Обычно под именем Лжедмитрия I подразумевают Григория Отрепьева. Один из историков смутного времени - Бутурлин вообще выразился так: «Первым Лжедмитрием в России был Отрепьев, и противоречить еще сему свойственно было бы только тем, кои, увлекаясь суетным мудрованием, тщатся опровергать все исторические истины единственно, чтобы мыслить иначе, чем мыслили их предшественники». Прав ли он? Конечно, в то время было легче добраться до истины. Мало того в таком преступлении не могли объявить первого попавшегося человека. Но судили ли они в то время также беспристрастно, как сейчас, в наше время, пытаются судить историки?
Власти предоставляли факты, доказывающие, что царевич Дмитрий – самозванец, чернец Гришка. Многие из приведенных фактов известны истории.
Первым протестом из московского государства против Лжедмитрия были две грамоты от пограничных черниговских воевод: от князей Кашина-Оболенского и Татева. В обоих возвещается, что называющий себя Дмитрием был беглый чернец; но он не называется Гришкою.
Бояре указывали, будто в 1604 году они посылали для обличения самозванца дядю Гришки Отрепьева – Смирного-Отрепьева к панам, требуя очной ставки с племянником; но паны не допустили. В ответ на это посольские послы отвечали, что Смирной-Отрепьев приезжал совсем по другим делам, с двумя грамотами: одна с жалобой к воеводе Виленскому, другая – к Литовскому канцлеру. О личности же Дмитрия не было ни слова. «Как же можно, - говорили поляки, - чтоб Смирной, с такими грамотами присланный о других вещах, мог домогаться очной ставки с Дмитрием, которого вы называете сыном его брата! Если бы он и домогался, то нельзя было ему поверить, так как в грамоте об этом ничего не написано. Сверх того вы сами говорите, что посылали Смирного тогда уже, когда вор пошел в северскую землю. Если бы вы хотели добра своему царю Борису, то следовало бы, как только весть разнеслась о воре. Тотчас же писать об этом с точностью и представить очевидное свидетельство; а то вы прислали Смирного с поручением о другом совсем предмете, о делах пограничных, стоющих несколько рублей, а о таком же важном деле не сказали ни слова».
Эта протестация поляков заслуживает веры, потому что панам не было необходимости говорить неправду. Если б Смирной приехал с поручением о самозванце, они бы все равно не могли удовлетворить его, и, следовательно, нечего было бы запираться, что не знали такого поручения. Притом же они не запирались, что Постник Огарев, вслед за Смирным, а может быть и в одно время, приезжавший в Польшу, имел поручение о Дмитрии.
Постник Огарев, дворянин, послан был Борисом 14 октября. Его грамота касалась Гришки Отрепьева, называющего себя Дмитрием, и приглашала короля поймать его и наказать. Король отвечал, Король отвечал, что так - как он уже в пределах Московского государства, то там его удобнее поймать.
В то же время в разрядных книгах записано, что царю «учинилась весть (т.е. он в первый раз узнал), что нашелся в Литве вор, который называется Дмитрием Углицким». И тут же следует примечание, что этот вор должен быть Гришка Отрепьев, сбежавший в 1603 году в Северскую землю с чернецом Повадиным.
Бояре ссылались, уже после убиения Лжедмитрия на то, что патриарх посылал к князю Острожскому Афанасия Пальчикова известить, что называвший себя Дмитрием и проживавший в его воеводстве – беглый монах - чернокнжник, и просил выдать его.
Если исключить сомнительные посольства Смирного и Пальчикова, то до 1605 только в посольстве Пстника Огарева видны шаги к тому, чтобы назвать самозванца определенным именем Гришки Отрепьева. Народу не говорили ничего о таинственном лице, старались не говорить с ним об этом, и ему запрещали.
Когда народная симпатия склонялась на сторону Дмитрия, необходимым сочли совершить повсеместный обряд проклятья. Но для этого нужно было имя, И вот патриарх Иов в январе 1605 рассылает грамоту, где не ограничивается одним намеком на то, что назвавшийся Дмитрием есть Гришка, но рассказывает подробно его похождения. Жизнь Отрепьева до побега из монастыря ему известна лично. Далее шли сведения, которые он мог иметь, только получив от других, а именно:
1. Чернеца Пимена, постриженника Смоленского монастыря
2. Чернеца Венедикта Троицкого монастыря
3. Стефана иконника, торговавшего в Киеве иконами
На том же соборе выступили свидетели, «провожавшие» Отрепьева за рубеж и общавшиеся с ним в Литве. Ими были бродячие монахи Пимен из Днепрова монастыря и Венедикт, из Троице-Сергиева монастыря. Из их показаний следовало, что Отрепьев ушел в Литву не один, а в компании двух своих товарищей—Варлаама и Михаила. Пимен познакомился с Отрепьевым и его компанией в Спасском монастыре в Новгороде-Северском, и сам проводил их в Стародуб, а оттуда — за литовский рубеж до сел Слободки. Монах Венедикт стал свидетелем метаморфозы Отрепьева в Литве. Он видел «вора» Гришку в Киево-Печерском монастыре, в Никольском монастыре и в дьяконах у князя Острожского. Как видно, он довольно точно назвал места скитаний Отрепьева в Литве. Но в самом важном пункте его показаний угадывается вымысел. Бродячий Троицкий монах, сбежавший в Литву, явно сочинил историю того, как он пытался поймать «вора» Гришку. По его словам, печерский игумен послал старцев, слуг и его, Венедикта, поймать Гришку, но тот ушел к Адаму Вишневецкому, по «воровскому» умышлению которого и стал зваться князем Дмитрием.
Помимо старцев перед собором выступил еще один беглец, вернувшийся из-за рубежа,— Степанко-иконник. Когда-то он жил на посаде в Ярославле, но затем ушел в Литву и завел лавочку в Киеве. Степанко сказал, что Гришка, заходил в его лавку, будучи в чернецком платье, что он был в дьяконах в Печерском монастыре.
Обо всем же остальном он знал, как видно, с чужих слов. Власти выступили с разоблачением самозванца как Гришки Отрепьева на основании показаний двух беглых монахов, которые сообразили: уж не Гришка ли этот новоявленный Дмитрий? Так могло быть при полной добросовестности. Но бродяги, неизвестными путями попавшие из-за рубежа в руки властей, не были надежными свидетелями. Если они и знали кремлевского дьякона, то знали плохо, в течение совсем недолгого времени. Монахи не внушали доверия никому, включая правительство, которое, не церемонясь, звало бродяг «ворами».
Важными являются следующие разноречья. Написанная от имени патриарха грамота, была разослана по епархиям; архиереи должны были сообщать народу те вести, какие сообщил им Иов, и, без всякого сомнения, русские архиереи не имели тогда источника другого, кроме грамоты патриаршей, ибо переписывали ее слово в слово. Но при этом они говорили не совсем то, что говорил патриарх. Например, в грамоте Исидора, митрополита Новгородского, говориться об Иконнике, что он видел Гришку у Адама Вишневецкого и, слыша, как он назывался Дмитрием; а в окружной грамоте патриарха не говориться, чтобы Стефан (Степанко) его видел у Адама Вишневецкого, а все знакомство его с Гришкою ограничилось встречей в лавке. Откуда же эти разноречия? Сверх того в окружной грамоте, в показании Венедикта, говорится, что Гришка пристал к лютерам, а у Исидора вообще упускается, за то говорится, будто Венедикт видел Гришку в Никольском монастыре расстриженным, чего нет в патриаршей грамоте.
Известия эти слагались и обнародовались в то время, когда необходимо было, чтобы тот, кто называл себя Дмитрием, представлен был народу не безымянным вором, но с каким-нибудь положительным именем; ибо это лицо оставлять неизвестным было опасно. Если он не Дмитрий, то все-таки кто он? – спрашивал бы народ. А коль он неизвестно кто, то почему же он не Дмитрий?
В то время проглядывались многие черты, которые давали право думать, что правительство неуверенно было в том, что утверждало всенародно, - будто самозванец был Гришка. Например, в посольской грамоте, посланной королю Сигизмунду с Постником Огаревым, было сказано, что если б это лицо и было настоящим Дмитрием. То и тогда бы он не имел права на престол Московского государства, как незаконнорожденный сын. Поляки в последствии придирались к этой оговорке и доказывали русским, что Борис сам наверняка не знал, что назвавший себя царевичем был Отрепьев. Подобное неведение проглядывалось и позднее, например, в крестоцеловальной записи на верность Федору Борисовичу, где сказано: «и того вора, что называется Дмитрием, на Московском государстве видеть не хотим». Об этом воре несколько раз упоминается в этой грамоте, и все безымянно. Не доказывает ли это того, что, признавая называвшего себя Дмитрием вором и обманщиком, неуверенны были, точно ли это Гришка Отрепьев? Само то обстоятельство, что войско, до сих пор воевавшее за Годуновых, не хотело более воевать за них с той минуты, когда того, с кем они боролись, правительство не назвало именем Гришки, показывает, как слабы казались русскому уму доказательства, что царевич Дмитрий и Григорий Отрепьев одно лицо.
Пущенная однако мысль, что Лжедмитрий I есть Отрепьев, служила предлогом для врагов Дмитрия во время его царствования.
Известны имена казненных обличителей Лжедмитрий I. Дворянин Петр Тургенев обличал царя Дмитрия, что он не истинный сын Ивана Грозного, но говорилось ли при этом, что он Гришка Отрепьев, неизвестно. Ему отрубили голову. Об этом свидетельствует Никоновская летопись и говорит Авраамий Палицин. Двойное свидетельство заслуживает веры.
Вместе с Тургеневым был казнен, по свидетельству Авраамия, Федор калачник, который назвал Дмитрия посланником сатаны; но называл ли он его Отрепьевым – неизвестно. Очень важным было дело Василия Шуйского. Все почти исторические источники согласны в том, что Шуйских судили, приговорили Василия к смерти, вывели на место казни, но царь заменил ему казнь ссылкой, наравне с его братьями, а через некоторое время принял его и его родню снова в милость. В повествовании, вошедшем в Никоновский сборник, говориться, что Шуйские, видя на православную веру гонения, начали помышлять, чтоб православная вера до конца не разорилась, а Дмитрий для суда над Шуйским созвал собор не только из бояр, но и из простых людей, и никто на этом соборе не был на стороне Шуйских. В варианте, изданным Оболенским, прибавляется, что все на соборе были уверены, что царь – Григорий Отрепьев, да сказать не смели. Надобно обратить внимание, что суд над Шуйскими был совершен боярами и выборными из всех сословий, следовательно, Лжедмитрий I сильно рисковал тогда, предавая собственное дело на обсуждение нации. Значит, он был твердо уверен, что невозможно доказать, что он есть Григорий Отрепьев. По свидетельству наших и иностранных историков, тогда никто не оправдал Шуйского, никто не изъявил подозрений, что царь не Дмитрий, а Гришка. Если б были явные улики, – явились бы и свидетельства, и царь не усидел бы на престоле. Этот суд собора фактически признанием всей страны. Дело его было обсуждено и решено в его пользу. Он был в руках врагов своих как нельзя больше, у них была возможность обличить его, если б могли, а если не стали, значит, у них не было доказательств. Кого и чего могли бояться члены собора? Польского отряда? Всего в городе было несколько польских рот, не могли же они защитить его от целой нации. Положим: прежде из-за ненависти к Борису и его фамилии многие закрывали глаза на действия самозванца, но теперь Годуновых уже не было. Что же могло привлекать к Гришке? Сообразив эти обстоятельства, нельзя не признать, что в то время не было доказательств, что царь был Гришка. Даже в минуты его убийства, заговорщики, взяв его, начали допрашивать: «говори, кто ты таков? Кто твой отец?»
Не показывает и этот вопрос, что заговорщики не знали совершенно, что он Отрепьев, иначе, зачем спрашивать его?