– Только не командовать! – сказал я.
Он было нагнулся, но лодка качнулась, и Зацепчик в страхе отпрянул назад.
– Черт с ней, – сказал он. – Ищите чемодан...
– Что? – На него неприятно смотреть. Он посинел, трясется.
– Чемодан ищите... Вернее, лодку. Чемодан привязан к ней.
– А что еще было?
– Это не имеет значения. У меня чемодан, в нем все...
– К берегу, к берегу, – машет нам рукой Мозгалевский. Он стоит на маленьком островке – с одной стороны Элгунь, с другой – проток. Островок гол: ни травинки, ни куста.
Мы пристали к берегу. Мозгалевский, плотненький, в черной кожаной куртке, напряженно смотрел в бинокль.
Подошла лодка Соснина. Скрежеща, вползла на берег. Помначпохоз, стоя, сказал:
– Ваша лодка, Тимофей Николаевич, обнаружена.
– А чемодан? – сразу взбодрясь, спросил Зацепчик.
– Лодка под корягой. Глубоко. Поедемте, нырнете...
– Что вы! Я не могу. Я и так уже себя плохо чувствую... Там у меня есть бутылка водки. Тому, кто достанет чемодан...
Я видел, как Бацилла отозвал Мишку Пугачева, и через минуту Мишка уже говорил:
– Я поеду.
Мы быстро мчимся вниз. Спустились на километр и остановились у большой черной коряги. Рядом с ней торчит из воды корма лодки Зацепчика. Подъехали к ней, держась за корягу, стали подымать утопленницу. Вода ревет в корнях коряги, обдает нас брызгами и, урча, проносится дальше.
– Сначала надо достать вещи, а то сломаем лодку и все пропадет. Миша!
Вода холодна. Свеж вечерний воздух.
Мишка Пугачев разделся. Опустился в воду меж лодок. Нырнул. И скоро показался.
– Есть чемодан. Давайте веревку... – И опять ушел в воду. Теперь его не было долго. Вынырнул. – Дайте нож, у него привязан... не развязать... – И снова скрылся с ножом. Прошло не меньше минуты, и Мишка, цепляясь за борт руками, вылез из воды. – Тяните.
И вот чемодан показался из воды.
– Григорий Фомич, там водка есть, мне ее, – сказал Мишка, трясясь от холода. Он сидел скорчившись.
– Хорошо. Что есть еще в лодке?
– Сейчас посмотрю, – и Мишка опять нырнул. – Больше ничего нет, – еле выговаривая синими губами, сказал он, появляясь из воды.
Стали тащить лодку, но сразу, же поняли: бесполезно, нос лодки был разворочен.
– Ремонт исключен, – определил Соснин, пуская лодку на волю реки, и, подумав, многозначительно проговорил: – Там бабушка в кожаном кресле, как изваянье страшна, слепая, сидит без движенья, и слова не молвит она.
– Что это за стихи? – удивленно спросил я.
Тетрадь одиннадцатая
– Мои. Марш! Марш! В обратный путь! Зрело! Зрело!
Я решил обязательно поговорить с ним. Если он пишет стихи, даже такие странные, – это интересно.
– Итак, товарищ Зацепчик Тимофей Николаевич, радуйтесь. Ваш чемодан спасен, – сказал Соснин, как только мы приблизились к берегу. – Благодарность можете объявить юноше Пугачеву.
Зацепчик кинулся к лодке, схватил обеими руками раздутый от воды чемодан и потащил его, сгибаясь, к палатке.
– У вас там водка, отдайте ее, – сказал Мишка.
Зацепчик промолчал.
– Тимофей Николаевич...
– Не дам, – помрачнел Зацепчик.
– Вы обещали...
– Отстань!
– Нехорошо, – вмешиваюсь я. – Ведь это он лазал в холодную воду, да еще на быстрине...
– Вы что, хотите споить рабочих?
– Да вы с ума сошли!
– Вы не смеете так разговаривать со мной! Я инженер, и извольте мне подчиняться!
– Обманщику – никогда!
– Коренков! Коренков! – кричит Мозгалевский. – Сейчас же ко мне! – И когда я подошел: – Я вам запрещаю так разговаривать с инженером. Вы младший техник и не должны забывать этого.
– Даже если он не прав?
– Да. Даже если он не прав.
– Субординация, – пожав плечами, сказал Коля Николаевич. – Скорее рвись, Алеша, в начальники партии, тогда будешь всеми командовать и наводить справедливость.
– Покончим с несправедливостью, – сказал Соснин, появляясь с бутылкой в руке. Не надо было обладать великолепной памятью, чтобы вспомнить о той самой бутылке, которую в свое время Коля Николаевич заполнил водой. – Смельчаку и справедливости всегда иду навстречу, – важно сказал Соснин. – Зовите его.
Коля Николаевич смотрел на него и затаенно улыбался.
Пугачев прибежал с кружкой. Вслед за ним приплелся Бацилла. Соснин щедро наполнил половину кружки из своей бутылки.
– Пей!
– Я тут не буду... – сказал Мишка. – Я в палатке...
– Буду поощрять и впредь благородный подвиг, – сказал Соснин, удерживая за рукав Бациллу. – А вот вы, – это он уже говорил ему, – могли бы тоже заслужить мою благодарность, но не оправдали доверия. Впрочем, все впереди.
– Ладно, ладно, борода. Авось и мне отколется, – благодушно сказал Бацилла и неторопливо пошел к палатке заключенных, где находился Мишка.
А спустя короткое время Мишка стоял, перед Сосниным. Он закрывал рот рукой, но все равно кровь протекала у него сквозь пальцы.
– Что такое? – кричал Соснин.
– Нате, нюхайте, – неожиданно зло сказал Мишка и сунул Соснину кружку. – Зачем обманывать‑то? Вода ведь...
Соснин недоуменно взял кружку, понюхал ее. И рванулся к своей палатке. Вышел оттуда растерянный. В руках у него была бутылка.
– Кто же это?.. Кто? – горько улыбаясь, сказал он.
Ладно, что ему было не до меня. Но все же на всякий случай я отвернулся. И увидел Бациллу. Он стоял неподалеку и криво усмехался, глядя на Мишку Пугачева. Коля Николаевич стоял потупившись.
Бледно‑голубое, чистое, свежее небо, и по нему – барашки облаков. Будто мылось оно, да не всю пену смыло. После пасмурных дней радостно видеть солнце! Но снова пошли тучи. Затянуло все. На соседней сопке, в гуще деревьев, как собаки, лают вороны. Пасмурно и холодно. Высоко кружатся два орла. Вдруг один из них падает камнем, исчезает и минуту спустя взмывает вверх, плавно опоясывая невидимыми нитями вершину сопки. Дует ветер.
– Инда‑бира‑бей! Инда‑бира‑бей! Взяли! Взяли! – кричит кто‑нибудь простуженным голосом, и люди, до предела напрягаясь, сволакивают на полшага но каменистому дну тяжелую лодку... Нескладные наши лодки. Пусть плоскодонные, пусть с задранными носами, но какие тяжелые, какие неуклюжие!
Впереди всех, толкая лодку обеими руками в корму, раскидывая брызги, до пояса мокрый, бороздит воду Костомаров. Его светлые волосы раздувает ветер. Днище лодки скрежещет о гальку. По ногам, как мелкая рыбешка, бьются окатанные камешки. Перекат. Как он выматывает силы! Воды но щиколотку, а люди мокрые по грудь.
– Инда‑бира‑бей! Инда‑бира‑бей! Взяли! Взяли!
Пять километров в день, больше не пройти. И то еще хорошо!
После переката лодки дали течь. Надо шпаклевать, смолить. Мне делать нечего, взял ружье, пошел на охоту. Один шаг от реки – и сразу же вековой, дремучий лее. Тихо, сумрачно. В ногах путается нераздираемая, диковинно сочная трава. Опьяняюще дурманят болиголов и багульник. Но лес пуст. Даже удивительно, такая глушь, тут, как говорится, и нога человека не ступала, и вдруг нет зверя, нет птицы. Только над оранжевой калужницей кружатся большекрылые голубые бабочки. Это на маленьких не то чтобы полянках, а просто проплешинках леса. Но что это? Качаются ветви. Тихо, а ветви качаются! И тут же я различаю голову с ветвистыми рогами.
Сохатый! Я никогда его не видал, но сразу же определил, что это он, только он! У меня куда‑то вниз покатилось сердце, руки затряслись. Не помню, как я вскинул ружье, как навел мушку (хорошо, что патрон был заряжен жаканом!), как грохнул выстрел.
Эхо, усиливаясь, забралось, словно по лестнице, вверх и далекими раскатными отголосками затихло вдали у сопок.
Когда дым рассеялся, я увидал сохатого. Он бился, храпя, плотно прижимая голову к земле, ерзал передними ногами, вырывал траву. Удивленно косился на меня его влажный агатовый глаз. Не веря своему счастью, я стоял над ним. По тут послышался какой‑то шум.
Ко мне бежал старик в рваной меховой куртке и черных штанах.
– Мой олень! – сказал он тонким голосом. – Твоя зачем стреляй?
Все это было похоже на какой‑то дурацкий сон: вместо сохатого оказался олень, да к тому же домашний, но мало этого, тут же его хозяин старик с красными слезящимися глазами.
– Я не знал... я думал, это сохатый...
– Какой твой люди?
– Техник я... экспедиция мы...
– Твоя зачем стреляй?
– Так не знал же я, что это олень. Думал, сохатый... Идемте к нам, тут недалеко. Мы дадим табак, сахар. Я вам дам порох, дробь...
Старик оживился:
– Однако ладно... – Он вытащил длинный узкий нож и стал свежевать тушу. Снял шкуру, кинул ее мне, потом вырезал окорок, взвалил себе на плечи, и мы пошли. Чувство тревоги не покидало меня: я не знал, как в лагере отнесутся к этому происшествию. Но все обошлось хорошо. Костомаров даже обрадовался: солонина была на исходе, рыба поднадоела, а тут свежее мясо. Соснин отрядил рабочих, и они ушли с эвенком за тушей. Тася глядела на меня большими глазами.
– Если хочешь – возьми, – сказал я. Нет, этого я не хотел, но получилось так, что я раскинул перед ее ногами оленью шкуру.
– Спасибо. Я тебе очень благодарна...
За обедом только и разговоров было, что обо мне.
– Тут, знаете ли, хладнокровие надо иметь, выдержку, так сказать, – говорил Зацепчик, управляясь с большим оковалком мяса, – другой растеряется и ничего не убьет.
– Хорошо, если б это почаще случалось, – сказал Коля Николаевич, – тогда совершенно дармовой харч был бы. Верно, Тимофей Николаевич?
– А как же, это замечательно, – согласился Зацепчик. – А при чем здесь смех? Молоды еще смеяться надо мной! Ах вот как, всем смешно. Странные люди.
Со стариком был разговор такой.
Он сидел в палатке Костомарова. Пил чал, ел печенье, курил трубку.
– Значит, колхозник? – подвигая банку с сахаром, спросил Костомаров.
– Да, – мотнул головой старик, всовывая в рот кусок сахару.
– Где же ваш колхоз?
– Там, – махнул рукой на север старик, – в сопки ходи.
– Как зовут тебя?
– Кононов я...
– А где Прокошка?
Кононов удивленно посмотрел на меня.
– Ты Сашка Кононов? – спросил я.
– Я Васька Кононов, – важно сказал старик и стал пить чай.
– Не мешайте, Алексей Павлович, – сказал Мозгалевский. – А стойбище Байгантай где?
– Туда ходи. – Кононов показал вверх по реке.
– Далеко?
– Да.
– А ты что здесь делал?
– Ягель ищи...
– Пастбища для оленей искал, – пояснил Мозгалевский, хотя все и так понимали, что говорит старик.
– Покенова знаешь? – спросил я.
– Да, – важно ответил Кононов.
– Кирилл Владимирович, вы понимаете, в чем дело? Помните рукопись? – сказал я.
– Конечно, – ответил Костомаров и спросил Кононова: – Откуда вы знаете Покенова?
– Однако председатель наш, – с важностью ответил Кононов. – Однако пойду.
– Опять не тот, – смеясь, сказал Костомаров.
Кононов вышел из палатки. На берегу его интересовало все. Он нюхал развешанные для просушки вещи, щелкал пальцами по расставленным треногам, пробовал муку. Увидав Ирину, зачмокал толстыми морщинистыми губами. Его узкие глаза почти совсем скрылись в набухших веках.
Ирина стояла у реки, о чем‑то думала. В последнее время я часто видел ее задумчивой. Кононов подошел к ней и осторожно взял в руку прядку светлых волос:
– Ай‑ай, какой волос, паутина осенью... Дай, рыбку солнечную из волос делать буду, хариус поймаю. – Он по‑детски наивно прищелкнул языком и достал из чехла нож.
– На мои волосы рыбу ловить будете? – улыбнулась Ирина. – Вот никогда не думала. Режьте! – И склонила голову.
Легко взмахнул ножом Кононов и отошел от Ирины, держа на ладони светлую прядь. Но остановился и в раздумье посмотрел на Ирину.
– Еще надо? – засмеялась Ирина.
Кононов грустно покачал головой:
– Жаль мне тебя... Молодая, красивая... Умрешь скоро.
Ирина вздрогнула. Но тут же рассмеялась.
– Откуда ты знаешь? – спросила она.
– Река злая, всех берет, и тебя возьмет, и его возьмет. – Он кивнул на вышедшего из палатки Костомарова. – Старик я, один. Жена была, рыбу на реке мыла – утонула. Сын был, играл на берегу – утонул. Брат‑охотник плавал по реке – утонул... Все тонут, и ты утонешь... Молодая ты... Мужик есть? Он твой мужик? – Кононов ткнул пальцем в Костомарова.
Ирина вспыхнула. Быстро взглянула на Костомарова, на меня и, сердито сказав: «Какие ты говоришь глупости, дедушка!», отошла к своей палатке.
Я смотрел на старика. У меня из головы не выходило слово, каким он охарактеризовал реку. «Злая»! Так же называли реку в рукописи Покенов и Кононов.
– Слушай, дед, – подошел я к Кононову, – ты знаешь Покенова из Малой Елани?
Тут к нам подошел Покенов.
– Вот Покенов, – засмеялся Кононов и показал проводнику прядку волос.
– Где Малая Елань? – спросил я.
Кононов пожал плечами.
– Стойбище Малая Елань?
– Стойбища Малая Елань нет. Так, Покенов?
– Так, – сказал Покенов.
– А Микентий Иванов где? – спросил я.
– Стойбище Байгантай. Председатель он. Я почувствовал, как у меня начинает кружиться голова. Все перепуталось. И я не знал, где правда, где выдумка. Из своей палатки выглянул Соснин и позвал Кононова. Я машинально пошел за ним.
В палатке у Соснина наиболее ценное из казенного имущества. Поэтому она забита связанными попарно сапогами, хлопчатобумажными костюмами, брезентовыми куртками и штанами, остатками сахара, последним ящиком махорки.
– Наряжайся, старик! – Соснин бросил Кононову хлопчатобумажный костюм, брезентовую куртку и дал еще табаку и сахару.
Кононов с удовольствием оделся во все новое, погулял но лагерю, поговорил с Покеновым, причем оба тоненько посмеялись, и ушел от нас.
– Чудной старик, – сказал Коля Николаевич.
– Несчастный, – усмехнулся Зацепчик, – хотя счастье вещь относительная. Возможно, он и счастлив: получил табак, сыт. Что ему еще надо?
– Оригинальное у нас понятие о счастье, – заметил Зырянов
– А в чем я не прав? Тунгус‑старик не знает, что такое театр, что такое ресторан. Города никогда не видел. Но он о нем и не грустит, потому что не знает. И не надо ему города, как, например, нам с вами. По‑моему, чем больше человек знает, тем больше ему надо для счастья. Потому что счастье это полное удовлетворение всех потребностей. Но для большинства людей это невозможно.
– Даже при коммунизме? – спросил Зырянов.
– Зачем вы такие вопросы задаете? – настороженно спросил Зацепчик.
– Хочу до конца проследить вашу мысль.
– А вы свою прослеживайте. А меня не трогайте. Знаю я эти штучки. И не желаю с вами разговаривать! – визгливо выкрикнул Зацепчик.
– Да вы с ума сошли, – сказал Зырянов. – Как вам не стыдно. – И вышел из палатки.
– Действительно, – сказал Мозгалевский, – еще год работы в тайге, а вы уже теперь нервничаете. Стыдитесь...
По ночам рабочие кашляют. У многих чирьи. Все время вода. Холодная вода. Одежда не успевает просыхать. Даже в коротком забытьи послеобеденного сна люди сжимают пальцы так, будто в их руках шесты или весла.
Идет дождь. Знобкий, порывистый ветер с силой бросает холодные капли в лицо. Будто и не середина лета, а самая неприютная осень.
Заболел рабочий – опухли от воды ноги.
– Тут недолго и подохнуть к чертовой матери, – злобно ругается он.
Тащимся. Надоела вода. Надоело мокнуть. Поскорей бы к устью Меуна. Уже ничего романтического я не вижу. И все чаще думаю о тех, кто завоевывал Советскую власть. О тех, кому на долю выпало мучиться от ран, страдать от голода и холода, умирать в тифу. Вряд ли они видели во всем этом романтику. Но проходило время, оставались позади страдания, и выкристаллизовывалось то благородное, имя чему – подвиг, и дети отцов принимали его в наследство и скорбели, что не жили сами и то романтическое время и не были участниками этого подвига. И не замечали, что сами живут под флагом романтики, не думали о том, что пройдут годы и их дети будут сожалеть, что не жили во времена своих отцов. И так всегда было и будет: романтика для человека, живущего сегодня, – это времена прошедшие.
Наверно, кто‑то будет завидовать и мне и говорить: «Вот это было время! Это была жизнь!» Что ж, я не отказываюсь от той жизни, которой живу. Но я знаю только одно: нам трудно. Впереди еще труднее. И ничего уже романтического в этом трудном я не вижу.
На одном из перекатов с чьей‑то лодки упал ящик.
– Лови! Держи! Печенье!
По быстрине, подкидываемый волнами, несется ящик. Я как был – в одежде, в свитере, в сапогах – бросился его ловить. Течение сбило с ног. Вплавь я все же догнал ящик. А он пустой...
С лодок несется хохот. Смеется Бацилла! Опять Бацилла! Что‑то слишком часто я стал встречаться с ним. Если так и дальше пойдет, то должен скоро наступить этим встречам конец. Какой? Не знаю... Боюсь ли я Бациллы? Нет. Скорее, отвращение у меня к нему, чем страх.
Бечева. Брод. Бечева. С косы на косу, с берега на берег. Лодки разваливаются, и хотя уже немало потоплено груза, все же остальной размещается по другим лодкам, и моя так нагружена, что при малейшем крене вода переливается через борт.
Трудная экспедиция. Тяжелый путь... Заветное устье Меуна все еще остается в стране желаний. До него не меньше ста километров, а мы от силы проходим в день десять.
Дома почему‑то предполагалось, что каждому рабочему должно на неделю хватить пары рукавиц, на самом же деле брезентовых рукавиц хватает только на день. К вечеру они уже превращаются в тряпки. Дома почему‑то казалось, что весь речной путь можно покрыть за месяц, но вот уже месяц на исходе, а впереди...
– Я не понимаю, неужели нельзя было перебросить нас на самолетах? Ведь это же какой‑то кустарно‑первобытный способ – так добираться, – возмущается Зацепчик. У него не сгибается шея. На ней прочно сидит чирей.
– Глухие места тем и трудные, что к ним приходится добираться либо пешком, либо на лодках, либо на лошадях. Что такое самолет в тайге? Это человек без ног. Ему нужен аэродром или хорошая водная площадка. А тут столько перекатов, – спокойно говорит Костомаров. – Но ведь на то мы и изыскатели. Самое трудное выпадает на нашу долю, после нас будет легче.
– Да, но от ваших объяснений не легче, – фыркает Зацепчик. – Верно, Юрий Степанович? – Это он к Покотилову.
– Вполне с вами согласен, – отвечает Покотилов.
Плывем...
Над каждой лодкой табун комаров. Кто нас только не ест! Появились слепни разных мастей: черные с желтыми тигровыми полосами, величиною с орех; пепельно‑серые с изумрудными глазами, ярко‑коричневые мохноногие. И все они плотным кольцом окружают нас, вгоняют в шеи, руки гребцам толстые тупые хоботки. Цевкой на груди стынет кровь. Кроме того, появился мокрец. Его еле глазом различишь, настолько он мал. Дымок какой‑то. Эта мошкара проникает даже в сапоги, в накомарники. Особенно страдает Яков. У него лицо вздулось. Расчесы превратились в язвы.
Небо затянуло тяжелыми серыми тучами. Комары до того озлели, что кажется, будто на лицо и руки сыплются раскаленные искры. А это верный признак дождя.
Караван растянулся на полкилометра, потребуется по меньшей мере час, пока все подтянутся. Для ночлега выбрали небольшой островок, заросший тальником. Не очень‑то удачное место, лучше бы открытое. На открытом месте, при ветре, комара нет. Но что же делать? Немного выше стоянки – громадный завал, он почти преграждает протоку. Вода с силой устремляется в узкую горловину, в ушах стоит беспрерывный рокот.
Ночью пошел дождь, во всех углах слышалось лопотанье капель, будто за палаткой работал маленький паровичок: «Тук‑тук‑тук‑тук». Тайга шумела. Было темно. Под соседним пологим время от времени вскрикивал Коля Николаевич и что‑то быстро‑быстро бормотал. Он болен. Наверное, простыл, а врача нет.
Костомаров оторвался от нас. Мы едем по его следам. На каждой развилке реки, на каждом протоке Кирилл Владимирович оставляет нам шест, воткнутый в воду, с бумажкой:
«Надо плыть влево. К. К. 14 августа».
Он решил исследовать пойму. Накануне отъезда он так говорил нам:
– Есть два варианта: правобережный и пойменный. Правобережный приемлем, но дорог. На нем семь мостовых переходов, два больших тоннеля. Пойма же не исследована. Возможно, трасса на ней будет более экономичной.
– Градов уверен, что единственно правильный вариант – правобережный, – сказал Мозгалевский.
– Тем лучше, но все же пойму надо знать. Тем больше будет и у меня уверенности в градовском варианте.
Мы уже отстали на три дня от Костомарова. У меня такое ощущение, что он плывет и ночью.
– Да, это на него похоже, – говорит Мозгалевский. – Ему все нипочем, лишь бы дело сделать. Я бы даже сказал, он немного одержимый какой‑то...
– Это плохо? – спросил я.
– Это рискованно, – ответил Мозгалевский.
Тетрадь двенадцатая
Чем выше в верховья, тем короче протоки. Час едем по протоку, час по Элгуни и опять попадаем в проток. До сих пор у Соснина аварий не было, но сегодня и ему фортуна изменила. Его лодка перевернулась. Спасли все, кроме весов. Соснин стоит на берегу и недоуменно разводит руками:
– Какой же я заведующий хозяйством, если одни гири остались?
Удивительная вещь: каждый день тяжел, и, казалось бы, не до веселья, но сколько у нас смеха! Стоит Соснин, говорит насчет гирь, и мы хохочем. Сегодня загорелась наша палатка. У входа в нее лежал дымокур, трава высохла, вспыхнула, и огонь перебросился на палатку. Зацепчик в это время сидел и брился. Ему и ни к чему было, что начинается пожар. А Шуренка заметила, схватила ведро с водой и плеснула на палатку. Но кто ж знал, что именно в эту минуту Зацепчику придет мысль высунуть свою голову. Он высунул, и Шуренка окатила его. Он выскочил мокрый, с намыленной бородой и закричал:
– Хулиганство! Я буду жаловаться!
Шуренка до того смеялась, что дважды посолила суп, и есть его, конечно, было нельзя.
– В кого‑то влюбились, – сказал Зырянов, возвращая ей полную тарелку.
Неподалеку стоял Яков.
– Не сумлевайтесь, это мы быстро поправим, – сказал он.
– Разведете?
– Разводиться не будем, а вот как пройду разок‑другой дрыном, сразу в порядок войдет и про любовь забудет, – мрачно пошевеливая бровями, ответил Яков.
– Вы меня совершенно не поняли, я имел в виду, что суп водой разведете, – сказал Зырянов. – Странный вы человек.
– Ничего, поняли. Для себя мы не странные...
Ну что же, конечно, опять был хохот.
Сегодня я весь день не вылезал из воды. Как болят руки и грудь! Голова тяжелая, и все время тянет в сон. Так не только со мной. Единственное желание у всех – отдохнуть. Многие рабочие клянут тот день, когда согласились ехать в экспедицию. Почти нет соли. Пшено стало затхлым, не раз перетопленное сливочное масло отдаст какой‑то гадостью. Все чаще раздаются не особенно‑то лестные слова о руководителях экспедиции. Достается и Лаврову. Но я не могу согласиться. Перед моими глазами стоит высокий человек с трубкой во рту. Нет, нет, он тут ни при чем, просто тяжелая экспедиция.
Аварий. Каждый день аварии.
Тянули лодки бечевой. Час, другой, третий... На одной из лодок канат лопнул. Лодку потащило течением. В ней остался только рулевой. По берегу бегут гребцы, кричат. Особенно смешон один, в ватных штанах: он бежал босиком по острой гальке, словно по горячим углям, подпрыгивая. Пока рулевой с кормы перебирался на весла, лодку отнесло не меньше чем на триста метров. Такова скорость реки.
Солнца нет. Дует ветер, срывает с верхушек воли пену. Большую часть пути бредем по воде. Все мокрые, окостенелые. Иногда, рабочие падают; ругаясь, встают и бредут дальше.
До устья Меуна осталось шесть дней пути. Скорей бы приехать. Из продуктов осталась только мука. Рабочие слабеют. Все чаще и чаше требуют перекура.
Сегодня приехали в Сонохи: так называется маленькое стойбище эвенков. В густой тальниковой заросли укрылись четыре фанзы. Одна из них берестяная, другая из сосновой коры, две бревенчатые. Пол устлан берестой. Обстановка бедная: только самые необходимые вещи. По берегу растянута на колышках сеть, рядом висят нарезанные для вяления пласты кеты. Эти пласты ярко‑красного цвета, они похожи на языки, и кажется, будто кусты дразнятся. На берег вышли все жители стойбища. Взрослых мало, но ребят человек двадцать. У большинства детишек рахит, два мальчика и девочка горбатые. Горбатый у эвенков – не редкость. Сидят на берегу женщины у одной корзинка с заплетенным до половины верхом. В ней ребенок. Мужчины важно посасывают трубки, изредка подают советы, как лучше переправиться на другую сторону.
Впервые увидел бат. (Бат – это выдолбленный ствол лиственницы с закругленными концами, древняя выдумка туземцев. Он легко поднимает до тонны груза.) Его ведут двое: одни эвенк стоит на носу, другой на корме. Они отталкиваются шестами и идут так быстро, будто для них река с ее бешеным течением – мирное озеро. Конечно, Соснин не мог остаться равнодушным к ладье и купил ее, заплатив табаком, дробью и деньгами. Разгрузили три лодки. И сразу же отправили вниз пятерых заключенных. Они лодыри. Я настаивал, чтобы отправили и Бациллу. Но Соснин, упрямая душа, и слышать об этом не хочет. А между тем творится что‑то неладное. Мишка Пугачев становится все угрюмее, замкнутее. Как я ни допытываюсь у него, ничего добиться не могу.
20 августа
Сегодня день отдыха. Надо же в конце концов хотя бы отоспаться. Нельзя больше дело превращать в проклятие. Если мы закончим свою работу на день позже, ничего не случится. Примерно такие слова сказал Мозгалевский и дал команду отдыхать. И вот теперь выспавшиеся, взбодренные и даже веселые люди сидят у костра, курят; кто чинит сапоги, кто рубаху, кто моется горячей водой. А я пошел бродить. В километре от нас возвышается сопка. А что, если на нее взобраться? Посмотреть с ее вершины на тайгу?
На вершине дул ветер. По небу быстро шла тяжелая туча, и там, где она проходила, все меркло. Необозримая тайга лежала внизу. Увалы чередовались с хребтами, леса – с болотами, озерами. Темной змеей извивалась в берегах Элгунь. Пуста, неприютна тайга. На вершине нагромождены камни. Среди них корчится горный дубняк. Постоял я, посмотрел и стал спускаться к реке. И вдруг услыхал отдаленный гул мотора. Гул увеличивался, нарастал, и, подобно стреле, из‑за верхушек деревьев вылетел самолет. Я не верил глазам. Безудержная радость овладела мной.
– Самолет! – закричал я и бросился за ним. Он исчез так же быстро, как и появился. Я бежал, падал, перескакивал через валежины, перелезал через завалы, раздирал руками заросли. Не знаю, что меня заставляло так нестись, но мне казалось: если я промешкаю, то самолет улетит, не найдет нас, и я буду виноват в этом.
Когда я наконец выбрался к биваку, было уже сумеречно. Самолет стоял на берегу. Меж крыльев, как бы на его спине, стоял мотор. Окружив летчиков, люди шумели, галдели, кричали, перебивая друг друга, безудержно смеялись. Летчики, в кожаных пальто, гладко выбритые, по сравнению с нами – оборванными, обросшими, обгоревшими – казались молодыми, почти юношами, хотя каждому из них было далеко за сорок.
Самолет вылетел из Комсомольска на разведку. Вслед за «шаврушкой» – так ласково называют Ж‑19 – прилетит грузовой самолет, но для него нужна посадочная площадка. Узнав, что мы только отряд, а Костомаров впереди, летчики решили лететь к нему. Рабочие помогли им спустить самолет на воду. Заработал мотор. «Шаврушка» прошла немного вниз, развернулась против течения.
О, если бы наши лодки ходили так, как делал разгон этот самолет‑амфибия. Только большие валы развороченной воды оставались позади, а он все быстрее, быстрее рвался вперед. Отделился от Элгуни и взмыл вверх. Как в сказке он появился, как в сказке и исчез. Мы с таким трудом преодолеваем каждый метр, а он легко сделал за несколько секунд то, что нам не одолеть и за час.
22 августа
Уже поздняя ночь, но мне не спится. Не спится потому, что из головы не выходит Тася. Да, это было в полдень. Мы пристали к косе на обед. Я схватил ружье и побежал в лес. Уже далеко отошел от лагеря, и не моя вина, что Элгунь, сделав петлю, повернула близко к тому месту, где я продирался сквозь тальник. Я услышал всплеск и подумал, что это утки. Раздвинув ветки, я увидел Тасю. Она выходила из воды. Ее платье лежало почти у моих ног. Она шла на меня. Я тихо отступил и ушел. Позднее, когда я встретился с нею в лагере, я уже не мог смотреть на нее, как раньше. Что‑то изменилось... Неужели и так начинается любовь? Но я не хочу такой любви! Тогда почему я не сплю? Почему перед глазами стоит она, освещенная солнцем, бронзовая от загара? Даже темно‑бронзовая...
Над палаткой летает ночная птица, и крик ее протяжен. Он тревожит. Я вышел из палатки. Светила луна. Птица пролетела над головой так близко, что меня опахнула ветром. Но сколько я ни всматривался, не увидел ее. Она, наверное, сливается с серым небом, с темно‑серым, обесцвеченным небом...