (они всегда первыми отзывались на неприятности). Она всеми силами души ненавидела математику. И все, что с ней связано.
– Та‑ак, – зловеще протянула Анна Матвеевна. – Плохи твои дела, Петушкова. Конец года, а тебе, кажется, и дела нет! Тетрадочку захвати, я твою домашнюю работу проверю.
Совсем плохо – домашние примеры Петька ни сделать, ни списать не успела.
Закончилось все весьма плачевно: Анна Матвеевна влепила Петьке очередную двойку и написала в её дневнике огромное и гневное послание родителям.
На перемене у Петькиной парты собрались все её друзья.
– Ладно тебе, не переживай, – сказал Лешка, – подумаешь, двойка по математике!
– Ага, подумаешь! У меня там и так не праздник. Ненавижу математику! – сердилась Петька.
– От родителей попадет? – спросил Сашка.
Петька задумалась. Не должно попасть. Петькиной учебой редко интересовались. Если только мама спросит, а Петька ей соврать не сможет, или дедушке вздумается её дневник посмотреть. Но и тогда навряд ли попадет: все знают, что Петька с математикой не дружит.
– Ладно, переживем, – вздохнула она.
Но пережить оказалось не так‑то просто. Папа с работы пришел мрачнее тучи, с порога позвал Петьку и, пока раздевался, отчитал её. Когда он шел с работы, ему встретился Иван Григорьевич, Петькин учитель физкультуры, который очень недоволен Петькиным поведением на его уроках; будто бы у неё гиперактивность и она всем мешает. Мало того! После Ивана Григорьевича папа встретил завуча школы Маргариту Павловну, и она сказала, что недавно Петька прямо‑таки сбила её с ног в школьном коридоре, играя в догонялки, и даже не извинилась.
Про Маргариту Павловну Петька не помнила, а Иван Григорьевич всегда к ней придирается, и к тому же физкультуру на то и придумали, чтобы вся энергия у людей выходила. А попробуй‑ка она стоять, как столб, что бы тогда Иван Григорьевич сказал?
– Ладно, ладно, – прервал её папа.
– Покажи‑ка мне, голуба, дневник.
– Может быть, сначала поужинаем? – спросила мама из кухни.
– Нет, потом, – отмахнулся папа. Петька безропотно пошла за дневником. Если неприятности валятся тебе на голову, то все сразу. И бороться с этим почти бесполезно.
– Та‑ак, – совсем как Анна Матвеевна протянул папа, прочтя запись в дневнике.
– Ну, чего? – буркнула Петька. – Не понимаю я все эти глупости.
– Математика не глупость!
– Ага, королева наук… – уныло провозгласила Петька любимую фразу Анны Матвеевны.
Папа помолчал, критически глядя на дочь, и сказал:
– Вот что, Елизавета, мне кажется, пора тебе отдохнуть от улицы, игр и своих друзей. Посиди‑ка ты недельку дома.
– Сколько?! – ужаснулась Петька.
– Ну хорошо – пять дней. И чтобы после школы – сразу домой, а то я попрошу Ивана тебя встречать и под конвоем доставлять домой.
– Так ведь завтра суббота! Выходные!
– Тем лучше.
Папа ушел, а Петька осталась стоять посреди коридора, ошарашенная таким наказанием. Пять дней дома! В то время, когда на улице – середина мая, совсем лето! Когда солнце целый день и все друзья еще здесь, никуда не разъехались!
– Вета! Накрывайте на стол! – крикнула мама.
В Петьку от этого крика и папиного наказания вселилось что‑то очень злое и упрямое. Её никогда еще не наказывали лишением улицы и свободы! Она топнула ногой и прошептала сквозь зубы:
– Не пойду я накрывать ваш дурацкий стол! И вообще никуда не пойду, раз так!
Петька бросилась в свою комнату, буркнула Галке:
– Тебя мама зовет!
– Зачем?
– Откуда я знаю!
Галка пожала плечами и убежала к маме. Петьке стала стыдно за себя и обидно, что никому нет до неё дела, и она, уткнувшись носом в игрушечного косматого пса, всхлипнула. Ей так хотелось, чтобы кто‑нибудь её сейчас пожалел, понял, что она не в состоянии учить математику и вести себя по‑другому на физкультуре. И отменил бы папино наказание.