Обо мне и о моих товарищах
Воспоминания к 240-летиюЛенинградского ордена Трудового Красного знамени завода имени М. В. Ломоносова
Ленинград
Аннотация
Воспоминания приурочены для издания к исторической дате — к 240-летию Государственного фарфорового завода имени М.В. Ломоносова.
Автор воспоминаний — старейший художник завода — Безпалова-Михалева Тамара Николаевна, поступившая в художественную лабораторию завода в 1931 году и не порывающая связь с заводом до сего времени.
В записках в основном излагается жизнь художников-фарфористов на заводе в 30-40–е гг., быт и работа художников в блокадном Ленинграде, возобновление деятельности художественной лаборатории после войны.
Издание будет полезно широкому кругу читателей, интересующихся судьбой прославленного завода и его художников. Дорожащих нашей культурой и изобразительным искусством.
Этот край для меня не случайный,
Этот край мне в наследство от предков,
Здесь моя родословная дремлет
Под зеленой кладбищенской веткой.
Мои предки пришли на берега Невы в давние времена, они были мореплавателями, строителями кораблей, резчиками по дереву.
Это им принадлежат деревянные кружева в отделке многих петербургских зданий. Они были истинными художниками, и им я обязана своим творчеством.
Детство
Я родилась в 1912 году, незадолго до войны России с Германией, в преддверии революции, в дачном пригороде Петербурга — Лесное, на Старо-Парголовском проспекте. Ныне это Выборгский район Ленинграда. Проспект Мориса Тореза.
Лесное со своими огромными лесопарками, яблонево-сиреневыми садами, многочисленными озерками и прудами и благодаря своей близости к столице застраивалось богатыми дачами.
Там, где сейчас выход из метро на площадь Мужества, стояла богатая дача купца Елисеева. На Поклонной горе, в конце Старо-Парголовского проспекта высилась башня, стилем напоминающая тибетские храмы — дом врача тибетской медицины Бадмаева. А вблизи второго Шуваловского озера раскинулись парк и замок Фаберже — знаменитого своими художественными произведениями ювелира. Где сейчас Светлановский проспект пересекается с Тихорецким проспектом, зеленели широкие луга и поля, здесь паслось стадо молочной фермы Бенуа. В стаде ходили важные пестрые коровы, грозные быки и даже грациозные олени с ветвистыми рогами.
В семье нас было трое детей, но брат и сестра годами были намного старше меня. В свои игры меня они не принимали, а сверстников-однолеток в видимом окружении не было. Несмотря на это, я не помню, чтобы мне было скучно или одиноко.
В четыре года я научилась читать, а рисовать стала еще раньше. Вокруг нашего домика был прекрасный зеленый мир: росли огромные вековые сосны (увы, в нынешнем парке Сосновка их уже почти не осталось), цвели цветы, пели птицы, порхали яркие бабочки.
Даже летние дни запомнились более теплыми и более солнечными (ил.).
К сожалению, все это скоро закончилось. От опрокинутой керосиновой лампы дом наш сгорел, и наша семья перебралась в город, на так называемые Пески (сейчас здесь раскинулся Смольнинский район). Здесь, в городе, все было иначе, гулять надо было в сопровождении взрослых; ходили в сад Прудки, что находился возле Мальцевского рынка, реже — в Таврический сад.
Весь мир как-то стал уже и потускнел. Праздником были дни, когда мама ездила с нами на Большую Охту, где жила дальняя родня мамы — резчики по дереву. Среди них были прекрасные мастера своего дела. Резали из дерева: киоты, иконы, рамы для картин, игрушки.
Из гостей мы возвращались с полными руками деревянных игрушек: коньков, медведей, солдатиков и прочих поделок.
Вскоре брата забрали к себе бездетные родственники отца, сестра пошла учиться.
Октябрьская революция произошла, когда мне было около пяти лет. Мама часто оставляла меня в квартире одну. Одиночество не пугало меня, но городская квартира с длинным и темным коридором, высокими потолками и окнами, выходящими на грохочущую улицу и узкий колодец двора, после пригородного простора казалась унылой и мрачной.
Вблизи дома, где мы жили, находилась пожарная часть. Сытые, косящие злыми дикими глазами кони пожарного обоза проносились, грохоча копытами по булыжной мостовой, пугая прохожих, которые жались ближе к стенам домов.
Постепенно я привыкла к городскому шуму, к веселым звонкам конки, к пестрому рынку, куда я с мамой ходила за провизией. На рынке было много интересного. Особенно привлекательными были для меня лотки с ярко расписанными дешевыми статуэтками из фарфора. Не знаю, кто изготовлял эти фигурки, были они грубоваты по лепке, но своей наивной пестрой раскраской привлекали мою детскую душу.
После долгих моих просьб мама, хотя и была недовольна, все же покупала мне какую-нибудь безделушку в виде пестрой свирепой собаки, или дойную корову с крестьянкой, или еще какое-то подобное же сокровище, которое я с восторгом уносила домой.
Оставаясь одна дома, я коротала время за рисование и чтением. Использовав всю свою детскую библиотеку, а книги мне мама покупала и дарила часто, я стала пользоваться книгами из маминого шкафа.
В пять лет мне попало в руки произведение Льва Николаевича Толстого «Воскресение». Из всего романа я тогда запомнила описание тюремного двора, где сквозь булыжники пробивается жалкая травка, и описание пасхальной заутрени, где Катюша Маслова приходит в церковь с алым бантиком в волосах. Основное содержание романа не доходило, конечно, до моего малолетнего разума.
Пользуясь частым отсутствием мамы, я перечитала многие книги для взрослых и журналы «Огонек», «Нива», «Иллюстративное обозрение», «Пробуждение» и тому подобные. Кроме этих журналов нам выписывали журналы: «Задушевное слово», «Золотое детство», и особенно любимый мною журнал «Олонецкий край».
После революции доставать бумагу для рисования и карандаши, особенно цветные, стало очень трудно. Об акварельных красках даже думать не приходилось.
Кто-то из знакомых принес мне толстенные фолианты «Петербургских новостей», переплетенных в плотные обложки. Несмотря на мелкую убористую печать на страницах книги, я, нисколько не смущаясь этим обстоятельством, продолжала заполнять их своими произведениями. Темой для рисунков в основном служили сказки и фантастические истории.
В это время у меня появилась еще одна страсть, которая только волей случая не стала моей основной профессией в будущем. Под напором событий хозяева четвероногих меньших братьев бежали за границу, оставив своих любимцев на произвол судьбы. Вся эта хвостатая голодная братия промышляла себе в выгребных ямах жалкое довольствие и избирала место для ночлега на чердаках и на лестницах черных ходов.
Многие из этих животных страдали различными болезнями, такими как чесотка, различными лишаями и прочими спутниками голода и грязи. Врачеванием этих несчастных, несмотря на протесты мамы, я и занялась, и просто удивительно, как я не заболела сама, опекая своих пациентов.
Дома из-за моего медицинского увлечения происходило много смешных, а чаще, печальных историй. Часто случалось, что пациенты нагло крали скудные запасы семейного пропитания, со стола или из плохо затворенного шкафа. И, конечно, после этого изгонялись мамой за дверь, на улицу, а мне оставалось только пережить свое огорчение где-нибудь в укромном уголке, вдали от материнского справедливого гнева.
В двадцатых годах мы переехали в центр города, в светлую просторную квартиру на Кабинетской улице, ныне это улица Правды. Возле дома был большой солнечный двор, а в самом доме проживало много ребятишек моего возраста и несколько старше по годам.
Это было веселое время, я перестала быть дикарем-одиночкой. В жизни двора были свои традиции, свои правила, свои законы. Надо было уметь драться, быстро бегать, лихо играть в лапту, в чижики, фантики, в казаки-разбойники, в штандры и в прочие игры. При случае надо было уметь дать отпор обидчику и постоять за себя.
Но, в общем-то, ребята во дворе были неплохие, в основном это были дети кустарей, мелких торговцев, парикмахера, портного, ювелира и т.п., так как шли годы Новой Экономической Политики, и в Петрограде процветали мелкие и средние предприниматели.
Бывали, конечно, во дворе и ссоры, но они как-то быстро забывались, и дружба восстанавливалась. Теперь меня уже никто не водил за руку на прогулку. Мама уходила утром на работу, сестра в школу, а я до их прихода была предоставлена самой себе.
Как помню, особо тяжелыми были для нашей семьи 1919–1920 годы. Голодал весь Петроград. Мама героически боролась за мое и сестры существование, меняя все, что у нас осталось более или менее ценного на продуктовые крохи.
Правда, с бумагой и цветными карандашами стало немного легче, их можно было купить на толкучке, и мама, несмотря на наши весьма скудные средства, никогда не отказывала мне в таких приобретениях.
С наступлением НЭПа для меня открылась, прежде всего, возможность приобретать в писчебумажном магазине Башкова, на проспекте 25 Октября (Невский проспект), рядом с кинотеатром «Колизей», все необходимое для рисования, которым я увлекалась по-прежнему.
В магазине Башкова можно было купить отличные школьные тетради, с отчерченными красной полосой полями, прекрасную Александринскую или Ватманскую бумагу и поштучно продававшиеся краски с маркой «Пеликан». В общем, там можно было купить все, чем можно пленить ребячью душу. Жаль, что денежные возможности были малы, и видом всех этих чудес приходилось наслаждаться больше зрительно, чем материально.
В школу я пошла очень рано. Даже после Октябрьской революции моя школа продолжала называться гимназией Марии Николаевны Стоюниной. Директором был Б.П. Афанасьев. Преподавание всех предметов было поставлено очень серьезно.
Вскоре начальница школы М.Н. Стоюнина и ее две дочери, преподававшие в школе иностранные языки, эмигрировали за границу, а школа стала называться 51-й Единой Трудовой Школой; помещалась она на Кабинетской улице (теперь улица Правды), дом 20.
Как я уже говорила, школа отличалась отличной дисциплиной и прекрасно поставленным образованием. Вот уже прошло много-много лет, и мы — ученики 51-й советской школы перешагнули возрастной рубеж, но класс наш, сильно поредевший, продолжает поддерживать дружеские отношения.
Из нашего класса вышло много достойных людей, это лауреаты различных премий, композиторы, доктора наук, художники и многие другие уважаемые люди.
В конце школьных лет я тяжело заболела, перенесла сложную операцию черепа (второй случай в медицинской практике того времени). Выжила благодаря чудесным врачам (профессор Левин и доктор Эльянсон), и, конечно, благодаря своему желанию жить, во что бы то ни стало.
Несмотря на строжайший запрет заниматься, я в тот же год подготовилась и сдала экстерном все школьные экзамены, и стала готовиться к дальнейшей учебе.
Юность
Документы подала сразу в два места (тогда это было возможно): в Медицинский институт и в Академию художеств, но и там, и там мои документы мне возвратили из-за недостатка лет.
Летом я жила на даче в Петергофе. Там я познакомилась со студентами Академии художеств — Алексеевским и Лесковым и с сестрой Лескова — Людмилой. С ними вместе ходила на этюды и зарисовки скульптуры в Нижний Петергофский парк.
Лето не прошло для меня даром, и многому я научилась у моих друзей. Люда Лескова училась в Художественно-Промышленном техникуме на факультете театрального костюма (в 1927 году Художественно-Промышленного учебного заведения, такого, как сейчас Мухинское училище, тогда не существовало).
Люда посоветовала мне подать заявление в Художественно-Промышленный техникум. Он находился при Академии художеств, на Литейном дворе Академии.
Экзамены я сдала легко и поступила на керамическое отделение техникума.
Выбрала я керамический факультет потому, что в школьные годы рисование нам преподавала некая Елена Николаевна (фамилию ее я, к сожалению, не помню), в прошлом учившаяся в школе Поощрения художеств на отделении фарфоровой живописи.
Во время уроков, когда школьники рисовали, Елена Николаевна часто рассказывала о живописи по фарфору, об эффектах обжига, о фарфоровых красках, капризных, но красивых по своей тональности и прозрачности, о фарфоре, как хрупком, но вечном материале.
Художественно-Промышленный техникум имел хороших преподавателей, таких как академик и Народный художник СССР В.В. Лищев, скульптор Малашкин, преподаватели рисунка — Дормидонтов и Протопопов, преподаватель живописи — прекрасный акварелист и график Зарубин (он был учеником А.И. Куинджи и другом художника К.И. Рериха), преподаватели курса «Основы архитектуры» — архитекторы Гридин и Щуко, технике живописи по фарфору обучал мастер завода им. М.В Ломоносова А.А. Скворцов. Педагогику преподавал руководитель ТЮЗа А.А. Брянцев, композицию — главный художник ТЮЗа В.И. Бейер.
Историю искусств преподавал ученый секретарь Эрмитажа А.И. Харнас. Свои лекции Алфей Ильич часто читал в залах музея «Эрмитаж» или в помещении театра Эрмитажа. С семьей Харнаса я была близко знакома. Многие лекции с показом диапозитивов по истории искусств прослушала в домашней обстановке, так как Алфей Ильич бывал в моей семье частым гостем.
Особенно много приобретали студенты во время учебных практик на заводах. За время учебы я три раза была на практике в условиях производства. Первые две практики я проходила на заводах массового выпуска продукции. Сначала на заводе «Красный фарфорист» в селе Батановка, заводе, который раньше принадлежал промышленнику Кузнецову. Вторую практику — на заводе «Пролетарий», в селе Бронницы Новгородской области, где тоже выпускалась массовая продукция фарфора.
И, наконец, третья моя практика проходилась на заводе им. М.В. Ломоносова в Ленинграде. Эта практика дала мне особенно много.
На заводе им. Ломоносова я познакомилась с интереснейшими образцами живописи на фарфоре двадцатых годов и с работами художников начала тридцатых годов, познакомилась с различными сложными техническими приемами оформления фарфора.
К практикантам на заводе относились очень тепло, и вся практика проходила в дружественной обстановке.
На всю жизнь у меня осталось глубочайшее уважение к главному художнику завода того времени Ивану Георгиевичу Михайлову, человеку великодушному и широко образованному. Ко мне, когда я была на практике, он относился по-отечески тепло. Ему же очень многим обязаны и такие художники по фарфору, как М.Н. Мох, И.И. Ризнич, и ныне народный художник А.В, Воробьевский.
И.Г. Михайлов был организатором художественной школы в Павловске, куда решением Правительства сразу после революции собрали одаренных детей из различных интернатов. Многие из них были ранее беспризорниками, сиротами, детьми, предоставленными самим себе и улице, с вытекающими отсюда характерами.
В эстетическом воспитании этой талантливой массы детей много помогал А.А. Брянцев, основатель и руководитель Театра Юных Зрителей на Моховой улице. Многие ученики Павловской школы выполняли здесь росписи декораций для постановок театра. Некоторые из них, как я уже упоминала, были устроены работать на завод им. Ломоносова и стали потом прекрасными художниками.
Меня очень удивляет, почему забыто имя И.Г. Михайлова, и даже его ученики никогда и нигде не вспоминают этого сурового на вид человека с благородным и добрым сердцем.
После окончания техникума, при распределении рабочих мест между выпускниками, заведующий керамического отделения — Ильинский решил, что меня следует направить на один из массовых заводов, в провинцию.
Причиной этому решению послужила моя внешность, не отвечающая стандартам того времени. Еще до распределения меня не раз вызывали в существовавшую тогда при техникуме комиссию, так называемую «легкую кавалерию», составленную из комсомольского актива. В обязанности легкой кавалерии входило выяснять сокрытие социального происхождения; но так как ничего криминального в моем происхождении не было, все это, конечно, заканчивалось ничем.
Многое не нравилось в моей внешности и вызывало сомнения даже у заведующего керамическим отделением техникума.
Во-первых, я, не в пример большинству учащихся приезжих из провинции и проживавших в общежитии, жила в домашней обстановке. Одевалась с помощью искусных рук мамы, на общем фоне наших студентов хорошо. Многое умела делать своими руками, употребляла косметику.
На приобретение разных «материальных благ» зарабатывала тем, что в выходные дни, а часто и ночами работала художником-оформителем в тресте «Котлотурбина» (ныне институт им. Ползунова), оформляла стенгазеты, писала длинные полосы лозунгов и плакаты. Ко всему этому имела на многое свое мнение.
Время это было своеобразное, даже галстук и шляпа на голове считались буржуазной роскошью, а танцевать фокстрот или чарльстон вместо танца «Мы — кузнецы» — чуть ли не преступлением.
Много было еще заблуждений, которые, в конце концов, не оправдали себя и, как и следовало ожидать, сгинули. Короче, меня, как бы исправление, определили на отъезд на один из массовых заводов.
Массовые заводы того времени выпускали, в основном, более чем скромную продукцию. Продукция эта и примитивная по форме, оформлялась, в основном, деколью — переводными, с мещанским содержанием, картинками, или сплошным крытьем, трампами и отводками. Ручной живописи почти не было, а то, что и выполнялось, было далеко от названия «художественная».
Заводы эти еще со старым оборудованием и так с трудом справлялись с планами, и художников не очень-то жаловали. Были иногда на заводах и свои народные художники, даже некоторые из них очень способные, но вкусы и возможности их были ограничены существовавшей на заводах обстановкой, и в какой-то степени недостатком культуры.
Попади я в обстановку массового завода того времени, конечно вряд ли смирилась бы с существующими возможностями и, наверное, навсегда оставила бы фарфоровую живопись. Тем более что после практики на заводе Ломоносова была в плену его высокохудожественных произведений.
Но тут произошло что-то для меня неожиданное. Оказывается, что, будучи на практике на заводе, я оставила о себе, как сама, так и своими практикантскими работами, хорошее впечатление у руководства живописной мастерской.
В комиссию по распределению студентов на работу от завода им. Ломоносова поступила персональная заявка, чтобы студентку Т.Н. Безпалову направили на работу на завод им. Ломоносова в качестве художника в компонующую группу.
Как окрыленная полетела я на завод, о котором уже перестала мечтать, чтобы как можно скорее оформиться в штат живописного цеха художником (художественной лаборатории на заводе тогда еще не было).
К чести Ильинского, впоследствии, при посещении им завода (а мне поручили его сопровождать), он принес мне свои извинения в том, что чуть не совершил ошибку, препятствуя моему устройству на завод имени М.В. Ломоносова.
Завод
Записано со слов старейших мастеров завода имени Ломоносова — живописцев Г.М. Горькова, М.М. Пещерова и А.А. Скворцова в 1931 году:
До Октябрьской революции Императорский фарфоровый завод, ныне прославленный завод имени М.В. Ломоносова, не пользовался симпатией окрестных заводов, таких как Семяниковский завод (ныне завод имени В.И. Ленина), Обуховский завод (ныне завод «Большевик») и других заводов Невской заставы, и в насмешку носил прозвище «Богадельня».
Фарфоровый завод не имел потребителей, кроме императорской фамилии и царских приближенных. В то время, наряду с богатыми золочеными вазами, украшенными копиями с музейных картин известных мастеров, и дорогими многоперсонными сервизами, делались мещанские поделки, вроде богато украшенных пасхальных яиц и тому подобного.
Мастера живописного цеха зимою работали только до того времени, пока не начинал меркнуть день, то есть до двух–трех часов дня; при искусственном освещении, считалось, работать нельзя, так как меняются тона красок.
Все царские дни — именины, крестины, и прочие юбилеи царской фамилии завод праздновал, и рабочие не работали. По целым неделям праздновались и религиозные праздники.
Оплата труда живописцев была несколько выше оплаты рабочих других заводов. Завод стоял в стороне от грядущих революционных событий и отличался пассивностью в революционном движении.
Ни в коем случае нельзя отрицать исключительное мастерство художников, мастеров-копиистов, но так как никакого широкого производства изделий не было, то так и работали … не торопясь. Например, тарелку «Золотой борт» делали два месяца. Не так просто было приобщить рабочих завода к революционному движению страны.
Тем более разительными были перемены в творческом направлении завода в начале двадцатых годов. Это — выпуск знаменитого агитационного фарфора, насыщенного революционной тематикой.
Первый раз я прошла проходную завод 20 февраля 1931 года. Вместе со мной на завод пришла и моя однокурсница Любовь Карловна Блак, а тогда просто Люба.
На заводе мне все необыкновенно нравилось, даже жестяной рабочий номер, который мне выдали, и который я храню до сих пор, казался мне чуть ли не медалью.
К тому времени, когда я поступила на завод, паровик, ходивший за Невскую заставу, уже канул в историю. До завода шли трамвайные пути, а кольцо трамвая находилось на площади возле завода. Далее завода трамваи не следовали.
До Октябрьской революции Невская застава начиналась сразу после золотых куполов и звонниц собора Александро-Невской лавры. Вокруг собора раскинулись зеленые кладбищенские парки. За Лаврой, на Обводном канале, высилось серое скучное здание мукомольной мельницы Мордуха.
По проспекту вдоль Невы теснились один к другому красные кирпичные амбары купца Калашникова, в которых хранили зерно. В амбарах расплодилось невероятное количество огромных крыс, с которыми никакие коты не в силах были справиться. Иногда крысы целой общиной отправлялись на Неву на водопой. Шли они кучно, тяжело неся набитое зерном брюхо через рельсы ходившего за Невскую заставу и нещадно дымившего «Паровика». Остановить крысиное шествие, по словам очевидцев, было невозможно даже паровику, колеса которого буксовали на раздавленных крысиных телах.
Далее по проспекту кирпичных жилых домов было мало, в основном, вдоль Невы тянулись фабричные и заводские корпуса. Рабочие предприятий селились в маленьких деревянных домиках в окружении огородов, образуя как бы поселки под названием многочисленных церквей, находившихся поблизости, например, село Михаила Архангела и т.п.
За заводскими корпусами, по проспекту Обуховской обороны, где сейчас в новом здании разместились административные помещения, а выше этажом расположился Музей завода, стояли крепкие церковные дома. На самом берегу Невы, как бы нависая над водой, возвышалась церковь, а от нее через нынешние трамвайные пути до улицы Седова тянулось старое кладбище с могильниками и крестами.
Добираться до завода от центра города было нелегко, особенно зимою. Очень часто трамвайные пути так заносило снегом, что снегоочистители не справлялись с расчисткой путей, и от самой Александро-Невской Лавры до завода приходилось добираться пешим ходом.
Постепенно окружение завода существенно изменилось, исчезли деревянные домишки с сиреневыми и яблоневыми садами. Выросли современные громады домов на уличных магистралях, а о транспорте и говорить не приходится. Мимо завода проходят не только многочисленные трамваи, автобусы, троллейбусы, но и линии комфортабельного метрополитена.
В начале тридцатых годов художественного фарфора завод выпускал очень немного. Помимо фарфора завод выпускал: искусственные зубы, искусственные глаза и автосвечи, которые составляли большую часть плана выпуска продукции.
Над заводскими горнами стояли черные столбы дыма, отравляя собой всю округу. Заводские дворы заполняли бесконечные штабеля сосновых дров, которые, не в пример другим древесным породам, дают при обжиге длинное пламя. От них во дворах стоял сосновый дух леса, и я с Любочкой Блак усаживались с завтраками среди бесчисленных поленниц, чувствуя себя как бы в сосновом лесу.
Дворы завода были завалены не только штабелями дров. Каолин и другие глины, потребляемые при изготовлении фарфора, выдерживались не менее трех лет (по тогдашней технологии) в открытых ларях прямо под небом. Естественно, что при загрузке и выгрузке глина высыпалась на пешеходные дорожки двора, и осенью ноги скользили по жидкой глиняной массе.
Навалом валялись по углам двора отслужившие свой век шамотные капселя — коробки, употребляемые в горнах для защиты фарфоровых изделий от задымления, и груды фарфорового боя.
Среди отходов производства, в силу небрежности администрации, довольно часто попадались и вполне пригодные изделия. Однажды завод посетил иностранный бизнесмен. Проходя по двору завода, он заметил: «Вы, русские — очень богатые люди, доллары валяются у вас прямо под ногами». Сопровождавший иностранца директор с недоумением огляделся вокруг. Тогда гость наклонился и поднял с земли автосвечу: «Вот они, ваши утерянные доллары».
Все нужные заводу материалы завозились не грузовыми машинами, а лошадьми. Посему все свободные места дворов заполнял гужевой транспорт. Около ломовых лошадей проходить было небезопасно, многие из них свирепо кусались и носили намордники как злобные псы.
Однажды художник Михаил Мох, пробираясь между подводами под мордой лошади, чуть не лишился черепа, к счастью, его спасли маленький рост и завидная ловкость, а мы — свидетели этого эпизода, замерли от ужаса, видя как лошадь, подняв в оскале верхнюю губу, громко лязгнула зубами.
Художественная лаборатория завода была организована несколько позже моего прихода на завод — в 1932 году. Поначалу и художники, и мастера-живописцы сидели все вместе. Живописный цех представлял собою не слишком большую комнату, в которой рядами, довольно тесно, за длинными столами сидели все работающие (ил.).
В углу комнаты располагался лифт, на котором спускали в нижний этаж расписанные изделия прямо к муфельным печам, закрепляющим на фарфоре краски.
Муфель, как я уже упоминала, топился сосновыми поленьями, которые давали длинное пламя. Сколько претерпели изменений за мою бытность на заводе муфели, пока не подошли к нынешним электрическим муфелям, оснащенным контролирующими процесс обжига приборами вместо существовавших в тридцатые годы конусов Зегера. А чаще всего контроль за обжигом муфеля производился, и весьма удачно, «на глазок».
Обжигальщиком-муфельщиком расписанного фарфора в тридцатые годы был Степан Гарышин, или просто Степа.
К нам на завод он приехал, вероятно, с какого-нибудь периферийного предприятия. Обжигальщиком он был очень хорошим, опытным, обжиги его всегда были удачными.
Степа как-то гармонично вошел в коллектив художественной мастерской. Он был весьма колоритной фигурой — молодой высоченный парень, с не сходящей с лица счастливой улыбкой, сопровождаемой оглушительным смехом. В часы перерыва на обед Степа возникал из муфельного подвала и громовым голосом вещал: «Эй, художники, айда обедать, сегодня в столовке крыса в автомате!». Это означало, что сегодня в столовой на обед мясо в томате. За извещением следовал оглушительный смех.
В годы войны Степан погиб на фронте.
В муфеле царствовала, помимо обжигальщика, пожилая женщина Мария Антоновна (ил.), она ставила на изделии штампы — марку завода. Она же делала на фарфоровых чашках и тарелках заготовки кобальтом на свой страх и риск — широкие мазки и пятна. Эти заготовки обжигали в горне при высокой температуре, и художники нарасхват разбирали их, дополняя кобальтовые мазки надглазурными красками, как подскажет фантазия. Часто получались интересные композиции.
Не очень большой по площади музей завода располагал прекрасными образцами — коллекциями хрусталя, стекла и фарфора.
При заводском музее была большая библиотека из книг по искусству еще с дореволюционного времени.
К библиотеке, которая располагалась на обширных антресолях, вела прекрасная резная дубовая лестница. Стены тоже были оформлены дубовыми панелями, а двери инкрустированы пластинами из живописного фарфора.
Все в музее привлекало — и росписи мастеров, работавших еще до революции, и произведения художников двадцатых годов.
Музеем и музейной художественной библиотекой, составленной из книг по искусству, эстампов и художественных альбомов, заведовал обрусевший немец Рудольф Федорович Вильде.
В двадцатые годы, когда художественным отделом завода руководил Чехонин, Р.Ф. Вильде пробовал свои силы в композиции. Его кисти принадлежит несколько тарелок, которые по своей тематике входят в коллекцию агитационного фарфора, хранящегося в музее завода им. Ломоносова.
Тарелки Р.Ф. Вильде были выполнены в сухой графической манере, отличающейся от ярких красочных произведений других мастеров того же времени.
Нас, шумливых и задорных молодых художников, Рудольф Федорович называл «klappe-wasser» (болтливая вода), охотно знакомил с экспозицией и историей музея, разрешал копаться в старинных книгах по искусству. Иногда он дарил нам редкие фарфоровые краски, сохранившиеся у него с давних времен.
В середине тридцатых годов, Рудольф Федорович, будучи уже в преклонном возрасте, неожиданно для нас принял должность главного художника на фарфоровом заводе «Красный фарфорист» в Новгородской области. Не думаю, что эта беспокойная во всех отношениях должность, устраивала Рудольфа Федоровича. Вскоре ему пришлось эту работу оставить.
Какова его дальнейшая судьба, мне неизвестно.
К сожалению, помещение музея не смогли сохранить в его первоначальном виде, короче говоря — его уничтожили (ил.). Вероятно, администрация завода не понимала его архитектурной ценности. Ведь можно было увеличить запасники музея, увеличить количество выставочных помещений, если музей уже не вмещал вновь поступающих произведений фарфорового искусства. Этого сделано не было, и музей еще долго скитался по случайным помещениям, пока не построили нынешнего корпуса.
Специфика работы художников-фарфористов
Художников принято делить на своеобразные сословия, по роду тем, которые наиболее часто встречаются в их произведениях — на пейзажистов, анималистов, маринистов и т.п.
Художники, работающие в фарфоре, почти всегда универсальны. В произведениях одного и того же мастера можно встретить и сложные тематические композиции, и традиционную в фарфоре тему цветка.
Конечно, предпочтение к какому-либо сюжету есть и у художников-фарфористов, например: Иван Иванович Ризнич — непревзойденный мастер анималистических сюжетов окружении соответствующих ландшафтов; Любовь Карловна Блак любила писать цветы чертополоха или кактуса и умела подчеркнуть их своеобразную красоту; Алексей Викторович Воробьевский — мастер сказочной феерии, невиданных зверей и причудливых растений. Так что у каждого из нас есть свои наиболее любимые мотивы.
Посещая выставки фарфора, зрителю трудно представить себе, сколько труда скрыто в каждом маленьком фарфоровом произведении, сколько беспокойств и волнений переживают художники за свое детище, начиная от творческого замысла до выхода его в свет — в выставочный зал или на стенд торговой сети. Ведь каждый мастер надглазурного фарфорового искусства не только художник, он в то же время и знаток техники и технологии фарфоровой живописи.
В палитре художника по фарфору сотни номеров, обозначающих цвет и качество красок, и художник должен их знать и помнить. Фарфоровые краски капризны, они не любят смешения между собой, иногда даже близкого соседства одна с другой (например, селеновых красок с золотом или золота с финифтью и т.п.).
Различные по составу окислы металлов, из которых состоят фарфоровые красители, обязательно подвергаются закрепляющему их на фарфоре обжигу. Разные краски требуют различные температуры обжига. Значит, художник должен заныть необходимую для его произведения температуру обжига. Еще надо предвидеть, что некоторые из фарфоровых красок в результате обжига несколько меняют свой цвет. Наконец, художник-фарфорист должен быть и хорошим гравером, так как ювелирная гравировка по золоту имеет несколько способов, и художник должен ими владеть.
При одновременном обжиге большого количества изделий в условиях производства, многое зависит и от квалификации «мастера огня» — муфельщика, которому художник подсказывает нужную температуру обжига для своего произведения.
Подправок и подрисовок фарфоровая живопись не любит. При допущенных ошибках все произведение приходится переписывать заново. Вот почему художники-фарфористы ждут выхода из обжига своего произведения с неослабевающим за всю их творческую жизнь волнением.
В подглазурной живописи есть свои особенности и свои трудности. Палитра подглазурной живописи не так богата красками, как надглазурная живопись, но глубина цвета подглазурного кобальта и применение подглазурных солей создают своеобразную по красоте живописную гамму. В технологии работы подглазурными красками художник пишет по полуобожженному матовому фарфоровому изделию. Исполненный рисунок покрывается прозрачной глазурью и обжигается в горне при очень высокой температуре.
Техника подглазурной живописи не менее сложна и тоже требует большого мастерства.