Автор: Аксаков С.Т.
СОДЕРЖАНИЕ
К читателям
Вступление
Отрывочные воспоминания
Последовательные воспоминания
Дорога до Парашина
Парашино
Дорога из Парашина в Багрово
Багрово
Пребывание в Багрове без отца и матери
Зима в Уфе
Сергеевка
Возвращение в Уфу к городской жизни
Зимняя дорога в Багрово
Багрово зимой
Уфа
Приезд на постоянное житье в Багрово
Чурасово
Багрово после Чурасова
Первая весна в деревне
Летняя поездка в Чурасово
Осенняя дорога в Багрово
Жизнь в Багрове после кончины бабушки
Приложение
Аленький цветочек. Сказка ключницы Палагеи
Внучке моей
Ольге Григорьевне
Аксаковой
К ЧИТАТЕЛЯМ
Я написал отрывки из "Семейной хроники"* по рассказам семейства гг.
Багровых, как известно моим благосклонным читателям. В эпилоге к пятому и
последнему отрывку я простился с описанными мною личностями, не думая,
чтобы мне когда-нибудь привелось говорить о них. Но человек часто думает
ошибочно: внук Степана Михайлыча Багрова рассказал мне с большими
подробностями историю своих детских годов; я записал его рассказы с
возможною точностью, а как они служат продолжением "Семейной хроники", так
счастливо обратившей на себя внимание читающей публики, и как рассказы эти
представляют довольно полную историю дитяти, жизнь человека в детстве,
детский мир, созидающийся постепенно под влиянием ежедневных, новых
впечатлений, - то я решился напечатать записанные мною рассказы. Желая, по
возможности, передать живость изустного повествования, я везде говорю прямо
от лица рассказчика. Прежние лица "Хроники" выходят опять на сцену, а
старшие, то есть дедушка и бабушка, в продолжение рассказа оставляют ее
навсегда... Снова поручаю моих Багровых благосклонному вниманию читателей.
С.Аксаков
______________
* "Семейная хроника" С.Т.Аксакова вышла из печати в 1856 году, за два
года до того, как вышли в свет "Детские годы Багрова-внука".
ВСТУПЛЕНИЕ
Я сам не знаю, можно ли вполне верить всему тому, что сохранила моя
память? Если я помню действительно случившиеся события, то это можно
назвать воспоминаниями не только детства, но даже младенчества. Разумеется,
я ничего не помню в связи, в непрерывной последовательности, но многие
случаи живут в моей памяти до сих пор со всею яркостью красок, со всею
живостью вчерашнего события. Будучи лет трех или четырех, я рассказывал
окружающим меня, что помню, как отнимали меня от кормилицы... Все смеялись
моим рассказам и уверяли, что я наслушался их от матери или няньки и
подумал, что это я сам видел. Я спорил и в доказательство приводил иногда
такие обстоятельства, которые не могли мне быть рассказаны и которые могли
знать только я да моя кормилица или мать. Наводили справки, и часто
оказывалось, что действительно дело было так и что рассказать мне о нем
никто не мог. Но не все, казавшееся мне виденным, видел я в самом деле; те
же справки иногда доказывали, что многого я не мог видеть, а мог только
слышать.
Итак, я стану рассказывать из доисторической, так сказать, эпохи моего
детства только то, в действительности чего не могу сомневаться.
ОТРЫВОЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
Самые первые предметы, уцелевшие на ветхой картине давно прошедшего,
картине, сильно полинявшей в иных местах от времени и потока шестидесяти
годов, предметы и образы, которые еще носятся в моей памяти, - кормилица,
маленькая сестрица и мать; тогда они не имели для меня никакого
определенного значенья и были только безыменными образами. Кормилица
представляется мне сначала каким-то таинственным, почти невидимым
существом. Я помню себя лежащим ночью то в кроватке, то на руках матери и
горько плачущим: с рыданием и воплями повторял я одно и то же слово,
призывая кого-то, и кто-то являлся в сумраке слабоосвещенной комнаты, брал
меня на руки, клал к груди... и мне становилось хорошо. Потом помню, что
уже никто не являлся на мой крик и призывы, что мать, прижав меня к груди,
напевая одни и те же слова успокоительной песни, бегала со мной по комнате
до тех пор, пока я засыпал. Кормилица, страстно меня любившая, опять
несколько раз является в моих воспоминаниях, иногда вдали, украдкой
смотрящая на меня из-за других, иногда целующая мои руки, лицо и плачущая
надо мною. Кормилица моя была господская крестьянка и жила за тридцать
верст; она отправлялась из деревни пешком в субботу вечером и приходила в
Уфу рано поутру в воскресенье; наглядевшись на меня и отдохнув, пешком же
возвращалась в свою Касимовку, чтобы поспеть на барщину. Помню, что она
один раз приходила, а может быть и приезжала как-нибудь, с моей молочной
сестрой, здоровой и краснощекой девочкой.
Сестрицу я любил сначала больше всех игрушек, больше матери, и любовь
эта выражалась беспрестанным желаньем ее видеть и чувством жалости: мне все
казалось, что ей холодно, что она голодна и что ей хочется кушать; я
беспрестанно хотел одеть ее своим платьицем и кормить своим кушаньем;
разумеется, мне этого не позволяли, и я плакал.
Постоянное присутствие матери сливается с каждым моим воспоминанием.
Ее образ неразрывно соединяется с моим существованьем, и потому он мало
выдается в отрывочных картинах первого времени моего детства, хотя
постоянно участвует в них.
Тут следует большой промежуток, то есть темное пятно или полинявшее
место в картине давно минувшего, и я начинаю себя помнить уже очень
больным, и не в начале болезни, которая тянулась с лишком полтора года, не
в конце ее (когда я уже оправлялся), нет, именно помню себя в такой
слабости, что каждую минуту опасались за мою жизнь. Один раз, рано утром, я
проснулся или очнулся, и не узнаю, где я. Все было незнакомо мне: высокая,
большая комната, голые стены из претолстых новых сосновых бревен, сильный
смолистый запах; яркое, кажется летнее, солнце только что всходит и сквозь
окно с правой стороны, поверх рединного полога*, который был надо мною
опущен, ярко отражается на противоположной стене... Подле меня тревожно
спит, без подушек и нераздетая, моя мать. Как теперь, гляжу на черную ее
косу, растрепавшуюся по худому и желтому ее лицу. Меня накануне перевезли в
подгородную деревню Зубовку, верстах в десяти от Уфы. Видно, дорога и
произведенный движением спокойный сон подкрепили меня; мне стало хорошо и
весело, так что я несколько минут с любопытством и удовольствием
рассматривал сквозь полог окружающие меня новые предметы. Я не умел
поберечь сна бедной моей матери, тронул ее рукой и сказал: "Ах, какое
солнышко! Как хорошо пахнет!" Мать вскочила, в испуге сначала, и потом
обрадовалась, вслушавшись в мой крепкий голос и взглянув на мое посвежевшее
лицо. Как она меня ласкала, какими называла именами, как радостно
плакала... этого не расскажешь! Полог подняли; я попросил есть, меня
покормили и дали мне выпить полрюмки старого рейнвейну**, который, как
думали тогда, один только и подкреплял меня. Рейнвейну налили мне из
какой-то странной бутылки со сплюснутым, широким, круглым дном и длинною
узенькою шейкою. С тех пор я не видывал таких бутылок. Потом, по просьбе
моей, достали мне кусочки или висюльки сосновой смолы, которая везде по
стенам и косякам топилась, капала, даже текла понемножку, застывая и
засыхая на дороге и вися в воздухе маленькими сосульками, совершенно
похожими своим наружным видом на обыкновенные ледяные сосульки. Я очень
любил запах сосновой и еловой смолы, которую курили иногда в наших детских
комнатах. Я понюхал, полюбовался, поиграл душистыми и прозрачными смоляными
сосульками; они растаяли у меня в руках и склеили мои худые, длинные
пальцы; мать вымыла мне руки, вытерла их насухо, и я стал дремать...
Предметы начали мешаться в моих глазах; мне казалось, что мы едем в карете,
что мне хотят дать лекарство и я не хочу принимать его, что вместо матери
стоит подле меня нянька Агафья или кормилица... Как заснул я и что было
после - ничего не помню.
______________
* Рединный полог - занавес из рядна, то есть неплотного, редкого
холста, закрывающий кровать.
** Рейнвейн - сладкое виноградное вино.
Часто припоминаю я себя в карете, даже не всегда запряженной лошадьми,
не всегда в дороге. Очень помню, что мать, а иногда нянька держит меня на
руках, одетого очень тепло, что мы сидим в карете, стоящей в сарае, а
иногда вывезенной на двор; что я хнычу, повторяя слабым голосом: "Супу,
супу", которого мне давали понемножку, несмотря на болезненный, мучительный
голод, сменявшийся иногда совершенным отвращеньем от пищи. Мне сказывали,
что в карете я плакал менее и вообще был гораздо спокойнее. Кажется,
господа доктора в самом начале болезни дурно лечили меня и наконец залечили
почти до смерти, доведя до совершенного ослабления пищеварительные органы;
а может быть, что мнительность, излишние опасения страстной матери,
беспрестанная перемена лекарств были причиною отчаянного положения, в
котором я находился.
Я иногда лежал в забытьи, в каком-то среднем состоянии между сном и
обмороком; пульс почти переставал биться, дыханье было так слабо, что
прикладывали зеркало к губам моим, чтобы узнать, жив ли я; но я помню
многое, что делали со мной в то время и что говорили около меня,
предполагая, что я уже ничего не вижу, не слышу и не понимаю, - что я
умираю. Доктора и все окружающие давно осудили меня на смерть: доктора - по
несомненным медицинским признакам, а окружающие - по несомненным дурным
приметам, неосновательность и ложность которых оказались на мне весьма
убедительно. Страданий матери моей описать невозможно, но восторженное
присутствие духа и надежда спасти свое дитя никогда ее не оставляли.
"Матушка Софья Николаевна, - не один раз говорила, как я сам слышал,
преданная ей душою дальняя родственница Чепрунова, - перестань ты мучить
свое дитя; ведь уж и доктора и священник сказали тебе, что он не жилец.
Покорись воле божией: положи дитя под образа, затепли свечку и дай его
ангельской душеньке выйти с покоем из тела. Ведь ты только мешаешь ей и
тревожишь ее, а пособить не можешь..." Но с гневом встречала такие речи моя
мать и отвечала, что, покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет
делать все, что может, для моего спасенья, - и снова клала меня,
бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону,
целые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а если и это не
помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем - и я, после глубокого
вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал
сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на
некоторое время. Так бывало не один раз. Я даже мог заниматься своими
игрушками, которые расставляли подле меня на маленьком столике; разумеется,
все это делал я, лежа в кроватке, потому что едва шевелил своими пальцами.
Но самое главное мое удовольствие состояло в том, что приносили ко мне мою
милую сестрицу, давали поцеловать, погладить по головке, а потом нянька
садилась с нею против меня, и я подолгу смотрел на сестру, указывая то на
одну, то на другую мою игрушку и приказывая подавать их сестрице.
Заметив, что дорога мне как будто полезна, мать ездила со мной
беспрестанно: то в подгородные деревушки своих братьев, то к знакомым
помещикам; один раз, не знаю куда, сделали мы большое путешествие; отец был
с нами. Дорогой, довольно рано поутру, почувствовал я себя так дурно, так я
ослабел, что принуждены были остановиться; вынесли меня из кареты, постлали
постель в высокой траве лесной поляны, в тени дерев, и положили почти
безжизненного. Я все видел и понимал, что около меня делали. Слышал, как
плакал отец и утешал отчаянную мать, как горячо она молилась, подняв руки к
небу. Я все слышал и видел явственно и не мог сказать ни одного слова, не
мог пошевелиться - и вдруг точно проснулся и почувствовал себя лучше,
крепче обыкновенного. Лес, тень, цветы, ароматный воздух мне так
понравились, что я упросил не трогать меня с места. Так и простояли мы тут
до вечера. Лошадей выпрягли и пустили на траву близехонько от меня, и мне
это было приятно. Где-то нашли родниковую воду; я слышал, как толковали об
этом; развели огонь, пили чай, а мне дали выпить отвратительной римской
ромашки с рейнвейном, приготовили кушанье, обедали, и все отдыхали, даже
мать моя спала долго. Я не спал, но чувствовал необыкновенную бодрость и
какое-то внутреннее удовольствие и спокойствие, или, вернее сказать, я не
понимал, что чувствовал, но мне было хорошо. Уже довольно поздно вечером,
несмотря на мои просьбы и слезы, положили меня в карету и перевезли в
ближайшую на дороге татарскую деревню, где и ночевали. На другой день
поутру я чувствовал себя также свежее и лучше против обыкновенного. Когда
мы воротились в город, моя мать, видя, что я стал немножко покрепче, и
сообразя, что я уже с неделю не принимал обыкновенных микстур и порошков,
помолилась богу и решилась оставить уфимских докторов, а принялась лечить
меня по домашнему лечебнику Бухана. Мне становилось час от часу лучше, и
через несколько месяцев я был уже почти здоров; но все это время, от
кормежки на лесной поляне до настоящего выздоровления, почти совершенно
изгладилось из моей памяти. Впрочем, одно происшествие я помню довольно
ясно; оно случилось, по уверению меня окружающих, в самой средине моего
выздоровления...
Чувство жалости ко всему страдающему доходило во мне, в первое время
моего выздоровления, до болезненного излишества. Прежде всего это чувство
обратилось на мою маленькую сестрицу: я не мог видеть и слышать ее слез или
крика и сейчас начинал сам плакать; она же была в это время нездорова.
Сначала мать приказала было перевести ее в другую комнату; но я, заметив
это, пришел в такое волнение и тоску, как мне после говорили, что поспешили
возвратить мне мою сестрицу. Медленно поправляясь, я не скоро начал ходить
и сначала целые дни, лежа в своей кроватке и посадив к себе сестру,
забавлял ее разными игрушками или показываньем картинок. Игрушки у нас были
самые простые: небольшие гладкие шарики или кусочки дерева, которые мы
называли чурочками; я строил из них какие-то клетки, а моя подруга любила
разрушать их, махнув своей ручонкой. Потом начал я бродить и сидеть на
окошке, растворенном прямо в сад. Всякая птичка, даже воробей, привлекала
мое вниманье и доставляла мне большое удовольствие. Мать, которая все
свободное время от посещенья гостей и хозяйственных забот проводила около
меня, сейчас достала мне клетку с птичками и пару ручных голубей, которые
ночевали под моей кроваткой. Мне рассказывали, что я пришел от них в такое
восхищение и так его выражал, что нельзя было смотреть равнодушно на мою
радость. Один раз, сидя на окошке (с этой минуты я все уже твердо помню),
услышал я какой-то жалобный визг в саду; мать тоже его услышала, и когда я
стал просить, чтобы послали посмотреть, кто это плачет, что "верно,
кому-нибудь больно", - мать послала девушку, и та через несколько минут
принесла в своих пригоршнях крошечного, еще слепого, щеночка, который, весь
дрожа и не твердо опираясь на свои кривые лапки, тыкаясь во все стороны
головой, жалобно визжал, или скучал, как выражалась моя нянька. Мне стало
так его жаль, что я взял этого щеночка и закутал его своим платьем. Мать
приказала принести на блюдечке тепленького молочка, и после многих попыток,
толкая рыльцем слепого кутенка в молоко, выучили его лакать. С этих пор
щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз в
день сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом
небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать лет, разумеется уже не в
комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и
к моей матери.
Выздоровленье мое считалось чудом, по признанию самих докторов. Мать
приписывала его, во-первых, бесконечному милосердию божию, а во-вторых,
лечебнику Бухана. Бухан получил титло моего спасителя, и мать приучила меня
в детстве молиться богу за упокой его души при утренней и вечерней молитве.
Впоследствии она где-то достала гравированный портрет Бухана, и четыре
стиха, напечатанные под его портретом на французском языке, были кем-то
переведены русскими стихами, написаны красиво на бумажке и наклеены сверх
французских. Все это, к сожалению, давно исчезло без следа.
Я приписываю мое спасение, кроме первой вышеприведенной причины, без
которой ничто совершиться не могло, - неусыпному уходу, неослабному
попечению, безграничному вниманию матери и дороге, то есть движению и
воздуху. Вниманье и попеченье было вот какое: постоянно нуждаясь в деньгах,
перебиваясь, как говорится, с копейки на копейку, моя мать доставала старый
рейнвейн в Казани, почти за пятьсот верст, через старинного приятеля своего
покойного отца, кажется, доктора Рейслейна, за вино платилась неслыханная
тогда цена, и я пил его понемногу, несколько раз в день. В городе Уфе не
было тогда так называемых французских белых хлебов - и каждую неделю, то
есть каждую почту, щедро вознаграждаемый почтальон привозил из той же
Казани по три белых хлеба. Я сказал об этом для примера; точно то же
соблюдалось во всем. Моя мать не давала потухнуть во мне догоравшему
светильнику жизни: едва он начинал угасать, она питала его магнетическим
излиянием собственной жизни, собственного дыханья. Прочла ли она об этом в
какой-нибудь книге или сказал доктор - не знаю. Чудное целительное действие
дороги не подлежит сомнению. Я знал многих людей, от которых отступались
доктора, обязанных ей своим выздоровлением. Я считаю также, что
двенадцатичасовое лежанье в траве на лесной поляне дало первый благотворный
толчок моему расслабленному телесному организму. Не один раз я слышал от
матери, что именно с этого времени сделалась маленькая перемена к лучшему.
ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
После моего выздоровления я начинаю помнить себя уже дитятей, не
крепким и резвым, каким я сделался впоследствии, но тихим, кротким,
необыкновенно жалостливым, большим трусом и в то же время беспрестанно,
хотя медленно, уже читающим детскую книжку с картинками, под названием
"Зеркало добродетели". Как и когда я выучился читать, кто меня учил и по
какой методе - решительно не знаю; но писать я учился гораздо позднее и
как-то очень медленно и долго. Мы жили тогда в губернском городе Уфе и
занимали огромный зубинский деревянный дом, купленный моим отцом, как я
после узнал, с аукциона за триста рублей ассигнациями. Дом был обит тесом,
но не выкрашен; он потемнел от дождей, и вся эта громада имела очень
печальный вид. Дом стоял на косогоре, так что окна в сад были очень низки
от земли, а окна из столовой на улицу, на противоположной стороне дома,
возвышались аршина три над землей; парадное крыльцо имело более двадцати
пяти ступенек, и с него была видна река Белая почти во всю свою ширину. Две
детские комнаты, в которых я жил вместе с сестрой, выкрашенные по
штукатурке голубым цветом, находившиеся возле спальной, выходили окошками в
сад, и посаженная под ними малина росла так высоко, что на целую четверть
заглядывала к нам в окна, что очень веселило меня и неразлучного моего
товарища - маленькую сестрицу. Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не
красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка
два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и
ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам
удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни
лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое
болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на
детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог
удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал
моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она
слушала с любопытством, устремив на меня, полные напряженного внимания,
свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: "Братец, я
ничего не понимаю". Да и что мудреного: рассказчику только пошел пятый год,
а слушательнице - третий.
Я сказал уже, что был робок и даже трусоват; вероятно, тяжкая и
продолжительная болезнь ослабила, утончила, довела до крайней
восприимчивости мои нервы, а может быть, и от природы я не имел храбрости.
Первые ощущения страха поселили во мне рассказы няньки. Хотя она собственно
ходила за сестрой моей, а за мной только присматривала, и хотя мать строго
запрещала ей даже разговаривать со мною, но она иногда успевала сообщить
мне кое-какие известия о буке, о домовых и мертвецах. Я стал бояться ночной
темноты и даже днем боялся темных комнат. У нас в доме была огромная зала,
из которой две двери вели в две небольшие горницы, довольно темные, потому
что окна из них выходили в длинные сени, служившие коридором; в одной из
них помещался буфет, а другая была заперта; она некогда служила рабочим
кабинетом покойному отцу моей матери; там были собраны все его вещи:
письменный стол, кресло, шкаф с книгами и проч. Нянька сказала мне, что там
видят иногда покойного моего дедушку Зубина, сидящего за столом и
разбирающего бумаги. Я так боялся этой комнаты, что, проходя мимо нее,
всегда зажмуривал глаза. Один раз, идучи по длинным сеням, забывшись, я
взглянул в окошко кабинета, вспомнил рассказ няньки, и мне почудилось, что
какой-то старик в белом шлафроке* сидит за столом. Я закричал и упал в
обморок. Матери моей не было дома. Когда она воротилась и я рассказал ей
обо всем случившемся и обо всем, слышанном мною от няни, она очень
рассердилась: приказала отпереть дедушкин кабинет, ввела меня туда,
дрожащего от страха, насильно и показала, что там никого нет и что на
креслах висело какое-то белье. Она употребила все усилия растолковать мне,
что такие рассказы - вздор и выдумки глупого невежества. Няньку мою она
прогнала и несколько дней не позволяла ей входить в нашу детскую. Но
крайность заставила призвать эту женщину и опять приставить к нам;
разумеется, строго запретили ей рассказывать подобный вздор и взяли с нее
клятвенное обещание никогда не говорить о простонародных предрассудках и
поверьях; но это не вылечило меня от страха. Нянька наша была странная
старуха, она была очень к нам привязана, и мы с сестрой ее очень любили.
Когда ее сослали в людскую и ей не позволено было даже входить в дом, она
прокрадывалась к нам ночью, целовала нас сонных и плакала. Я это видел сам,
потому что один раз ее ласки разбудили меня. Она ходила за нами очень
усердно, но, по закоренелому упрямству и невежеству, не понимала требований
моей матери и потихоньку делала ей все наперекор. Через год ее совсем
отослали в деревню. Я долго тосковал: я не умел понять, за что маменька так
часто гневалась на добрую няню, и оставался в том убеждении, что мать
просто ее не любила.
______________
* Шлафрок (нем.) - домашний халат.
Я всякий день читал свою единственную книжку "Зеркало добродетели"
моей маленькой сестрице, никак не догадываясь, что она еще ничего не
понимала, кроме удовольствия смотреть картинки. Эту детскую книжку я знал
тогда наизусть всю; но теперь только два рассказа и две картинки из целой
сотни остались у меня в памяти, хотя они, против других, ничего особенного
не имеют. Это "Признательный лев" и "Сам себя одевающий мальчик". Я помню
даже физиономию льва и мальчика! Наконец "Зеркало добродетели" перестало
поглощать мое внимание и удовлетворять моему ребячьему любопытству, мне
захотелось почитать других книжек, а взять их решительно было негде, тех
книг, которые читывали иногда мой отец и мать, мне читать не позволяли. Я
принялся было за "Домашний лечебник Бухана", но и это чтение мать сочла
почему-то для моих лет неудобным; впрочем, она выбирала некоторые места и,
отмечая их закладками, позволяла мне их читать; и это было в самом деле
интересное чтение, потому что там описывались все травы, соли, коренья и
все медицинские снадобья, о которых только упоминается в лечебнике. Я
перечитывал эти описания в позднейшем возрасте и всегда с удовольствием,
потому что все это изложено и переведено на русский язык очень толково и
хорошо.
Благодетельная судьба скоро послала мне неожиданное новое наслаждение,
которое произвело на меня сильнейшее впечатление и много расширило
тогдашний круг моих понятий. Против нашего дома жил в собственном же доме
С.И.Аничков, старый богатый холостяк, слывший очень умным и даже ученым
человеком; это мнение подтверждалось тем, что он был когда-то послан
депутатом от Оренбургского края в известную комиссию, собранную Екатериною
Второй для рассмотрения существующих законов. Аничков очень гордился, как
мне рассказывали, своим депутатством и смело поговаривал о своих речах и
действиях, не принесших, впрочем, по его собственному признанию, никакой
пользы. Аничкова не любили, а только уважали и даже прибаивались его
резкого языка и негибкого нрава. К моему отцу и матери он благоволил и даже
давал взаймы денег, которых просить у него никто не смел. Он услышал как-то
от моих родителей, что я мальчик прилежный и очень люблю читать книжки, но
что читать нечего. Старый депутат, будучи просвещеннее других, естественно,
был покровителем всякой любознательности. На другой день вдруг присылает он
человека за мною; меня повел сам отец. Аничков, расспросив хорошенько, что
я читал, как понимаю прочитанное и что помню, остался очень доволен: велел
подать связку книг и подарил мне... О счастие!.. "Детское чтение для сердца
и разума"*, изданное безденежно при "Московских ведомостях" Н.И.Новиковым.
Я так обрадовался, что чуть не со слезами бросился на шею старику и, не
помня себя, запрыгал и побежал домой, оставя своего отца беседовать с
Аничковым. Помню, однако, благосклонный и одобрительный хохот хозяина,
загремевший в моих ушах и постепенно умолкавший по мере моего удаления.
Боясь, чтоб кто-нибудь не отнял моего сокровища, я пробежал прямо через
сени в детскую, лег в свою кроватку, закрылся пологом, развернул первую
часть - и позабыл все меня окружающее. Когда отец воротился и со смехом
рассказал матери все происходившее у Аничкова, она очень встревожилась,
потому что и не знала о моем возвращении. Меня отыскали лежащего с книжкой.
Мать рассказывала мне потом, что я был точно как помешанный: ничего не
говорил, не понимал, что мне говорят, и не хотел идти обедать. Должны были
отнять книжку, несмотря на горькие мои слезы. Угроза, что книги отнимут
совсем, заставила меня удержаться от слез, встать и даже обедать. После
обеда я опять схватил книжку и читал до вечера. Разумеется, мать положила
конец такому исступленному чтению: книги заперла в свой комод и выдавала
мне по одной части, и то в известные, назначенные ею, часы. Книжек всего
было двенадцать, и те не по порядку, а разрозненные. Оказалось, что это не
полное собрание "Детского чтения", состоявшего из двадцати частей. Я читал
свои книжки с восторгом и, несмотря на разумную бережливость матери, прочел
все с небольшим в месяц. В детском уме моем произошел совершенный
переворот, и для меня открылся новый мир... Я узнал в "рассуждении о
громе", что такое молния, воздух, облака; узнал образование дождя и
происхождение снега. Многие явления в природе, на которые я смотрел
бессмысленно, хотя и с любопытством, получили для меня смысл, значение и
стали еще любопытнее. Муравьи, пчелы и особенно бабочки с своими
превращеньями из яичек в червяка, из червяка в хризалиду и наконец из
хризалиды в красивую бабочку - овладели моим вниманием и сочувствием; я
получил непреодолимое желание все это наблюдать своими глазами. Собственно
нравоучительные статьи производили менее впечатления, но как забавляли меня
"смешной способ ловить обезьян" и басня "о старом волке", которого все
пастухи от себя прогоняли! Как восхищался я "золотыми рыбками"!
______________
* "Детское чтение для сердца и разума" - первый русский детский
журнал, выходивший как еженедельное приложение к газете "Московские
ведомости", издавался Н.И.Новиковым в 1785-1789 годах. В журнале печатались
статьи по физике, истории, географии, были также и произведения
художественной литературы.
С некоторого времени стал я замечать, что мать моя нездорова. Она не
лежала в постели, но худела, бледнела и теряла силы с каждым днем.
Нездоровье началось давно, но я этого сперва не видел и не понимал причины,
от чего оно происходило. Только впоследствии узнал я из разговоров меня
окружавших людей, что мать сделалась больна от телесного истощения и
душевных страданий во время моей болезни. Ежеминутная опасность потерять
страстно любимое дитя и усилия сохранить его напрягали ее нервы и придавали
ей неестественные силы и как бы искусственную бодрость; но когда опасность
миновалась - общая энергия упала, и мать начала чувствовать ослабление: у
нее заболела грудь, бок, и наконец появилось лихорадочное состояние; те же
самые доктора, которые так безуспешно лечили меня и которых она бросила,
принялись лечить ее. Я услыхал, как она говорила моему отцу, что у нее
начинается чахотка. Я не знаю, до какой степени это было справедливо,
потому что больная была, как все утверждали, очень мнительна, и не знаю,
притворно или искренно, но мой отец и доктора уверяли ее, что это неправда.
Я имел уже смутное понятие, что чахотка какая-то ужасная болезнь. Сердце у
меня замерло от страха, и мысль, что я причиною болезни матери, мучила меня
беспрестанно. Я стал плакать и тосковать, но мать умела как-то меня
разуверить и успокоить, что было и не трудно при ее беспредельной
нравственной власти надо мною.
Не имея полной доверенности к искусству уфимских докторов, мать
решилась ехать в Оренбург, чтоб посоветоваться там с доктором Деобольтом,
который славился во всем крае чудесными излечениями отчаянно больных. Она
сама сказала мне об этом с веселым видом и уверила, что возвратится
здоровою. Я совершенно поверил, успокоился, даже повеселел и начал
приставать к матери, чтоб она ехала поскорее. Но для этой поездки надобно
было иметь деньги, а притом куда девать, на кого оставить двух маленьких
детей? Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между отцом и
матерью и наконец узнал, что дело уладилось: денег дал тот же мой книжный
благодетель С.И.Аничков, а детей, то есть нас с сестрой, решились завезти в
Багрово и оставить у бабушки с дедушкой. Я был очень доволен, узнав, что мы
поедем на своих лошадях и что будем в поле кормить. У меня сохранилось
неясное, но самое приятное воспоминание о дороге, которую мой отец очень
любил; его рассказы о ней и еще более о Багрове, обещавшие множество новых,
еще неизвестных мне удовольствий, воспламенили мое ребячье воображение.
Дедушку с бабушкой мне также хотелось видеть, потому что я хотя и видел их,
но помнить не мог: в первый мой приезд в Багрово мне было восемь месяцев;
но мать рассказывала, что дедушка был нам очень рад и что он давно зовет
нас к себе и даже сердится, что мы в четыре года ни разу у него не
побывали. Моя продолжительная болезнь, медленное выздоровление и потом
нездоровье матери были тому причиной. Впрочем, мой отец ездил прошлого года
в Багрово, однако на самое короткое время. По обыкновению, вследствие
природного моего свойства делиться моими впечатлениями с другими, все мои
мечты и приятные надежды я рассказал и старался растолковать маленькой моей
сестрице, а потом объяснять и всем меня окружавшим. Начались сборы. Я
собрался прежде всех: уложил свои книжки, то есть "Детское чтение" и
"Зеркало добродетели", в которое, однако, я уже давно не заглядывал; не
забыл также и чурочки, чтобы играть ими с сестрицей; две книжки "Детского
чтения", которые я перечитывал уже в третий раз, оставил на дорогу и с
радостным лицом прибежал сказать матери, что я готов ехать и что мне жаль
только оставить Сурку. Мать сидела в креслах, печальная и утомленная
сборами, хотя она распоряжалась ими, не вставая с места. Она улыбнулась
моим словам и так взглянула на меня, что я хотя не мог понять выражения
этого взгляда, но был поражен им. Сердце у меня опять замерло, и я готов
был заплакать; но мать приласкала меня, успокоила, ободрила и приказала мне
идти в детскую - читать свою любимую книжку и занимать сестрицу, прибавя,
что ей теперь некогда с нами быть и что она поручает мне смотреть за
сестрою; я повиновался и медленно пошел назад: какая-то грусть вдруг
отравила мою веселость, и даже мысль, что мне поручают маленькую мою
сестрицу, что в другое время было бы мне очень приятно и очень лестно,
теперь не утешила меня. Сборы продолжались еще несколько дней, наконец все
было готово.
ДОРОГА ДО ПАРАШИНА
В жаркое летнее утро, это было в исходе июля, разбудили нас с сестрой
ранее обыкновенного; напоили чаем за маленьким нашим столиком; подали
карету к крыльцу, и, помолившись богу, мы все пошли садиться. Для матери
было так устроено, что она могла лежать, рядом с нею сел отец, а против
него нянька с моей сестрицей, я же стоял у каретного окна, придерживаемый
отцом и помещаясь везде, где открывалось местечко. Спуск к реке Белой был
так крут, что понадобилось подтормозить два колеса. Мы с отцом и няня с
сестрицей шли с горы пешком.
Здесь начинается ряд еще не испытанных мною впечатлений. Я не один уже
раз переправлялся через Белую, но, по тогдашнему болезненному моему
состоянию и почти младенческому возрасту, ничего этого не заметил и не
почувствовал; теперь же я был поражен широкою и быстрою рекою, отлогими
песчаными ее берегами и зеленою уремой* на противоположном берегу. Нашу
карету и повозку стали грузить на паром, а нам подали большую косную
лодку**, на которую мы все должны были перейти по двум доскам, положенным с
берега на край лодки; перевозчики в пестрых мордовских рубахах, бредя по
колени в воде, повели под руки мою мать и няньку с сестрицей; вдруг один из
перевозчиков, рослый и загорелый, схватил меня на руки и понес прямо по
воде в лодку, а отец пошел рядом по дощечке, улыбаясь и ободряя меня,
потому что я, по своей трусости, от которой еще не освобод<