Тезаурус
Аннотация. Рассматриваются принципы и алгоритмы решения профессором Н.Г. Джусойты вопросов языкового критерия литературы, моно-/би-/транслингвизма осетинской национальной литературы, генезиса, современного состояния и перспектив осетинской литературы в языковом отношении.
Ключевые слова: НафиДжусойты, осетинская литература, осетинский язык, билингвизм, транслингвизм, линия и бифуркация, национальная школа, этнокультурный корень.
1. Возвращение Заратустры. История осетинской академической гуманитарной науки и общественной мысли знает много славных имен. Тем не менее мы можем выделить ряд мыслителей и ученых, которые выступают лидерами в своих научных областях и правомерно ассоциируются с их развитием и важнейшими достижениями. АфакоГассиев философ, Васо Абаев лингвист, Борис Калоев этнолог, НафиДжусойты литературовед.
Без них уже нельзя представить себе ни истории, ни содержания национальной гуманитарной науки. В частности, современный осетинский литературовед и литературный критик не может быть независим от Н.Г. Джусойты без ущерба для своих исследований. Это такого рода зависимость, единственно на основании которой может быть обретена свобода.
Я узнал это на собственном мятежном опыте, когда позволил себе в работе над докторской диссертацией опустить некоторые исследования профессора Джусойты, лукаво предположив, что он изначально закабалит мое собственное мышление и навяжет мне свои оценки, заставив при этом думать, что таковы и мои собственные. В таком поведении исподволь выразилось мое ницшеанство: я исполнил заветы пророка, который говорил своим ученикам: «Уходите от меня и защищайтесь от Заратустры!.. Быть может, он обманул вас». А потом сама собой исполнилась и другая часть завета: «...и, когда вы... отречетесь от меня, я вернусь к вам» [1, с. 56].
Замечу в скобках, что литературное учение Н.Г. Джусойты мне, конечно, было уже достаточно известно, и я имел незаслуженную честь полемизировать с ним еще в 1997 году, когда защищал свою кандидатскую диссертацию «Россия и Кавказ в историческом романе Х.-М.М. Мугуева«Буйный Терек». Точнее сказать, я был знаком с его концептуальными положениями, относящимися к вопросам генезиса, истории и периодизации осетинской литературы и литературному билингвизму и транслингвизму, но не был знаком с его некоторыми монографиями, рассматривающими литературное творчество отдельных классиков осетинской литературы.
Итак, Заратустра вернулся: я сверился с наблюдениями и выводами Нафи; оказалось, что моя докторская диссертация могла быть несколько прочней в отдельных частях, но было уже поздно. Возможность внесения в диссертацию частных поправок, оговорок и ссылок я отверг, потому что они вырастали не из моей доктрины и выглядели бы в моих глазах (у меня не было на тот момент других) как заплаты, пришитые белыми нитками. Кроме того, они были бы паллиативом в решении новых вопросов, на которые так или иначе указывал Нафи.
При всей важности высказанных частных замечаний профессора Джусойты, защищаемая мной крепость не понесла большого урона. К тому же он великодушно простил мне эти огрехи. Зато он вменил мне неверное понимание самой сущности и логики литературной истории Осетии и явления литературного иноязычия: от этой инвективы, как от залпа тяжелых гаубиц, стены моей крепости содрогнулись.
2. Фикция раздора. Прошу коллег простить меня, что возвращаюсь к этой уже набившей оскомину теме, но ведь воз и ныне там. Ктото скажет, что воза там уже нет, зато я сам все топчусь на том месте, где был воз. Это я и хочу прояснить в ходе данного рассмотрения общей назовем ее так для краткости билингвальной концепции профессора Джусойты (формулировка, тоже причиняющая мне некоторое этическое неудобство:Нафи Григорьевич не любит, когда его подозревают в «концепциях»; что-то он скажет? ведь он прочтет). Предупреждаю, однако, что здесь есть рефлексия, не относящаяся непосредственно к концепции Джусойты; данный текст является, скорее, рассуждением с самим собой по поводу его «уроков»; во всяком случае, некоторые мои замечания, как и построения Нафи Григорьевича, тоже будут носить «субъективный характер» [2, с. 12].
Нафи Григорьевич не занимался этой проблемой специально, хотя всегда держал ее в поле зрения. Она получила опосредованное отражение в работах «Коста Хетагуров и русская литература» (1953), «История осетинской литературы» (1980, 1985), в некоторых статьях, посвященных смежным проблемам национального характера, литературных взаимосвязей и фольклорнолитературных отношений, а наиболее специально и акцентированно, смею думать, профессор Джусойты высказался по вопросу национальнолитературноготранслингвизма в официальном отзыве (первого оппонента) на мою докторскую диссертацию «Осетинская русскоязычная литература: генезис и становление» (2010).
Попробую сформулировать суть наших разногласий с Нафи Григорьевичем, уже одно имя которого я произношу и упоминаю с почтением и гордостью подмастерья, неожиданно удостоенного внимания. Именно: я далек от обольстительной мысли, что мои знания истории и поэтики осетинской литературы могут хоть как-то быть сравнены с той степенью владения материалом, который характеризует работы Н.Г. Джусойты. Превосходство Нафи Григорьевича обуславливается, помимо субъективных критериев, и объективно-качественными: опытом и знанием родного осетинского языка и души (культуры) осетинского народа.
Тем не менее я полагаю, что рассматриваемый вопрос вполне лежит в рамках моих компетенций: в нем нет ни одного существенного аспекта, который мог бы остаться вне поля зрения билингвального осетина с преобладанием русского языка, каким я являюсь. Я защищал и защищаю позицию, согласно которой (я опускаю ее базовые положения и надстроечные нюансы) осетинская национальная литература билингвальна в целом и в части творчества подавляющего большинства осетинских литераторов.
В свое время Васо Абаев четко резюмировал нашу языковую историю и указал социолингвистические перспективы: «Двуязычие наша естественная необходимость, наша судьба» [3, с. 294]. Мысль Абаева я применяю к литературе, ибо нет оснований думать, что у литературы есть отличная от народной судьба. Литературу, как и фольклор, создает народ. Литература тоже судьба.
Нафи Григорьевич с этим согласен.
Но я иду дальше и утверждаю, что билингвальна также художественная литература, и ее русскоязычная ветвь, хронологически первичная, представляет собой часть осетинской национальной художественной литературы, поскольку русскоязычие не является помехой выражению национальной идеи (идеологии) и национальной эстетики. Здесь Нафи Григорьевич категорически возражает: «...Национальная (художественная. И.Х.) литература может существовать лишь на национальном языке... создание национальной литературной традиции на инонациональном языке фикция» [2, с. 25]. Исключение Нафи Григорьевич делает только для публицистики и литературной критики, которые, по его мнению, могут и должны быть двуязычными в многонациональном государстве: данная ремарка обязывает нас квалифицировать концепцию Джусойты как все-таки билингвальную (монолингвальна, по Нафи Григорьевичу, только художественная русскоязычная литература), хотя от пышной русскоязычной ветви в этой системе остается только сучок: филология тоже не допускает «почти».
Что стоит за таким жестким суждением? Прежде всего, благородное желание защитить родной язык и осетинскую литературу их культурный статус, престиж (каков есть), суверенитет и чистоту языковую однородность литературы. В утрированном варианте это положение мы находим у С.Д. Рамонова: «Любая попытка дать русскоязычному произведению статус национального должна рассматриваться как серьезная угроза злокачественного перерождения национальной литературы» [4, с. 98]. Какой же, если так, дать ему статус?
Слабое звено данного построения выявляется, если мы соотнесем его с естественными «интересами» русской литературы как таковой. То есть вполне правомерен и вопрос, принадлежит ли такое произведение к русской литературе. Мы, представители младописьменных народов России, ратуем за чистоту и прозрачность своих литературных пространств, за четкость представлений и критериев, позволяющих отделять и семена от плевел, и свое от чужого, и при этом забываем, что русская литература тоже хочет быть «чистой». Нужны ли ей Кундухов, Кануков, Хетагуров, Цаголов? Помимо остального, они никак не укладываются в современную им русскую литературу. Чисто стадиально они соответствуют русскому классицизму в лице Кантемира и Ломоносова, а идейно-стилистически Пушкину, Лермонтову и отчасти (в лучшем случае) несколько более позднему Некрасову, в то время как в литературной метрополии уже поднимали голос символисты Вл. Соловьев, Анненский и Брюсов. Они не синхронны исторической динамике русской литературы, на что указывает сам Нафи Григорьевич [5, с. 4]. И что нового они дают собственно русской литературе? И что нового может сказать о них русский филолог? Он может дать только языковую оценку (и она, я полагаю, не будет слишком высока), но никогда культурно-историческую и этнопсихологическую. Замечательный образец подобных оценок и суждений, обусловленных незнанием национальных реалий, тоже приводит сам профессор Джусойты, вспоминая «одного критика, утверждавшего, что чеченцы даже диалог взяли из русской литературы», и справедливо называет такие «наблюдения» «оскорбительной бестактностью» [5, с. 3].
Однако подобных нелепостей и бестактностей было не так много, именно поскольку русская филология и русская критика не часто обращались к русскоязычным текстам нерусских писателей, априори полагая их не-русской литературой, ввиду чего эти тексты рисковали остаться вне поля зрения науки (отчасти так оно и было).
Осетинские же критики и литературоведы, препарирующие русскоязычные произведения своих соплеменников, рассматривали и рассматривают их, естественно, прежде всего в контексте осетинских культурно-исторических реалий: не показывает ли это их подлинную этническую принадлежность, признаваемую «по умолчанию», априорно, аксиоматически? Априорные положения в гуманитарных науках тоже базируются на естестве и здравом смысле. Ведь и сам Нафи Григорьевич в своей докторской диссертации подробно рассмотрел ИналаКанукова, «не написавшего ни одной строчки на осетинском языке» [6, с. 72], в чем В.И. Абаев усмотрел явное противоречие с базовыми декларациями диссертанта [6, с. 71-72].
3. Идея взаимности. За указанной литературной критикой и публицистикой, как мы сказали, Н.Г. Джусойты признает право оставаться (в отличие от художественной литературы) билингвальными, таким образом легализуя термины «осетинская русскоязычная литературная критика» и «осетинская русскоязычная публицистика»: на наш взгляд, коренное противоречие между «осетинским» и «русскоязычным» именно в значении, которое актуализируется Нафи Григорьевичем, здесь вовсе не снимается, и отсылки к политическому устройству российского государства в строгом диалектическом смысле малоубедительны.
Рассуждая о языковой природе Осетии и осетинского общества, профессор Джусойты в ряде работ указывает на издревле (и на момент присоединения Осетии к России) многонациональное государственное устройство России. Тем самым Нафи Григорьевич хочет опосредованно указать на соотношение «престижных потенциалов» [7, с. 292] русской и осетинской культур и языков на момент присоединения Осетии к России, на то, что этот исторический акт имел прежде всего значение для осетин, а не для России, которая вполне обошлась бы и без осетин, что, поступившись однажды суверенитетом ради выживания (хотя и здесь маленькая Осетия едва ли не растворилась в многоязыком российском море), мы не должны больше идти на компромиссы (каковым компромиссом должно выступать, вероятно, признание рассматриваемых русскоязычных текстов национальной литературой осетин).
Если я утрирую, то только чтобы четче обозначить свое понимание последнего вопроса. И чтобы было понятней мое возражение: выгоды России были если не очевидны, то реальны и не только в геополитическом и экономическом, но и в культурном смысле. Последние тоже достаточно реальны, чтобы быть предметом науки. Культурные отношения можно уподобить гравитационным: они всегда взаимны, хоть эта взаимность не всегда очевидна. Допустим, с точки зрения массы Осетия так относится к России, как Луна к Земле; но Луна все же корректирует траекторию Земли и влияет на ее климат. Культурный ландшафт многонациональной России качественно и решительно меняется от наличияотсутствия любого из его национальных субъектов. Это диалектически неопровержимо: Осетия, входя в состав России, становится отчасти Россией; Россия, принимая в себя Осетию, отчасти становится Осетией (иначе какой смысл в союзе?). «Осетинская русскоязычная литература» и как обозначаемое, и как обозначающее (даже Соссюрово разграничение здесь не актуально) есть не что иное, как выражение этой культурной взаимности и культурной симпатии (как «комплиментарности» [8, с. 44] Л.Н. Гумилева). Если осетин, пишущий по-русски, перестает быть сугубо осетином, то и русский язык, когда им пользуется писатель-осетин, перестает быть сугубо русским языком [9, с. 2-6].
Я вижу эту взаимность во всем (и для меня эта идея бесценна): и в мире материальных вещей, и в мире духовных феноменов, и в сфере личных отношений в том числе научных и художественных. Когда я бьюсь об стену, стена бьется в меня; когда я иду против совести, совесть идет против меня.
Вот как резюмирует С.А. Гринберг историю вопроса национального билингвизма: «...Незыблемый в течение сорока лет тезис о том, что «не бывает национальной литературы на инонациональном языке» (Н.Г. Джусойты, 1957), был серьезно поколеблен выводом о том, что «в условиях глубоких связей между культурами литература может существовать и на инонациональном языке», хотя «сроки языкового «инобытия» не бесконечны» (М.М. Ауэзов, 1997). Окончательно и доказательно тезис Н.Г. Джусойтыбыл опровергнут в докторском исследовании И.С. Хугаева (2010)» [10]. Такая интерпретация и льстит, и расстраивает. Я абсолютно убежден, что, не будь профессора Джусойты, я был бы совершенно другим человеком, и совершенно иными были бы мои взгляды на литературу. Изучая НафиДжусойты, я становлюсь НафиДжусойты.
Но и сам Нафи Григорьевич становился мной на какую-то толику, с терпением и тактом входя в подробности моей «доктрины» и включая меня в орбиту своих суждений. Никто из нас, честно относящихся друг к другу, не может оставаться только самим собой. Это означает в конечном счете, что при всем моем несогласии с профессором Джусойты (которое я вовсе не драматизирую) я не только не могу опровергнуть его, но, напротив, на определенном уровне образую с ним некое суперконцептуальное единство, хотя бы так, как образуют его осетинская и русскоязычная осетинская литературы. Без ссылок на Нафи мои профессиональные позиции ущербны и не заслуживают никакого внимания.
Я именно хочу применить эту категорию единства через взаимность, математически упраздняющую границу между культурами и языками, к теории литературных влияний, которым Нафи Григорьевич, в соответствии со своей концепцией литературного билингвизма, также отказывает во взаимности при явном доминировании одного из литературных полюсов отношения [5, с. 3]. Я беру на себя смелость утверждать, что литературное влияние тоже всегда обоюдно: мы просто не располагаем инструментарием и временем (или желанием) для измерения малых и бесконечно малых степеней влияния.
Впрочем, почему же бесконечно малых? Доклады и статьи Нафи Григорьевича, растасканные на цитаты по всей России, его художественные тексты, переведенные на десятки языков это ли не маркер влияния малой Осетии на ноосферу и нравственный климат Евразии?
4. Необходимое и полезное. Отличие публицистики от собственно художественной литературы очевидно и по истокам, и по целеполаганию (хотя они, порой, трудно разграничиваются, образуя плотный органический симбиоз, и это тоже говорит не в пользу рассматриваемой позиции), но в указанном аспекте, повторяю, я не вижу качественного и категорического отличия публицистики от художественной литературы. Последняя служит общению между народами гораздо дольше и эффективней.
Очевидно, что публицистики совершенно не достаточно для полноценного межнационального общения: потому и переводят с языка на язык стихи и прозу. В том числе переводят, слава Богу, и Нафи Григорьевича, и сам Нафи Григорьевич переводит, в том числе самого себя: зачем, если в его распоряжении есть публицистика? И кстати: к какой культуре относить переводной художественный текст (ставлю этот тривиальный вопрос, потому что имею на него виды для заключительной части)?
Опять же, если общение между народами действительно необходимо, то как это согласуется с предыдущим тезисом о безразличии малой части для большого целого: если России было безразлично, вошла в ее состав Осетия или нет, то зачем ей и слышать голос Осетии? Если Осетия ничего не меняет в государственном и культурном организме России, то какой смысл в общении? И не является именно это общение (в форме той же публицистики и литературной критики) одним из способов совершенствования и облагораживания указанного организма?.. Вопросы риторические, да и сам Н.Г. Джусойты дает на них четкие положительные ответы, в частности: малые народы России, перенеся нечеловеческие испытания, «вышли в добрый мир, готовый слушать (курсив мой. И.Х.) их древнюю исповедь, мир, где люди стали братьями» [2, с. 15].
Именно так. В строгом академическом смысле осетинское русскоязычие сравнительно с «осетиноязычием» это практическое бытийное выражение открытого нрава осетин и их способности к «поступательному развитию понятийного мышления, мышления абстракциями все более высокого порядка», к переходу «от мифологического, то есть образно-эмоционального способа мышления, к мышлению понятийному» [11], при котором слова обозначают вещи «безотносительно к тому, «наши» они или «не наши», и открывается путь «для познания действительности как она есть, а не только как этого требует примитивный эгоизм коллектива» [12, с. 22].
Вслед за ВасоАбаевым многие исследователи используют в своих рассуждениях о природе осетинского монои двуязычия категории необходимости и свободы, и предполагают за скобками своих формулировок понятия полезности, достаточности, возможности; вероятно, и мне не помешает сверить свою позицию по всем этим проекциям.
Очевидно, нельзя сказать, что осетинской русскоязычной литературы для осетин было бы достаточно. С диалектической точки зрения необходимой и достаточной является для осетин осетинская осетиноязычная литература. Русскоязычная получает свою легитимность через бытие осетиноязычной традиции, а не наоборот. Русскоязычная традиция первична хронологически, но осетинская первична качественно и онтологически (с этим никто не может спорить). Но если нельзя сказать, что русскоязычная ветвь необходима, то надо сказать, что она полезна. Рабочая гипотеза моей диссертации состояла в том, что если «русскоязычное творчество нельзя рассматривать как необходимое звено в развитии осетинской литературы» [13, с. 12], то нам ничто не мешает рассмотреть его как возможное звено и компонент осетинской литературной истории и культуры» [14, с. 4]. Теперь я могу к этому добавить, что возможное оказалось действительным и весьма полезным, полезным в том числе и для развития осетинской осетиноязычной литературы, и, чтобы это опровергнуть, надо было бы положительно доказать, что осетинская русскоязычная литература осетинам либо вредна, либо безразлична. Если В.И. Абаев прав в том, что «владение русским языком не должно и не может наносить никакого ущерба родному языку» [3, с. 294], тогда ни одно, ни другое не может быть правдой.
5. Коста как модель. Для возникновения литературы необходимы не только объективные социально-экономические обстоятельства (в том числе печать), но и настоящее чудо талант или гений. Тот, кто движим только необходимостью, не творит литературы и истории. Свобода вот творец. В том числе творец необходимого, каким стал «Иронфандыр». Коста был свободой.
Некоторые наши литературоведы отсутствие читателя на осетинском языке называют в числе помех возникновения осетинской литературы. Откуда же было взяться читателю прежде книги? Просто кто-то должен был стать первым. Нужен был КостаКоста явился. Коста был и необходимостью.
И это в то время как даже Гиго Дзасохов, первый критик и биограф К.Л. Хетагурова, считал его явлением «случайным, а не доказательством... поэтической одаренности... народа» [15].
Замечательно, что Коста является основоположником не только осетинской национальной литературы, но и осетинского национального (художественного) билингвизма. Я вдруг увидел, что это позволяет его наследие и в синхронии, и в диахронии (его индивидуальное литературное русскоязычие тоже предшествовало осетиноязычию) рассматривать как модель осетинской билингвальной литературы, причем именно в точке бифуркации, разветвления русскоязычной и осетиноязычной традиций. Коста и модель, краткий курс осетинской литературы.
Что нам дает такая аллегория? Во-первых, мы видим, что и осетиноязычные, и русскоязычные тексты произрастают из одной души, из одного экзистенциального опыта. Следовательно, делить хетагуровскоелитературное наследие по признаку языка на два корпуса, относящихся к разным национальным литературам, было бы не анализом, а вивисекцией. Литературоведение не может удовлетворяться формулировками некрологов, подобными той, что была помещена в «Терских ведомостях»: «19 марта скончался знаменитый осетинский и известный русский поэт Коста Хетагуров» [16, с. 608]. Арифметика не может быть национальной, а литература не может быть ни полинациональной, ни вненациональной (интернациональной да).
Во-вторых, очевидно, нельзя утверждать ни гипотетически, ни доказательно, что русскоязычное творчество Коста повредило его осетиноязычному творчеству. Это означает, в свою очередь, что и русскоязычная ветвь осетинской литературной души не может и не хочет убить ее осетиноязычную ветвь, забрать себе ее жизненные соки.
Осетинская литература «песнь в два голоса» (так называется повесть Нафи, которую автор, следуя традиции, восходящей к С. Бритаеву и Т. Бесаеву, сам перевел на русский язык, с тех пор она абсолютно оправдала свое название). У русскоязычной ветви свои жанровые приоритеты, своя методология, свои частные традиции (так было и в микрокосме творчества Коста), свои задачи. И, говоря о задачах, действительно надо сказать, что это, прежде всего, функция внешних связей культуры, внешней валентности. Работу, которую профессор Джусойты возлагает непосредственно и специально на критику и публицистику, делает русскоязычная литература в целом, включая, конечно, критику и публицистику.
Если двуязычие судьба осетин, то такова же, как мы уже согласились (если я не слишком самонадеян), судьба осетинской литературы. Но гуманистические императивы Нафи Григорьевича патриархально жестки (что достойно не столько критики, сколько восхищенья), и он законно указывает на отсутствие логики там, где хотя бы только умозрительно допускается возможность существования двух равно значимых языков для человека и народа: «...русский язык, пишет он, считаю своим. Не родным, нет. Родной язык у меня один, ибо двух матерей у ребенка не бывает» [17, с. 9]. С удовлетворением соглашаюсь с Нафи Григорьевичем в этом пункте. Тем более что эти строки написаны осетином на русском языке, но при этом сполна выражают его национальное чувство: это и есть формула осетинского литературного транслингвизма.
Никто ведь не говорит о совершенном идейно-этическом паритете литературного осетинского языка и литературного русского языка для осетин. Здесь нет ни баланса, ни симметрии: русскоязычная осетинская ветвь не повторяет изгибы осетиноязычной (хоть и взаимодействует с ней, отвечая ее линии с тем неисповедимым изяществом, с которым соответствуют друг другу разные ветви одного дерева), потому она, в конечном счете, и законна. Отличие собственно осетинской литературы от осетинской русскоязычной вполне синхронно семантической разнице между родным и своим, столь удачно подчеркнутой профессором Джусойты. В нашем случае не своя рубашка ближе к телу, а родная. Или, говоря академически: осетинская осетиноязычная литература входит в смысловое ядро осетинской культуры, а русскоязычная образует ее периферийную область; в русскоязычном осетинском тексте осетинское представляет собой культурно-психической субстрат.
Коста идеальная модель осетинского билингвизма: он воспитан в осетинском языке, образован в русском, начал писать на русском, потом стал и на осетинском; на осетинском писал только кровью, на русском не только: иногда и обычными чернилами. Разница между художественными возможностями русского и осетинского языков Хетагурова очевидна (и она получила отражение даже в некрологе «Терских ведомостей» через оппозицию «знаменитый известный»). Осетинский Коста необходим, а русскоязычный только полезен. В осетинском Коста – гений, в русском только талант.
6. Поэтическая аргументация. Настаивая на моноязычности национальной художественной литературы (кстати говоря, интересно было бы теоретически соотнести это с существованием дигорского литературного языка), Нафи Григорьевич заметил во время дискуссии на моей защите (к сожалению, я не имею возможности оформить ссылку по всем правилам): «Любопытно, что так думали и сами русскоязычные писатели из осетин. Например, Гиго Дзасохов вовсе не считал себя осетинским писателем».
Самоидентификация автора в этнокультурном отношении важное обстоятельство, но что Гиго не считал себя осетинским писателем (кстати, он ведь не считал себя и русским), не доказывает того, что он им не был. Коста тоже писал: «Я не поэт...». Филолог не обязан верить поэту на слово.
В другом месте указанной дискуссии Нафи Григорьевич ссылался на А.С. Пушкина, чтобы показать, что представление о национальной литературе как о литературе одноязычной и прежде было естественно и бесспорно. Именно, он подробно трактует знаменитый прецедент пушкинского «Современника», в котором был опубликован «художественный очерк офицера русской службы черкеса Султана Казы-Гирея «Долина Ажитугай» и к которому «Пушкин сделал такое примечание»: «Вот явление, неожиданное в нашей литературе! Сын полудикого Кавказа становится в ряды наших писателей; черкес изъясняется на русском языке свободно, сильно и живописно» (Пушкин А.С. ПСС: в 10 т. М.-Л., т. 7.С. 344). «Ясно, пишет профессор Джусойты, что и для Пушкина, и для Султана Казы-Гирея было бесспорным писавший на русском языке «сын Кавказа» становится в ряды русских писателей, а не создает черкесскую литературу» [2, с. 26].
Думается, Казы-Гирей все же интересует Пушкина как писатель-черкес, а не как русский писатель. Если бы этот очерк написал поручик Иванов, он имел бы гораздо меньше шансов быть опубликованным в «Современнике». Отзыв Белинского, «несомненно ориентированный на текст пушкинского примечания», в этом отношении более прозрачен: «Долина Ажитугай» примечательна как произведение черкеса (курсив мой. И.Х.), который владеет языком лучше многих почетных наших литераторов» [18, с. 180].
Интересно заметить, что «Долина Ажитугай» «публикуется в окружении статьи барона Розена «О рифме» и повести Гоголя «Коляска». Таким образом, резюмирует И. Фрайман, «ряды наших писателей» составляют «остзейский немец, малоросс и русский дворянин африканского происхождения, который является издателем журнала. Теперь к ним прибавился и черкес» [19]. Действительно, несколько отвлеченное понимание русского. Абсолютно индифферентное к национальному параметру.
То есть речь снова о терминологии: если Казы-Гирея некорректно называть русскоязычным адыгским писателем, то симметричной крайностью было бы называть его и русским; думаю, Пушкин, говоря «ряды наших писателей», имел в виду российских писателей, писателей России. Но «российский» писатель и российская литература в строгом филологическом смысле станут возможны только тогда и при условии, когда и если сформируется российская нация, о которой можно будет сказать, как о русском: «Здесь русский дух...» Литература может быть только национальной и называться только национальным именем.
Пушкину не было нужды входить в эти тонкости. Вот почему, вообще говоря, впечатления поэтов не вполне научные аргументы. Возможно, это нечто большее. Но это уже другой вопрос.
Делая эти вороватые заметки на полях НафиДжусойты, я иногда чувствую, что пытаюсь спорить не только с профессором, но и с поэтом.
7. Линия и бифуркация. Русскоязычные тексты осетинских авторов, предшествующие осетиноязычным литературным опытам, профессор Джусойты называет «предысторией», «первоначальными опытами зарождавшейся национальной литературы», однако в своей «Истории осетинской литературы» он дает достаточно подробную периодизацию этого необязательного периода осетинской литературы (тем самым включая предысторию в собственно историю). Притом периодизацию, которая ориентирует на «специфические особенности осетинской литературы» [20, с. 11] и, соответственно, на индивидуальные перипетии истории осетинского народа (мухаджирство 1865 г., болезнь Коста): как бы это было возможно, если бы речь шла не об осетинской литературе?
«В художественном развитии исторически запоздалых народов, пишет Н.Г. Джусойты, обращение к инонациональным языкам на ранних стадиях становления неизбежно и оправдано» [21, с. 5]. Означает ли это, что художественная литература на инонациональном языке может рассматриваться как национальная литература до тех пор, пока нет литературы на родном языке? Что же происходит с русскоязычной традицией после появления на свет первых осетиноязычных художественных изданий «Афхардты Хасана» А. Кубалова (1897) и «Иронфандыр» Коста Хетагурова (1899), или же к 1915-1917 гг., когда, по Нафи Григорьевичу, окончательно «сложилась собственно осетинская (осетиноязычная) литература»? То есть как это влияет на статус уже существующих на тот момент текстов и текстов, написанных впоследствии, вплоть до наших дней?
В концепции Нафи Григорьевича осетинская русскоязычная художественная литература это определенный отрезок литературной истории, который прерывается в точке возникновения осетиноязычной традиции. Впредь этой литературы уже нет; исторически она представляет собой окаменелость, филологический артефакт. Все художественные тексты, что в дальнейшем пишутся осетинами на русском языке, относятся не к осетинской русскоязычной, а к русской литературе.
Я уже говорил об «охранительном» (прошу не вкладывать в это понятие одиозных реакционных смыслов) пафосе теории НафиДжусойты. В рассматриваемом аспекте его можно сформулировать таким образом: «Тот, кто хочет называться осетинским писателем, пусть пишет на осетинском языке, пусть в первую голову говорит со своим народом (благо дело уже есть и печать, и прецеденты)».
Это монолингвальная линейная двухчастная концепция истории осетинской (любой для народов РФ национальной младописьменной) художественной литературы (свою и не только свою я назвал бы бифуркационной, с точкой бифуркации в сердце Коста).
Поскольку осетинская русскоязычная литература видится в ней как ограниченный отрезок литературного прошлого, я подозреваю, что мысль М.М. Ауэзова, которую С.А. Гринберг интерпретирует как промежуточное опровержение профессора Джусойты, на деле полностью совпадает в этом пункте с позицией Нафи Григорьевича. «Сроки языкового инобытия не бесконечны»: ясно, что речь идет о завершенном процессе временно необходимого русскоязычия, соответствующего историческим прецедентам, о которых говорит М.М. Ауэзов [22, с. 201], и раннему, «доисторическому» литературному русскоязычию осетин. Ибо, если только речь идет (на момент говорения) о будущем, то неизбежно возражение: ведь не бесконечны и сроки языкового бытия, и бытия вообще. И сроки языкового бытия могут оказаться еще менее бесконечны, чем сроки языкового инобытия.
Об этом, в конце концов, и переживает Нафи Григорьевич.
Сегодня осетинам как никогда нужны обе литературные ветви. Змеиный раздвоенный язык, змеиная мудрость. Как хорошо, что подобные двусмысленные эпитеты нам, двуязычным, можно оставить без малодушных оговорок.
8. Умирание как жизнь. «Инобытие» это, кстати сказать, оптимистический термин, поскольку он фиксирует третье, помимо бытия и небытия, состояние, причем и морфологически, и семантически «инобытие» какое-никакое, а бытие.
Линейный взгляд различает только два состояния: есть литература (иноязычная) и вдруг уже нет. Я же предлагаю, как минимум, войти в микрокосм этого «вдруг» и рассматривать то, что там есть, хотя бы как ино-бытие, хотя бы как умирание, как форму агонии осетинской культуры. Ведь очевидна разница между русскоязычием, скажем, ДзахоГатуева и Алана Черчесова?..
Мне, русскоязычному, тоже понятна боль «страшно крепкого» и колючего толстовского «татарина», который тянут из родной земли, «по одному разрывая волокна» [23, с. 21-22]. Потому что я слышу от боли его душа все-таки не кричит и не бранится, а поет. О чем и как (и на каком языке?) вот предмет нашей филологии.
Угасание национальной жизни в литературном процессе тоже часть процесса; умирание тоже жизнь. Осетинская русскоязычная литература это живая по сей день ветвь осетинской литературы, которая только, чтобы ей действительно не стать симптомом умирания осетинской литературы, нуждается в любви, прививке и подрезке.
9. Ветви и корни. Профессор Джусойты и сам указывает на процессуальность и длительность рассматриваемого явления (что для рассматриваемой линейной концепции противоречиво), когда, в частности, говорит, что двуязычие это «переходный период» к новому монолингвизму на основе инонационального языка. Нафи Григорьевич подчеркивает частично ассимилятивный характер этого процесса в многонациональном государстве, при котором вместе с чужим языком воспринимается новая (чуждая) этико-психологическая сущность.
Очевидно, что это слишком категорично; вопрос в том и состоит, что позволяет Нафи Григорьевичу обходиться без оговорок: конечно, это страстная любовь к родному языку. Но слово относится к мысли как внешнее к внутреннему; значит, дилемма между языком и содержанием как критериями национального текста решается здесь в пользу языка; значит, это более формальный взгляд, чем содержательный.
Нафи Григорьевич максимально актуализирует нераздельность языка и мышления (теория лингвистической относительности Сепира-Уорфа в ее «сильной» версии [24]), из которой следует, что рано или поздно заимствованный язык нейтрализует национальную душу. Моя же вера состоит в том, что если такое случится, то мы не увидим и литературы; «совершенное владение языком не гарантирует искусства, подлинная литература произрастает только из этнокультурного корня» [9, с. 4] («без корней и кроны не будет» [25]).
Такой русскоязычной осетинской литературы сегодня тоже становится все меньше. Не только на осетинском языке пишут все меньше (настоящей литературы), но и на русском языке.
Повод для досады есть и у других народов: так, профессор В.И. Шульженко обращает внимание на тенденцию, плохо, мягко говоря, согласующуюся с реальной идейно-эстетической повесткой дня. В национальных северокавказских литературах сформировалась плеяда художников, отнюдь не лишенных талантов, но «которые пользуются в своих произведениях русским языком как средством «продвижения себя», (...) ради известности и популярности намеренно предавая забвению в своих текстах русскую культуру (не только родную. И.Х.), не допуская даже намека на существование в мире чего-либо позитивного, связанного с понятием «русский» [26].
Стало быть, дело не в языке (не в языковых ветвях литературного древа: обе ветви страдают), а в корнях.
10. Своя бюрократия. В.И. Абаев в свое время выражал тревогу: «...среди