А бывает, проснешься, и все идеально. Это славное ясное утро Дня святого Свитина застало их под бескрайними голубыми небесами без малейшей угрозы дождя на палубе парома, медленно бороздящего воды Эгейского моря. В новых солнцезащитных очках и летней одежде, они лежали рядом под утренним солнцем, отсыпаясь после вчерашней попойки в таверне. На второй день десятидневного отпуска на островах установленные правила были по-прежнему в действии. Это было что-то вроде женевской конвенции для «просто друзей» — свод основных запретов, составленный до отъезда с той целью, чтобы отпуск прошел без осложнений. Эмма снова была в свободном плавании: короткий и непримечательный роман со Спайком, специалистом по ремонту велосипедов, чьи пальцы постоянно пахли водоотталкивающим спреем, закончился без особых сожалений для обеих сторон, но благодаря нему у нее хотя бы повысилась самооценка. Да и велосипед ее теперь был в отличной форме. Декстер, в свою очередь, перестал встречаться с Наоми, потому что отношения, по его словам, стали «слишком напряженными», что бы это ни значило. После Наоми была Аврил, затем Мэри, Сара, другая Сара, Сандра и Иоланда, и вот теперь настал черед неистовой Ингрид, ныне модного стилиста, а прежде модели, которая была вынуждена покинуть подиум, потому что — об этом она сообщила Эмме с полной серьезностью — у нее «слишком большая для манекенщицы грудь». Декстер при этом выглядел так, будто он вот-вот лопнет от гордости. Ингрид была из тех не стесняющихся своей сексуальности девушек, у которых лифчик выглядывает из-под одежды. И хотя Эмма ни в коем случае не составляла для нее конкуренции (впрочем, как и остальные женщины на этой Земле), было решено, что для всех сторон будет лучше, если некоторые вещи прояснятся до того, как Эмма с Декстером наденут одежду для плавания и нагрузятся коктейлями. Было маловероятно, что между ними что-то произойдет — окошко вероятности закрылось много лет назад, и у них давно выработался друг на друга иммунитет. Они были просто друзьями, и ничего больше. И тем не менее однажды в пятницу июньским вечером Декстер и Эмма сели на террасе паба в Хэмпстед-Хит и составили правила. Правило номер один: разные комнаты. Что бы ни случилось, не должно быть никаких общих кроватей, двуспальных или односпальных, никаких объятий и телячьих нежностей по пьяной лавочке — они уже не дети. — Я вообще не вижу смысла в телячьих нежностях, — заявил Декстер. — У меня от телячьих нежностей живот болит, — заметила Эмма. И добавила: — Не флиртовать. Правило номер два. — Я никогда не флиртую, так что… — Декстер потерся ногой о ее щиколотку. — Я серьезно — никакого баловства после пары коктейлей. — Баловства? — Ты знаешь, о чем я. Никаких штучек. — Штучек… с тобой? — Со мной, не со мной — неважно. Пусть это будет правило номер три. Не хочу сидеть кислая, как лимон, пока ты там натираешь Лотте из Штуттгарта маслом для загара. — Эм, этого не случится. — Не случится. Потому что теперь это правило. Правилом номер четыре, по настоянию Эммы, запрещалась всякая обнаженка. Никаких купаний голышом — неизменно скромный и прикрытый внешний вид. Она вовсе не собирается глазеть на Декстера в трусах, в душе или, не дай бог, в туалете. В отместку Декстер предложил правило номер пять: никаких настольных игр. Все больше и больше его друзей в последнее время увлеклись «Скрэбблом», причем играли в него с видом саркастичных умников, зарабатывая тройные очки. Однако Декстеру казалось, что эта игра придумана с одной лишь целью: заставить его мучиться от скуки, при этом чувствуя себя идиотом. Так что никакого «Скрэббла», и уж тем более пазлов, пока он жив. И вот во второй день отпуска, не нарушив пока ни единого правила, они лежали на палубе допотопного ржавого парома, который, пыхтя, тащился с Родоса к островам Додеканес. Первый вечер они провели в старом городе, пили сладкие коктейли, которые подавали в выскобленных ананасах, и всё не могли перестать улыбаться от новизны происходящего. Паром ушел с Родоса затемно, и теперь, в девять утра, он и она тихо лежали с похмельной головой; вибрация мотора отдавалась в их вспученных булькающих животах, и они ели апельсины, молча читали, молча сгорали, абсолютно счастливые в молчаливой компании друг друга. Декстер сломался первым, вздохнул и положил книгу на грудь — «Лолиту» Набокова, подарок от Эммы, которая самоназначилась ответственной за пляжное чтение, в результате чего целая куча книг, настоящая мобильная библиотека, заняла почти весь чемодан. Прошла минута. Он снова многозначительно вздохнул. — Что с тобой? — спросила Эмма, не отрываясь от «Идиота» Достоевского. — Не могу это читать. — Это шедевр литературы. — У меня от него голова болит. — Надо было взять какую-нибудь книжку с картинками. — О, в целом мне нравится… — «Очень голодная гусеница» [15] тебе бы подошла. — …просто она однообразная какая-то. Какой-то чувак все время рассуждает о том, какой он озабоченный. — А мне казалось, ты найдешь в этом что-то созвучное для себя. — Она приподняла очки. — Это очень эротичная книга, Декс. — Разве что для любителей маленьких девочек. — Напомни-ка, за что тебя уволили из английской школы в Риме? — Эм, ей было двадцать, сколько раз можно повторять! — Тогда спи. — Она взяла свой русский роман. — Фарисей. Он снова откинулся на рюкзак, но рядом присели двое, закрыв ему солнце. Девушка была симпатичной, хоть и дерганой, а парень был крупным, светлокожим, почти снежно-белым на утреннем солнце. — Простите… — произнесла девчонка с деревенским акцентом. Декстер прикрыл глаза рукой и широко улыбнулся: — Привет. — Вы не тот парень с телевидения? — Возможно, — ответил Декстер, снял солнцезащитные очки и, рисуясь, тряхнул головой. Эмма простонала. — Как это шоу называется? «зашибись!» — Название его шоу всегда писалось с маленькой буквы: заглавные временно вышли из моды. Декстер поднял руку: — Виновен! Эмма прыснула, и Декстер одарил ее уничтожающим взглядом. — Книжка смешная, — пояснила она, помахав томиком Достоевского. — А я так и знала, что видела вас по телевизору! — Девушка толкнула локтем своего спутника. — Ну, что я тебе говорила? Розовощекий смущенно поежился и что-то пробормотал. Повисла тишина. Декстер услышал пыхтение моторов и понял, что раскрытая «Лолита» по-прежнему лежит у него на груди. Он тихонько сунул книгу в сумку. — Так вы отдыхать приехали? — спросил он. Вопрос был риторический, зато это позволило ему вжиться в свой телевизионный имидж классного простого парня, которого ты только что встретил в баре. — Да, — вяло сказал розовощекий. Снова тишина. — Моя подруга Эмма. Эмма взглянула на них поверх очков: — Привет. Девушка прищурилась: — Вы тоже работаете на телевидении? — Я? О боже, нет. Хотя мечтаю об этом. — Эмма работает в «Межународной амнистии», — с гордостью объявил Декстер, опустив руку ей на плечо. — По совместительству. А так я в ресторанном бизнесе. — Она менеджер в ресторане. Но собирается уйти. С сентября Эмма будет учиться на педагога, верно, Эм? Эмма пронзила его взглядом: — Почему ты так странно разговариваешь? — Как странно? — Декстер рассмеялся, делая вид, что не понимает. Но парень с девушкой смущенно переминались с ноги на ногу, при этом заглядывая за борт — будто раздумывали, а не спрыгнуть ли им часом. Декстер понял, что пора заканчивать интервью. — Значит, увидимся на пляже? Может, выпьем вместе пивка. — Ребята улыбнулись и вернулись на свои места. Декстер никогда не стремился быть знаменитым, но ему всегда хотелось добиться успеха, а какой смысл это делать, если никто не узнает? Люди должны об этом знать. Теперь, когда к нему пришла слава, все встало на свои места, словно известность была естественным продолжением школьной популярности. Не хотел он становиться и телеведущим, — впрочем, если спросить любого телеведущего, то окажется, что никто из них этого не хотел, — но обрадовался, когда ему сказали, что у него талант. Его первое появление перед камерой было похоже на то, как если бы он впервые в жизни сел за фортепьяно, и вдруг обнаружилось, что он виртуоз. Сама программа была не столь серьезной, как другие, над которыми он работал, и состояла всего лишь из нескольких живых выступлений, премьер видеоклипов и интервью со звездами. Признаться, эта работа не была сложной — от него требовалось лишь смотреть в камеру да время от времени покрикивать «Оторвемся!». Но это получалось у него так хорошо, так красиво, так впечатляюще. Однако публичное признание было ему в новинку. Зная себя, он понимал, что обладает склонностью к тому, что Эмма называла «идиотской самовлюбленностью», и потому наедине с собой тренировался принимать правильное выражение лица. Декстеру не хотелось казаться неестественным или напыщенным, поэтому он научился делать лицо, словно говорившее собеседнику: подумаешь, телевидение — ничего такого. Именно такое выражение было у него сейчас, когда он надел очки и снова взялся за книгу. Эмма с любопытством наблюдала за его представлением: как он старается казаться беззаботным, но при этом слегка раздувает ноздри и улыбается краешками губ. Она сдвинула очки на лоб: — Ты же не изменишься, верно? — Отчего? — Оттого, что ты теперь знаменитость, хоть и малюсенькая… — Ненавижу это слово — знаменитость. — О, а как ты предпочитаешь именоваться? Звездой? — Как насчет легендарного Декстера? — Предпочитаю Декстера, который меня достал. Точно, как насчет Декстера, который меня достал? — Завязывай, а, сестренка? — Не мог бы ты прекратить? — Что? — Уличный жаргон, вот что. Ты же ходил в частную школу для богатеньких мальчиков, забыл? — А я вовсе не говорю на жаргоне. — Говоришь, когда превращаешься в мистера Телезвезду. Как будто ты продавец с рыбного рынка, который на минутку оставил свой прилавок, чтобы снять это модное телешоу! — А ты говоришь с йоркширским акцентом, между прочим! — Потому что я из Йоркшира! Декстер пожал плечами: — Я должен использовать всякие словечки, чтобы завоевать симпатии публики. — А как насчет моей симпатии? — Я все понимаю, но лишь ты одна из двух миллионов человек не смотришь мое шоу. — Ах, теперь это твое шоу? — Шоу, которое я веду. Она рассмеялась и снова уткнулась в книгу. Спустя некоторое время Декстер снова заговорил: — А ты правда не смотришь? — Что? — Меня по телевизору? «зашибись!»? — Ну, может, пару раз видела. Включала как фон, когда разбирала счета. — И как тебе? Она вздохнула: — Не в моем вкусе, Декс. — Но скажи честно… — Я в телевидении ничего не понимаю… — Просто скажи, что думаешь. — Хорошо. По-моему, посмотреть твое шоу — это все равно что час простоять под прожектором, слушая крики местного алкаша, но как я уже говорила… — Можешь не продолжать. — Он посмотрел в книгу, потом опять на Эмму: — А я? — Что ты? — Я, по-твоему, хоть чего-то стою? Как ведущий? Она сняла очки: — Декстер, поверь, ты лучший ведущий молодежного телевидения в нашей стране, и учти, я такими словами не бросаюсь. Он гордо приподнялся на локте: — Вообще-то, мне больше нравится называть себя журналистом. Эмма улыбнулась и перевернула страницу со словами: — Уверена в этом. — Ведь сама посуди, это же и есть журналистика. Я готовлю программу, пишу сценарий интервью, задаю все нужные вопросы… Она задумчиво подперла подбородок: — О да, кажется, я видела твое аналитическое интервью с Эм-Си Хаммером. Очень остросоциальный, провокационный репортаж… — Заткнись, Эм… — Нет, серьезно, то, как тебе удалось расспросить Эм-Си Хаммера о самом сокровенном — его музыкальном творчестве и о том, где он берет такие штаны… Это было… неподражаемо. Он замахнулся на нее книжкой: — Заткнись и читай дальше! — Откинувшись на спину, он закрыл глаза, Эмма взглянула на него и, увидев, что он улыбается, тоже улыбнулась. Близился полдень, Декстер спал, а Эмма тем временем увидела издали их остров — серо-голубую гранитную массу, возникающую из самого чистого моря, какое ей когда-либо приходилось видеть. Ей всегда казалось, что такой воды не бывает, что это все обманка, существующая лишь в туристических проспектах и созданная при помощи фильтров и линз, однако сейчас перед ней было именно такое море, сверкающее на солнце и изумрудно-зеленое. На первый взгляд остров казался необитаемым, не считая десятка домиков цвета кокосового мороженого, ползущих вверх по холму от гавани. При виде всего этого сна поймала себя на том, что тихо смеется. До сих пор все ее путешествия были неудачными: до шестнадцати лет каждый год она и ее сестра дрались в фургончике в Файли [16], пока их родители накачивались спиртным, глядя на дождь из окна. Это продолжалось две недели — своего рода жестокий эксперимент с целью выяснить, что будет, если поселить много человек на ограниченном пространстве. Во время учебы в университете она с Тилли Киллик ходила в походы в Кернгормские горы [17] — шесть дней в палатке, пропахшей супами из пакетика. Она отправлялась в каждый такой поход в веселом настроении, предвкушая, что отпуск окажется настолько ужасным, что будет даже смешно, — однако он оказывался просто ужасным и ничуть несмешным. Теперь же, стоя у ограждения и глядя на уже четко вырисовывающиеся очертания города, она начала понимать, в чем смысл путешествий: никогда она еще не чувствовала себя так далеко от прачечных-автоматов, двухэтажного автобуса, везущего ее в направлении дома, и тесной комнатушки в квартире Тилли. Тут даже воздух казался другим, причем не только на запах и на вкус — это словно была другая природная стихия. В Лондоне воздух был мутным, как запущенный аквариум, в который нужно вглядываться, чтобы что-то рассмотреть. Здесь же все было ярким, отчетливым, чистым и прозрачным. Она услышала щелчок затвора фотоаппарата и, обернувшись, увидела, что Декстер опять ее снимает. — Я ужасно выгляжу, — машинально сказала она, хотя, возможно, это было не так. Декстер встал у нее за спиной, взявшись за перила по обеим сторонам от ее талии: — Красиво, правда? — Ничего, — ответила она и не смогла вспомнить, когда чувствовала себя счастливее. Они сошли на берег — впервые в жизни она действительно сошла на берег — и тут же окунулись в водоворот причальной суеты. Обычные путешественники и бэкпекеры пытались выторговать лучшую цену на жилье. — А теперь что? — Найду нам какое-нибудь жилье. Ты подожди в том кафе, а я за тобой приду. — Только чтобы там был балкон… — Да, мэм. — …и вид на море. И письменный стол. — Постараюсь. — Шлепая сандалиями, он зашагал к толпящимся на пристани туземцам. — И не забудь! — крикнула она ему вслед. Он обернулся и посмотрел на нее. Эмма стояла у начала волнореза, придерживая широкополую шляпу; легкий ветер дул прямо на нее, отчего четко обозначились линии ее тела под летним голубым платьем. Она больше не носила очки, а на груди у нее были веснушки, которых он раньше никогда не замечал, и розовая кожа, исчезающая под воротом платья, стала золотистой. — Не забудь про правила, — сказала она. — А что с ними? — Нам нужны две комнаты. Понял? — Конечно. Две комнаты. Улыбнувшись, он продолжил путь. Эмма посмотрела ему вслед, затем оттащила два рюкзака вдоль волнореза к маленькому открытому кафе, где гулял ветер. Порывшись в сумке, она достала ручку и блокнот — дорогой, в тканевом переплете. Ее путевой журнал. Открыв блокнот на первой чистой странице, она задумалась, какую бы умную мысль или наблюдение записать. Но ничего не приходило в голову, кроме слов «все хорошо». Все было хорошо, и ее переполняло новое и незнакомое чувство, что именно здесь ей положено быть. * * *
Декстер и хозяйка стояли в центре полупустой комнаты: белые оштукатуренные стены, прохладный каменный пол и больше ничего, кроме огромной двуспальной железной кровати, маленького письменного стола со стулом и засохших цветов в горшке. Он прошел сквозь двойные двери со ставнями и очутился на большом балконе, окрашенном в цвет неба, с которого открывался вид на залив. Это было похоже на какую-то потрясающую сцену. — Вы сколько человек? — спросила хозяйка, довольно привлекательная женщина примерно тридцати пяти лет. — Двое. — И сколько день? — Точно не знаю, пять ночей, может, больше. — Красивый комната, я думать. Декстер сел на двуспальную кровать, задумчиво попрыгал на матрасе. — Но мы с подругой просто… ну, просто хорошие друзья. Нам нужны две комнаты. — О!.. О'кей. Есть два комната. Как это он раньше не замечал эти веснушки на груди у Эммы, чуть ниже выреза на платье? — Так есть у вас вторая комната? — Да, конечно. Два комната. * * *
— Есть хорошая новость и плохая. — Валяй. — Эмма захлопнула блокнот. — Я нашел потрясное место — с видом на море, с балконом, чуть повыше на холме. Там тихо, если тебе захочется посочинять, есть даже маленький стол, и на следующие пять дней комната свободна, даже дольше, если захотим. — А плохая новость? — Там только одна кровать. — А… — А?.. — Ясно. — Извини. — Правда одна? — недоверчиво спросила она. — Одна кровать на всем острове? — Разгар сезона, Эм! Я всё обошел! — Успокойся, не визжи, сказал он себе. Может, попробовать надавить на жалость? — Но если ты так хочешь, я пойду еще поищу… — С усталым видом он поднялся со стула. Она взяла его за руку: — Кровать большая или маленькая? Кажется, она поверила. Он снова сел: — Двуспальная. Большая. — Что ж, надеюсь, она действительно огромна. Чтобы все было в соответствии с нашими правилами. — Ну, — Декстер пожал плечами, — мне больше нравится воспринимать их как рекомендации. Эмма нахмурилась. — Я хотел сказать, Эм, что если ты не против, то и я тоже. — Нет, то, что ты не против, это понятно… — Но ты уверена, что сможешь удержаться и не приставать ко мне… — О, я-то смогу, вот насчет тебя не знаю… — Потому что клянусь, если ты меня хоть пальцем тронешь… Эмма сразу влюбилась в комнату. Стоя на балконе, слушала цикад, стрекот которых был знаком ей только по фильмам; если честно, она даже думала, что цикады — не более чем экзотическая выдумка. А какой восторг у нее вызвали лимоны в саду — настоящие лимоны, на деревьях! Их как будто приклеили к веткам. Не желая показаться деревенской дурочкой, она ничего из этого вслух не произнесла и лишь сказала: «Отлично. Берем». И пока Декстер договаривался с хозяйкой, проскользнула в ванную, где продолжила свою битву с контактными линзами. В университете у Эммы было твердое собственное убеждение по поводу нарциссизма носящих контактные линзы людей: линзы, по ее мнению, способствовали укреплению идеализированных представлений о женской красоте. Массивные, недорогие и практичные очки, полученные бесплатно по медицинскому полису, свидетельствовали о том, что ее не интересуют всякие глупости вроде внешней привлекательности, так как ее голова занята более возвышенными материями. Но спустя годы после окончания колледжа эта цепь рассуждений стала казаться ей столь оторванной от реальности и лицемерной, что она в конце концов поддалась на уговоры Декстера и купила себе линзы, наконец осознав, что все эти годы избегала лишь одного — того момента из кино, когда библиотекарша снимает очки и встряхивает волосами: «Мисс Морли, да вы красавица!» Теперь лицо в зеркале казалось ей чужим, голым, открытым, точно она только что сняла очки, которые носила непрерывно в течение девяти месяцев. Ее беспокоило, что от линз у нее начался тик, нервное моргание, которое возникало непроизвольно. Кроме того, они липли к пальцам и лицу, как рыбья чешуя, или, как сейчас, заползали за глазное яблоко, исчезая где-то в глубине глазных впадин. После долгого кривляния и манипуляций, по ощущениям похожих на хирургические, она наконец извлекла линзы и вышла из ванной с красными слезящимися глазами и часто моргая. Декстер сидел на кровати; рубашка его была расстегнута. — Эм? Ты что, плачешь? — Нет. Но погоди, еще буду. Они вышли в душный полуденный зной, отыскивая путь к длинному полумесяцу белого песка, протянувшемуся в миле от поселка. Настала пора продемонстрировать, в чем они будут купаться. Эмма долго (пожалуй, даже слишком долго) раздумывала над тем, какой купальник выбрать, и в итоге купила простой цельный черный купальник, которому вполне бы подошло определение «викторианский». Снимая платье через голову, она подумала: а не покажется ли Декстеру, что она струсила, не надев бикини, ведь цельный купальник — вещь из той же категории, что очки, удобная обувь и велосипедные шлемы — что-то практичное, невызывающее и совсем не женственное. Не то чтобы его мнение ее сильно беспокоило, хотя ей и стало любопытно, когда она стягивала платье, не смотрит ли он в ее сторону. Как бы то ни было, Эмма не без удовольствия заметила, что сам он надел длинные плавки-шорты. А то ей точно было бы не вынести целую неделю в компании Декстера и его обтягивающих плавок из лайкры. — Извините, вы случаем не девушка с Ипанемы [18]? — Нет, я ее тетушка. — Она села и стала намазывать ноги солнцезащитным кремом, стараясь, чтобы жирок на бедрах при этом не трясся. — Это еще что? — спросил он. — Крем с фактором тридцать. — Могла бы просто накрыться одеялом. — Не хочу сгореть во второй день. — Похоже на краску для забора. — Я к солнцу не привыкла. Не то что ты, путешественничек. Поделиться? — У меня аллергия на солнцезащитный крем. — Какой же ты противный, Декстер. Он улыбнулся и продолжил наблюдать за ней через темные очки. Когда она поднимала руку, ее грудь под черной тканью купальника тоже приподнималась, и над эластичной полоской выреза появлялся валик бледной мягкой плоти. Было в ее жесте, в том, как она наклоняла голову и убирала волосы, намазывала шею кремом, что-то, из-за чего он почувствовал приятное головокружение — верный спутник сексуального влечения. Боже, подумал он, еще восемь дней рядом с ней. Купальник был с открытой до поясницы спиной. — Давай помажу спинку, — предложил он. — Ты же не хочешь обгореть. Такой старый и банальный заход, как «давай помажу спинку», был ниже его достоинства, поэтому он решил преподнести это как заботу об ее здоровье. — Давай. — Эмма подвинулась и села между его ног, поджав свои ноги и склонив голову на колени. Декстер начал наносить крем; лицо его было так близко, что она чувствовала его дыхание на шее, а он ощущал исходившее от Эммы тепло. При этом оба очень старались делать вид, что ничего сверхъестественного не происходит и всё это никак не является вопиющим нарушением правил номер два и номер четыре, предписывающих не флиртовать и не оголяться. — Глубокий вырез, — проговорил он, проводя кончиками пальцев по ее пояснице. — Хорошо, что я не надела его задом наперед! — отшутилась она. Последовала минута тишины, в течение которой оба думали об одном: боже, что же я делаю, боже, что же я делаю. Желая разрядить обстановку, она положила руку на его щиколотку и подвинула его ногу к себе: — Что это? — Татуировка. Из Индии. Она потерла рисунок большим пальцем, будто пытаясь стереть. — Побледнела немного, — прибавил он. — Это инь и ян… — А похоже на дорожный знак. — Это идеальный союз противоположностей. — А по-моему, запрет на превышение скорости. Носи лучше носки. Он рассмеялся и положил ладони ей на спину, поместив большие пальцы в ямочки под лопатками. Секунду они сидели неподвижно. — Ну вот, — бодро произнес он, — защитный костюм готов. Ну что? Купаться? * * *
Так прошел долгий жаркий день. Они плавали, дремали и читали, а когда спала жара и на пляже появилось больше людей, вдруг заметили, что что-то не так. Декстер был первым. — Это мне кажется или… — Что? — Все на пляже голые! Эмма огляделась: — О да. — И снова уткнулась в книгу. — Будешь так таращиться, глаза выпадут, Декстер. — Я не таращусь, а наблюдаю. Я, между прочим, по образованию антрополог, забыла? — И по антропологии у тебя была тройка с минусом, верно? — Двойка с плюсом. Смотри, вон наши друзья. — Какие друзья? — С парома. Вон там. Они устроили барбекю. — В двадцати метрах от них над дымящимся алюминиевым противнем сидел голый бледный мужчина, точно хотел согреться, а девушка стояла на цыпочках и махала им рукой: два белых треугольничка, один черный. Декстер радостно замахал в ответ. — А вы голые! Эмма отвернулась: — Я так не могу. — Что? — Жарить мясо голышом. — Эм, ты такая консервативная. — Дело не в консервативности. Я забочусь о своем здоровье, пищевой безопасности и гигиене питания. — А я бы устроил голое барбекю… — В этом и разница между нами: Декс, ты такая порочная, сложная натура. — Может, подойдем поздороваться? — Только не это! — Просто поболтать… — Держа в одной руке куриную ножку, а в другой — его сардельку? Нет уж, спасибо. К тому же, разве это не нарушение нудистского этикета? — Что? — Разговаривать с голыми, когда сам в одежде. — Не знаю, а есть такое правило? — Читай книжку, ладно? Она повернулась лицом к деревьям, но за годы знакомства с Декстером так хорошо его изучила, что буквально слышала, как в его голове возникают мысли, будто то были камушки, плюхающиеся в грязь. Вот и сейчас… — И что ты думаешь? — По поводу чего? — Стоит ли нам это сделать? — Что? — Раздеться? — Нет, Декстер, нам не стоит раздеваться! — Но вокруг одни голые! — Это не причина! А потом, как же правило номер четыре? — Не правило, а рекомендация. — Нет, правило! — Ну и что? Можно его как-нибудь обойти. — Если его обойти, это будет уже не правило. Он надулся и грузно сел на песок: — Просто мне кажется, это невежливо… — Ладно, ты иди, а я постараюсь на вас не пялиться. — Какой смысл идти одному, — обиженно пробурчал он. Она легла на спину: — Декстер, с какой стати тебе так не терпится увидеть меня голой? — Я просто подумал, что без одежды мы сможем лучше расслабиться. — Не-ве-ро-ят-но, просто невероятно… — То есть ты не будешь чувствовать себе более комфортно? — Нет! — Но почему? — Какая разница почему? И тебе не кажется, что твоей подруге это не очень понравится? — Ингрид плевать. У нее очень свободные взгляды. Один раз она позировала без лифчика для рекламы в аэропорту… — Боюсь тебя разочаровать, Декстер… — Ты меня не разочаруешь… — Но есть большая разница… — И в чем же она? — Во-первых, Ингрид была моделью… — Ну и что? Ты тоже смогла бы так. Эмма громко рассмеялась: — Ты в самом деле так считаешь, Декстер? — Ну, для каталогов, по крайней мере. Фигурка у тебя симпатичная. — Фигурка симпатичная … Боже, помоги мне… — Я совершенно объективно говорю — ты очень привлекательная женщина… — …которая не станет раздеваться! Если тебе так не терпится загореть без полосок, вперед, валяй. А теперь, может, сменим тему? Он отвернулся и лег на живот рядом с ней, опустив голову на руки. Их локти соприкасались, и она снова слышала его мысли. Он слегка толкнул ее локтем: — Можно подумать, я там чего-то не видел. Она медленно отложила книгу в сторону, сдвинула очки на лоб и склонила голову набок, став его зеркальным отражением: — Пардон? — Я сказал, можно подумать, мы там чего-то не видели. Мы же видели друг друга голыми. Она округлила глаза. — В ту ночь, помнишь? После выпускного? Наша единственная ночь любви? — Декстер! — Я просто хочу сказать, что никто уже не удивится размерам… — Декстер, меня сейчас стошнит. — Ну, ты понимаешь, о чем я… — Это было так давно! — Не так уж давно. Если я сейчас закрою глаза, то живо смогу представить… — Не надо. — Да, вот ты… у меня перед глазами. — Прекрати! — Ага, вижу тебя как наяву… — Было темно. — Не так уж и темно. — Я была пьяна… — А, все вы так говорите. — Все мы? Кто это все мы? — И не такая уж и пьяная ты была. — Ну, я была достаточно пьяна, чтобы опуститься до такого. Кроме того, насколько я помню, ничего не было. — Ну, я бы не сказал, что совсем ничего, если я правильно припоминаю… — Я была молодой, глупой… и вообще, ничего не помню. Моя память отключилась, как после травмы. — А моя не отключилась. И если я закрою глаза, то смогу прямо сейчас тебя увидеть — твой силуэт в утреннем свете, твои теплые рейтузы, соблазнительно брошенные поверх покрывала из «Икеи»… Она больно ударила его книжкой по носу: — Эй! — Послушай, я не буду раздеваться, понял? И не было на мне никаких рейтуз, я в жизни рейтузы не носила. — Она снова раскрыла книгу и тихо захихикала себе под нос. — Что смешного? — спросил он. — Соблазнительно брошенные рейтузы. — Она рассмеялась и с нежностью на него посмотрела. — Ты иногда так меня смешишь. — Правда? — Бывает. Тебе бы на телевидении выступать. Он довольно улыбнулся и закрыл глаза. Образ Эммы той ночью действительно стоял у него перед глазами: вот она лежит на узкой кровати, голая, не считая юбки; руки подняты над головой, и он с ней целуется. С такими мыслями он и уснул. К вечеру они вернулись в комнату — уставшие, липкие от пота, с обожженной солнцем кожей — и, войдя, сразу посмотрели на кровать. Обошли ее и вышли на балкон, откуда открывался вид на море, которое подергивалось дымкой по мере того, как голубое небо приобретало сумеречную розовую окраску. — Ну, кто первый в душ? — Иди ты. А я посижу и почитаю. Она опустилась в старый шезлонг в вечерней тени, слушая звуки льющейся воды и пытаясь сосредоточиться на крошечном шрифте русского романа; с каждой новой страницей ей казалось, что буквы становятся все мельче. Внезапно она встала и подошла к маленькому холодильнику, который они наполнили бутылками с водой и пивом; достала банку и в этот момент заметила, что дверь ванной распахнута настежь. В душе не было занавески, и Эмма увидела Декстера. Он стоял боком под струей холодной воды, закрыв глаза от бившей в лицо воды, откинув назад голову и подняв руки. Она видела впадины под его лопатками, длинную загорелую спину, две ямочки у основания позвоночника над маленькими белыми ягодицами. Но боже, он поворачивается… банка выскользнула у нее из пальцев, ударилась об пол и с шипением полетела в сторону, как реактивный снаряд. Она накрыла ее полотенцем, точно хотела поймать мышь, затем подняла глаза и увидела Декстера, своего «просто друга». Он был голый, не считая свертка из одежды, которым небрежно прикрылся спереди. — Банка выскользнула! — поспешно сказала она вслух, вытирая пивную пену полотенцем, и подумала: еще восемь дней такой жизни, и я сама взорвусь. Потом настал ее черед идти в душ. Она закрыла дверь, вымыла пивные руки и, испытывая неудобство, принялась раздеваться в тесной запотевшей ванной, где все еще пахло его лосьоном. Правило номер четыре гласило, что Декстер должен выйти на балкон и стоять там, пока она вытирается и одевается. Но, проведя небольшой эксперимент, он выяснил, что если не снимать очки и чуть повернуть голову, то можно увидеть ее отражение в стеклянной двери и наблюдать, как она натирает лосьоном подрумянившуюся шею. Он видел, как Эмма наклонилась, надевая трусики, смотрел на плавный изгиб ее спины и арку меж лопаток, когда она застегивала лифчик, на поднятые руки и голубое летнее платье, закрывшее ее тело, как занавес. Она вышла на балкон. — Может, останемся здесь? — предложил он. — Чем ездить по островам, зависнем здесь на неделю, потом вернемся на Родос и оттуда полетим домой. Она улыбнулась: — Хорошо. Можно и так. — Тебе не надоест? — Не думаю. — Ты довольна? — Ну, щеки у меня, как жареные помидоры, но в остальном… — Дай посмотреть. Она закрыла глаза, повернулась к нему и вскинула голову; волосы ее все еще были влажными, она зачесала их назад, открыв блестящее чистое лицо. Это была Эмма, но какая-то другая. Она вся сияла, и ему на ум пришло выражение «поцелованная солнцем», а потом он подумал: поцелуй ее, возьми ее лицо в ладони и поцелуй. Вдруг она открыла глаза: — И что будем делать? — Что хочешь. — Сыграем в «Скрэббл»? — Не забывай про правила. — Ладно, тогда давай поужинаем. Должен же у них быть греческий салат. Рестораны в маленьком поселке были примечательны лишь своей одинаковостью. В воздухе висел дым от жареной баранины, и они сели в тихом месте в конце набережной, где начинался полумесяц пляжа, и стали пить вино с хвойным вкусом. — Новогодняя елка, — сказал Декстер. — Хм… Скорее, освежитель воздуха, — заметила Эмма. Из акустических колонок, замаскированных пластиковой виноградной лозой, доносилась музыка — «Get Into The Groove» Мадонны, сыгранная на цитре. Они ели черствый хлеб и подгоревшую баранину, салат, приправленный едким уксусом, но все это казалось вкусным. Спустя некоторое время даже вино показалось сносным, похожим на жидкость для полоскания рта с любопытным вкусом, и вскоре Эмма почувствовала себя готовой нарушить правило номер два. Обязывающее не флиртовать. Признаться, флиртовать она никогда не умела. Ее потуги изобразить сексуальную кошечку выглядели неуместно и неуклюже, словно она пыталась вести обычный разговор на роликах. Но солнце с добавлением рецины [19] вскружило ей голову и сделало сентиментальной. Эмма встала на ролики: — У меня идея. — Выкладывай. — Если мы пробудем здесь восемь дней, у нас совсем не останется тем для разговора, верно? — Необязательно. — Но чтобы уж точно этого избежать, — она наклонилась и положила ладонь ему на запястье, — мне кажется, каждый должен рассказать другому то, что тот, другой, о нем не знает. — Секрет? — Именно секрет — что-нибудь необычное. И мы будем делать это каждый вечер весь отпуск. — Вроде игры в бутылочку, что ли? — Декстер оживился. Он считал себя игроком в бутылочку мирового класса. — О'кей. Ты первая. — Нет, ты. — Почему я? — У тебя больше секретов. И верно, его запас таких историй был безграничен. Например, он мог бы признаться, что наблюдал за ней, когда она одевалась вечером, или что открыл дверь ванной нарочно, когда принимал душ. Что курил крэк с Наоми, что перед Рождеством торопливо и безрадостно перепихнулся с соседкой Эммы Тилли Киллик — все началось с массажа ног, который, к его ужасу, перерос в нечто большее, пока Эмма ходила в магазин за елочной гирляндой. Хотя, пожалуй, лучше выбрать историю, рассказывая которую он не будет выглядеть ограниченным и озабоченным самовлюбленным вруном. Декстер задумался. — Ладно, — сказал он, откашлявшись. — Пару недель назад в клубе я познакомился с парнем. Эмма раскрыла рот. — С парнем? — Она рассмеялась. — Снимаю шляпу, Декс, ты воистину полон сюрпризов. — Ничего не было, мы просто поцеловались, да и я был пьян… — Все вы так говорите. Так расскажи, что случилось? — Ну, дело было на гей-вечеринке под названием «Противные» в клубе «Язычок»… — «Противные» в клубе «Язычок»! И куда делись дискотеки с названиями «Рокси» или «Манхэттен»? — Это не дискотека, а гей-клуб. — Но что ты делал в гей-клубе? — Мы всегда туда ходим. Там музыка лучше. Более тяжелая, а не этот дерьмовый веселенький хаус.. — Ты просто чокнутый… — Так вот, я был там с Ингрид и ее приятелями, я танцевал, а этот парень просто подошел ко мне и начал целовать, а я… я просто взял и ответил. — И тебе… — Что? — Понравилось? — Ну так, ничего. Обычный поцелуй. Губы как губы, понимаешь? Эмма громко рассмеялась: — Декстер, в тебе живет поэт. Губы как губы. Какая прелесть. Это разве не из Синатры? — Ты понимаешь, что я имею в виду. — Губы как губы, — повторила она. — Самая подходящая надпись для твоего надгробия… И как отреагировала Ингрид? — Просто рассмеялась, и все. Да она не против, ей даже понравилось. — Он безразлично пожал плечами. — Все равно она бисексуалка и… Эмма закатила глаза: — Разумеется, она бисексуалка, иначе и быть не может. Декстер улыбнулся, точно бисексуальность Ингрид была его идеей: — Эй, да что в этом такого? В нашем возрасте принято экспериментировать с сексуальностью. — Правда? А мне никто ничего такого не говорил. — Ты отстала от времени. — Ну, как-то раз я связалась с современным парнем вроде тебя, и смотри, куда меня это привело. — Тебе надо раскрепоститься, Эм. Избавиться от комплексов. — Ох, Декс, ты у нас прямо секс-эксперт. А вот что был одет твой друг в «Шаловливом язычке»? — Не шаловливом, а просто «Язычке». На нем были портупея и кожаные гетры. Оказалось, его зовут Стюарт, и он работает инженером в «Бритиш телеком». — И как думаешь, ты со Стюартом еще увидишься? — Только если телефон сломается. Он не в моем вкусе. — А я думала, все в твоем вкусе. — Это всего лишь интересный случай. Что смешного? — Просто у тебя такой довольный вид… — Ничего подобного! Гомоненавистница! — Он устремил взор поверх ее плеча. — Эй, ты что, заигрываешь с официантом? — Хотел заказать еще выпивку. Теперь твоя очередь. Рассказывай секрет. — Я сдаюсь. Мне ни за что тебя не переплюнуть. — Что, ни разу не ныряла в пилотку? Она безнадежно покачала головой: — Знаешь, Декс, однажды с такими разговорчиками ты наткнешься на настоящую лесбиянку, и она сломает тебе челюсть. — Так тебя никогда не привлекали… — Не будь идиотом, Декс. Так ты хочешь узнать мой секрет или нет? Офи