– Что командор, спит? – спросил он.
Ясубэю было поручено наведаться к Горосаку Накадзиме в квартал Сандзиккэнбори и выяснить готовность к завтрашнему штурму. Вестей от него все ждали с нетерпением.
– Завтра ночью ничего не выйдет, – изрек Ясубэй. – Во–первых, сёгун отправляется на подворье Янагисавы, во–вторых тяжело заболел сын мастера Сохэна, так что сам мастер все мероприятия отменил. Ну, и чайную церемонию у Киры в усадьбе тоже, само собой, отложили.
– Вот оно что? – будто бы с облегчением выдохнул Кураноскэ. – Ну, теперь все ясно. Молодец, толково все разузнал.
С этими словами Кураноскэ поведал Ясубэю вести, принесенные Ёгоро Кандзаки.
– Значит, и нам придется все отложить, – подытожил Дзюнай.
Он приподнялся на циновке не разводя колен и принялся разливать чай.
– Да, опасный был момент. Большие могли быть затруднения, – слегка обескуражено проронил Кураноскэ и удалился в свою комнату, велев позвать к нему Исукэ, как только тот объявится.
Исукэ пришел только к рассвету. Из его слов явствовало, что Кира все же отправился на подворье Уэсуги. Он, Исукэ, видел, как из ворот подворья выходил человек, похожий на врача. Вероятно, болезнь Цунанори и послужила причиной того, что Кира неожиданно отправился навестить сына. Услышав такое объяснение, все более или менее успокоились. К этому времени позднее зимнее утро вступило в свои права, и на крыше зачирикали воробьи.
– Совсем уж рассвело, – сказал Дзюнай и, задув фонарь, отправился отодвигать створки щитов–амадо.
На улице было морозно. Крыша дома и камни в саду были белы от инея. Из квартала Уогаси, расположенного поблизости, доносился разноголосый шум – город понемногу пробуждался ото сна. Из–за ограды слышалось потрескивание дров, долетала оживленная болтовня. Там строили жилой дом. Должно быть, плотники на морозе перед началом работы жгли костер из щепок, чтобы немного согреться.
Между тем собравшиеся в доме ронины, намереваясь поспать, стали прощаться.
– Ну, до скорого! – одновременно сказали они друг другу, переглянувшись и обменявшись улыбками.
Ясубэй, Исукэ и Ёгоро вышли вместе.
– Больше всего, наверное, разочарован и огорчен Отака, – сказал Ясубэй.
Исукэ и Ёгоро только с усмешкой переглянулись и ничего не сказали в ответ. Было так холодно, что и рот открывать не хотелось. К тому же оба они были так расстроены, что и сказать тут было нечего.
Наступило пятое число двенадцатой луны. До конца года оставалось всего двадцать пять дней.
Гэнго Отака, он же торговец мануфактурой Симбэй, повстречался с мастером хайку Кикаку спустя дней пять после описанных событий, когда шел под затянутым тучами небом вдоль берега замкового рва. Он ходил навестить занедужившего сына мастера Сохэна и теперь возвращался домой. После этого визита особых дел у Гэнго не было, и он беззаботно из Фукагавы шагал знакомой дорогой вдоль канала. Неподалеку от Кибы, у дровяных складов, он остановился полюбоваться открывшимся перед ним захватывающим видом. В этот непогожий день свинцовая гладь воды недвижно расстилалась под нависшими тучами. Силуэты лодок и серые скалы на берегу застыли в величественном безмолвии. Гэнго почувствовал, как дрогнуло сердце от этой щемящей красоты природы, которой он раньше не замечал.
Слышно было, как постукивают по застывшей земле деревянные гэтта женщин, шагающих по морозцу с голыми ногами, с пристани доносился топот грузчиков. В воздухе висел запах пиленой древесины.
Со всех сторон его окружал этот холодный мир, и плавающие на поверхности узкого канала случайные зеленые овощи или хвосты клубней батата трогали за живое, напоминая о людишках, копошащихся посреди этой вечной природы.
Гэнго с молодости увлекался хайку. Поначалу, что было вполне естественно для человека, занятого всю жизнь служебными делами, это было для него лишь приятным времяпрепровождением в часы досуга. Однако постепенно он так втянулся, что почувствовал необходимость разграничить свое увлечение и реальную жизнь. Тот мир, что открывался перед взором Гэнго через посредство хайку, и тот прозаический мир, с которым он соприкасался в реальной жизни, были совершенно различны. Мир, открывавшийся в хайку, звал его предаться созерцанию и духовному самосовершенствованию, как если бы он жил в уединении и покое. В то же время долг службы требовал от самурая выполнения разнообразных обязанностей, и, хотя его не слишком воодушевляли обременительные регламентации повседневной службы, они были освящены древними обычаями, и отринуть их не представлялось возможным. Притом, оставаясь в пучине суетного, преисполненного бедствий бренного мира, по крайней мере в глубине души он лелеял другой мир. Посреди повседневной рутины он стремился постигнуть тот, другой, безграничный мир в изнанке, в сокрытой сущности самых обыденных вещей и явлений. Однако одними лишь размышлениями постигнуть тот, иной мир было невозможно. Бренный мир страстей, словно мощный поток, незаметно увлекал и нес по течению. Оставалось лишь наблюдать поток, всю его необъятную ширь, и постараться выбраться из воды обновленным, другим человеком. А когда стремительное течение увлекает тебя, приходится изощряться, чтобы все время держать голову над водой. Течение, что влекло Гэнго Отаку, словно сорванный листок, принесло его в ряды ронинов, замышлявших месть – и вот сейчас он стоит на берегу канала в Фукагаве…
Много раньше Гэнго писал в письме матери: «Дозвольте сообщить Вам, матушка, что я ныне прибыл в Эдо, где, как не раз уже сказывал прежде, все мы вместе помышляем лишь о том, как утишить в загробном мире скорбный гнев неприкаянного духа покойного господина и смыть позор с его рода. Разумеется, здесь собралось множество вассалов, обязанных господину за немереные милости, к числу коих я не достоин себя причислить. Конечно, я почитаю первейшей своей обязанностью блюсти верность вассальному долгу, однако ж, надеюсь, никто меня не осудит и за то, что не забываю Ваших, матушка, забот. От рассветной зари до вечерней помню я о том, как доводилось мне, при всем моем нерадении, состоять в услужении при господине и созерцать его светлый лик, и того никогда не забуду. При мысли же о том, что выпал господину сей тяжкий рок и ушел он из мира не смыв оскорбления, тяжко становится у меня на душе, до мозга костей проникает скорбь, и ни дня, ни часа не знает покоя сердце».
Чувство обиды за не смытое оскорбление в конце концов и привело Гэнго сюда. Созерцая замерший в безмолвии зимний канал, он со смутной печалью оглядывался на прожитую жизнь, чье течение вынесло его на этот берег. Не то чтобы он раскаивался в том, что согласился вместе со всеми идти на месть. Он верил, что пришел туда, куда должен был прийти. Разумеется, он до сих пор остро переживал как тяжкое оскорбление гибель своего господина, но в то же время понимал, что все его простое человеческое существо, вся его натура противятся тому, чтобы уйти в мир иной, как преставившийся не так давно Старец Басе, что вверился своему пути и погрузился в область вечного одиночества – саби. При мысли о том его невольно охватывало унынье.
– Эй, Сиёси! – вдруг позвал кто–то, назвав Гэнго его давним поэтическим псевдонимом.
Этот голос сразу отвлек Гэнго от тяжких дум, омрачавших сердце. Оклик донесся из крытой лодки, которая бесшумно скользила по глади канала, куда Гэнго смотрел невидящим взором. Раздвинув стенки каюты, с лодки ему улыбался и махал рукой человек в причудливом капюшоне, выдававшем мастера искусств. Гэнго узнал старого товарища по кружку хайку, знаменитого на весь Эдо мастера Кикаку.
– Хо–хо! – обрадовано воскликнул Гэнго, энергично шагнув к кромке крутого берега.
Кикаку тем временем, велев остановить лодку напротив, выбрался из каюты и теперь стоял на носу.
– Кого я вижу! Сколько зим! То–то я гляжу, одеты вы как–то непривычно – ох, думаю, неужели обознался?! Ну да ладно! Куда направляетесь? А то садитесь в лодку – подвезу!
– Да я так, брожу без особой цели. А вы куда?
– Да тоже сам не знаю, куда – вот, думал домой отправиться. Давненько дома не был… Как раз вовремя я вас углядел – можно сказать, нужный человек в нужный момент! А то что–то одиноко мне стало… Вон туда подходите, – и Кикаку показал на пологий спуск к отмели чуть впереди.
Гэнго спустился к воде, прошел несколько шагов рядом с лодкой и перебрался на борт. Лодка, покачиваясь у него под ногами, рассекая воду, снова выплыла на середину канала. Кикаку, велев лодочнику выгребать к реке, пригласил Гэнго в каюту.
Каюта была маленькая, тесная, с низенькой крышей. Войдя внутрь, Гэнго явственно почувствовал винный дух. Не случайно лицо у мастера было все красное, лоснящееся. У переносной жаровни были составлены бутылочки с сакэ и плошки с закуской.
– Вчера вечером был я зван на виллу Микуния, в Кибу, – сказал Кикаку с ухмылкой, выудив чарку из тазика с водой и жестом предлагая гостю подсесть поближе к жаровне. – Ну, пропустим по одной! Давненько ведь не виделись. А вы за это время вон как с виду переменились – по наряду и не узнать!
– Да что уж… Просто службу самурайскую пришлось оставить. Оно, может, и к лучшему. Теперь я ронин.
– Ну–ну. Воно оно как… Может, и впрямь так оно и лучше, – кивнул Кикаку. – И чем же промышляете?
– У меня в Киото один знакомый был, оптовый торговец. Он меня и посватал – теперь вот тканями торгую.
– Что ж, неплохо. Чем таскаться с двумя мечами за поясом, все приятней, я полагаю.
Гэнго только усмехнулся в ответ. Кикаку вел разговор как истый столичный житель – гладко, в легкой манере, не выказывая своего подлинного Я, словно подыгрывая собеседнику. Гэнго вообще–то не слишком нравился такой стиль общения, но на сей раз именно этого ему и было нужно, поскольку Кикаку, в отличие от прочих знакомых и незнакомых, не приставал с расспросами насчет планов мести, а лишь скользил по поверхности темы, будто чуть касаясь ее крылом.
Разговор постепенно сам собой перекинулся на их общее увлечение, хайку. Когда выплыли на речной простор, лодку стало покачивать. Пристроившись у жаровни, Гэнго любовался проплывающими мимо чудесными пейзажами, открывающимися по обоим берегам под хмурым зимним небом. Он понимал, что после полугода тяжких трудов, когда дни так и мелькали в ежедневной суете, это, вероятно, для него последняя в жизни возможность насладиться неторопливым созерцанием в тишине и покое, предаваясь дружеской беседе. От таких мыслей становилось невыносимо грустно на сердце, так что он только прикладывался к чарке, предоставив Кикаку разглагольствовать. Порассказав о своем учителе Басе, тот на время замолк, как видно расчувствовавшись от воспоминаний, поглядывая на колышущиеся в чарке тени решетчатой перегородки сёдзи.
– Он ведь был не простой смертный, – разоткровенничавшись от выпитого сакэ, задушевно продолжал Кикаку. – Мне и сказать неловко, но я это по–настоящему стал понимать только после смерти Старца, спустя годы. А при жизни его я вроде и внимания на то не обращал – что мне чести не делает. Ну, он, конечно, был великий поэт, мастер, а меня отличал, даже слишком, пожалуй. Я же был его ученик, но только с норовом, этакий сорванец… Наверное, сам Старец чувствовал, что я чисто по–человечески оставался от него дальше, чем все прочие ученики. Сейчас–то я и сам все более утверждаюсь в этом мнении. Но при всем том мне сейчас Старца очень не хватает, грущу по нем больше, чем прежде.
Ведь хоть мы и были далековаты друг от друга, мастер меня все же принимал такого, как я есть. Вот думаю о том, и так мне жалко его становится, так его недостает! Никто другой – ни прежние сотоварищи мои по хайку, ни нынешние ученики – не могут по–настоящему уразуметь, кто таков Такараи Кикаку. Эх, да что уж тут говорить! Тоска! Мне сама моя натура еще давным–давно подсказывала одно: надо жить ярко, чтобы в жизни был интерес! Годы идут, а я все равно не меняюсь и никогда не изменюсь – как был шалопаем, так и останусь. Если даже и очень захочу, все равно не дано мне достигнуть тех пределов, в которые проник Старец, не добиться такой глубины. Ну так что ж? Кикаку есть Кикаку – один такой на всю державу, ха–ха–ха! Может, это звучит слишком дерзко и самонадеянно, но я и впрямь так считаю. Может, на расстоянии в самом деле виднее – такое порой увидишь в душе человеческой, чего рядом, в повседневной–то жизни и не углядишь?
Это точно, что настоящее искусство творит волшебство, оживает, обретает плоть, но я человек простой, и мне до такого далеко. По мне, так довольно и того, чтобы самой плоти было побольше, духа человечьего. Хорошо ли я живу, плохо ли, а все–таки жить хорошо! Нравится мне жить! Не хочу я быть ни богом, ни чертом – радуюсь уже тому, что живу как обычный человек в обычном городе. Нравится мне сопереживать другим, чувствовать все то, что чувствует множество других людей, живущих рядом со мной, делить с ними радости и печали. Если только будет мне дано и дальше жить как пристало человеку в сем лучшем из миров, ну, и чудесно! Пыль и грязь ведь тоже принадлежат к этому миру, тоже его частицы – да пусть я хоть и вываляюсь в пыли и грязи, мне все равно. Пусть обо мне говорят, что, мол, вульгарен, пишет всем на потребу – что же делать! Я знаю, что иные старые товарищи втайне презирают Кикаку, только мне их жалко – всех тех, кто отбрасывает за ненадобностью бесценные сокровища окружающего нас мира, простой повседневной жизни, и, хоть крыльев им не дано, стремятся, как тэту, взлететь на небеса. А такие, как наш Старец, – такой родится раз в сто лет, а то и в двести. И то не обязательно… Мастер был не такой, как все. И был он очень непрост. Он–то ведь сумел подняться на самую вершину и оттуда смотрел, что там внизу поделывает Кикаку. Смотрел и кивал. Видел, что этот Кикаку выбрал себе маленькую горку, с его горой не сравнить, и там, на своей горке, по–своему старается. Ха–ха–ха–ха! Ну, это уж я как–то слишком себя возношу. Нет, но в самом деле, Сиёси, разве я не прав? Разве не пристало нам всем жить простой человеческой жизнью?
Разомлев и впав в расстройство чувств от хмеля, Гэнго только кивнул в ответ. Что–то грохотало снаружи, барабанило по сёдзи.
– Град, – сказал Кикаку.
Из полутемной каюты они видели, как бесчисленные мелкие льдинки дырявили глухо ропщущие свинцовые волны реки. Будто скованные властью суровой зимы, оба путника сидели неподвижно, созерцая игру стихий. Но вскоре, как это бывало всегда, когда рождался поэтический образ, в сердцах их забрезжил смутный свет, будто звездочки замерцали на темном небосклоне. Они посмотрели друг на друга и молча улыбнулись.
В эту ночь
Когда началась вторая декада двенадцатой луны, зимние деньки помаленьку начали удлиняться, будто по рядку соломы прибавлялось к циновке, и вечера стояли ясные. В бадье для умывания еще виднелась толстая ледяная корка, но где–то уже угадывалась грядущая перемена к теплу. В этот период, когда зима уже близилась к исходу и недалеко было до прихода весны, небеса не знали покоя и все в природе, доступное взору и слуху, пребывало в смутном брожении. Горожане ввиду приближающегося Нового года спешили навестить ближних и дальних знакомых, включая и тех, к которым у них не было никакого дела, проводя в подобных хлопотах день за днем. Жизнь так и бурлила в городских кварталах.
Двенадцатого числа был день поминовения Басё. С вечера пошел легкий снег, а ночью начался сильный снегопад, преобразивший весь город и превративший Эдо в серебряную сказку. Дул студеный ветер, небосклон нависал свинцовыми тучами, вновь воочию являя людям суровый лик уже, казалось бы, ушедшей зимы, придавившей хладной дланью объятые деловитой суетой улицы и переулки.
На следующий день было мглисто, по–прежнему задувал во всю мочь холодный вихрь. Хотя казалось, что снегопад уже прекратился, ночью вновь повалил снег. Старики, прикорнув у жаровни, толковали, что такого снега не видывали в Эдо уже много лет.
Наутро четырнадцатого числа, когда рассвело, все дороги, деревья, крыши, навесы ворот были одеты белым пушистым покровом, под стрехами холодно поблескивали сосульки, а ребятишки с раскрасневшимися щеками весело гомонили, нисколько не заботясь о неудобствах, что терпят их родители, которым приспичило идти по своим делам.
В усадьбе Киры в квартале Мацудзака старший слуга, открыв главные ворота, расчищал снег. Эту картину искоса наблюдал прикрываясь зонтиком некий самурай, проходивший мимо, поскрипывая по снегу деревянными сандалиями–гэтта. Чуть поодаль он повстречался с человеком в плотно запахнутой накидке, смахивавшим на лавочника. Обменявшись многозначительными улыбками, они разошлись в разные стороны.
Снег все падал и падал. Вскоре появился паланкин с эскортом, который проследовал в усадьбу Киры через главные ворота. Давешний мещанин, который как раз отряхивал от снега гэта под стрехой дома напротив, горящим взором проводил паланкин и, молча раскрыв зонтик, продолжил свой путь. На улице появился солидный пожилой самурай в сопровождении слуги – оба зашли в ворота усадьбы, что не осталось незамеченным для лавочника, который, оглянувшись, внимательно смотрел из–под зонтика. Это был не кто иной, как Ёгоро Кандзаки.
Не успел он прошагать и половины квартала, как появился еще один паланкин. Приглядевшись, Ёгоро увидел сквозь редкий снег, что за паланкином в некотором отдалении кто–то идет. Незнакомец прикрывал лицо зонтиком, но Ёгоро без труда узнал Гэнго Отаку – мануфактурщика Симбэя, и с души у него отлегло.
Когда они поравнялись, Ёгоро увидел, что лицо приятеля так и светится нескрываемой радостью.
– А это кто был? – осведомился он.
– Мастер Сохэн, – без тени сомнения ответил Гэнго. Паланкин Сохэна меж тем направился к воротам усадьбы Киры. Оба проводили его пристальным взглядом. Рядом с ветки сосны, выпроставшейся из–за черной дощатой ограды, упал пласт снега.
– Ну, Отака!..
– Ну, Кандзаки!.. – одновременно воскликнули они.
Ёгоро, хоть губы у него и тряслись от холода, закатав подол кимоно, снял гэта и бросил свой зонтик, намереваясь избавиться от лишнего снаряжения.
– Сомнений нет! – с нажимом сказал Гэнго.
– Я пошел в Хонгоку, к Кураноскэ, – тут же ответил Ёгоро.
– А я к Ясубэю Хорибэ, – сказал Гэнго.
На том они расстались. Снег все падал и падал. Добравшись до набережной и увидев, что поблизости никого нет, Ёгоро зашвырнул гэта и зонтик в воду, а сам припустил во весь дух. Он мчался сквозь вьюгу навстречу холодному ветру, от которого слезы наворачивались на глаза, мчался, оставляя позади поблекшие, выцветшие ивы под снегом, неподвижно застывшие лодки на свинцовой глади реки, мосты.
Когда Ёгоро, весь в снегу и дорожной грязи, добрался до штаба в квартале Хонгоку, было уже за полдень. Навстречу ему вышел Дзюнай. За ним, раздвинув фусума, появился Кураноскэ. Подошел и Тикара со светящимся радостью взором.
Накануне Гэнго, вернувшись от Сохэна, сообщил, что четырнадцатого утром состоится чайная церемония в усадьбе Киры, а немного позже с такими же сведениями Ясубэй Хорибэ прибежал от Горосаку Накадзимы.
– Косити! Сароку! – громко позвал Кураноскэ. Несколько минут спустя оба юных самурая уже бежали по снегу в разные стороны, а за ними, надев соломенные сандалии, еще куда–то поспешал и старый Дзюнай.
Из соседнего дома явились Ханнодзё Сугая, Матанодзё Усиода, Канроку Тикамацу и Дзиродзаэмон Мимура.
– Все как у нас было условлено – коротко бросил Кураноскэ не вставая с татами.
– Есть! – отвечали самураи, и все четверо немедля отправились в путь.
Их следы, как нити паутины, протянулись по снегу от дома в разных направлениях – и гонцы растворились в снежной замяти. Ёгоро тоже снова умчался на задание.
Кураноскэ долго молча смотрел на угли в жаровне. Все разошлись, в комнате стало пустынно и уныло. Только слышалось, как мерно, будто отбивая ритм стихов, ударяют оземь капли – подтаявший снег струйками стекал со стрех. Наконец Кураноскэ поднял голову и взглянул на Тикару, который сидел рядом чинно выпрямившись, терпеливо ожидая, что скажет отец.
– Ты и впрямь мой сын… – сдержанно промолвил он.
– За меня не тревожьтесь отец, все будет исполнено как должно, – твердо отвечал Тикара, уперев руки в циновку и склонившись в поклоне.
Отец и сын в этот миг как никогда ощутили, сколь близки они друг другу, сколь тесно связывают их кровные узы. Они сознавали, что разговаривают так в последний раз, и оттого щемящее чувство могучей волной захлестывало их сердца. В этой волне перед отцом и сыном, как вспышка, промелькнуло видение – все, что было прожито и пережито в земной жизни. Словно желая пресечь минутную слабость, Кураноскэ поднялся. В то же мгновение не стало отца с сыном – остались только товарищи по оружию.
– Нужно будет расплатиться за постой, – приказал Кураноскэ. – Поскольку все мы вдруг разом отсюда исчезнем, надо будет что–то придумать, как–то объяснить хозяину причину.
– Будет сделано, – ответил Тикара, и, пока он вставал с татами, отец уже скрылся за бумажной перегородкой.
Когда Тикара рассчитывался с хозяином, вернулся Дзюнай и прошел в комнату командора. Вслед за ним появился Тюдзаэмон Ёсида, аккуратно стряхнул снег с зонтика, который никак не желал складываться, наконец все–таки закрыл зонтик, поставил его в прихожей и, тяжело протопав по татами, тоже скрылся в комнате Кураноскэ. Тикара, закончив свои дела, уселся снаружи у фусума, решив нести караул.
– Тикара! – раздался голос Кураноскэ.
– Решено, что ты у нас будешь командовать штурмом задних ворот усадьбы, – сказал отец.
Двое пожилых советников командора, Дзюнай и Тюдзаэмон, с улыбкой смотрели на юношу, и под их взглядами Тикара с особой силой почувствовал всю глубину родительской любви, которую скрывал под суровым обличьем Кураноскэ.
– Садись вон туда, – добавил отец.
Оба старца с радостью подвинулись, давая место отважному юноше, которому предстояло возглавить штурмовой отряд у задних ворот.
Престарелый Яхэй Хорибэ с раннего утра не находил себе места – то садился на циновку, то снова вскакивал на ноги. Поскольку заранее всех предупреждали, что штурм, вероятно, состоится четырнадцатого, Яхэй позвал своих близких родичей – племянников Дзёуэмона Сато и Кудзюро Хорибэ – хотя те и не числились в отряде. Итак, старик, не ведающий, сколько дней ему еще осталось жить в бренном мире, оказывается, еще может быть полезен! Поистине славная смерть его ожидает. И поскольку он, Яхэй, безмерно счастлив этим, он хочет празднично отметить свой уход.
И жена Яхэя, и дочь, и племянники прекрасно понимали, в каком настроении пребывает старик, и готовы были в этот день сделать все так, как он пожелает. Мать одергивала за рукав дочку, лившую горькие слезы, призывая ее к сдержанности.
Хотя сам старый Яхэй и считал возможность пойти на смерть за правое дело великим благом, нельзя было не задуматься о судьбе семьи, из которой будут вырваны двое мужчин, опора рода. Тем не менее женщины решили, что как–нибудь справятся. В таких традициях они были воспитаны. Для тех, кто принадлежит к самурайскому роду, готовность мужественно принять удары судьбы была естественна. Потому старый Ёхэй и не стал ничего более говорить об этом жене и дочке. Сказал только племянникам. Похожий благородным обличьем на старого льва, Яхэй исхудал и осунулся во время болезни. По бледности, свидетельствовавшей о тяжких душевных страданиях, можно было догадаться, чего стоила ему самурайская выдержка. Племянники ответили просто:
– Слушаем и повинуемся. Ни о чем не тревожьтесь, дядюшка.
Ведь в жилах обоих юношей текла та же кровь, что и в жилах Яхэя.
Яхэй ждал, когда придет Ясубэй и принесет подтверждение приказа об общем сборе.
Пока он бесконечно вскакивал и выходил на улицу посмотреть, не идет ли Ясубэй, снегопад прекратился. Небо все еще хмурилось, но, взглянув ввысь, можно было увидеть, что серые тучи пришли в движение.
– Может, еще и прояснится, – пробормотал старик. – Небось, и луна будет вечером…
Ему вспомнилось, что настало четырнадцатое число, день полнолуния.
Снова заскрипел снег, послышались шаги. Когда Яхэй уже собрался было снова вскочить, с улицы донесся голос Ясубэя:
– Вот и я! Уже захожу во двор!
Он прошел через заснеженный двор в своих плотных соломенных сандалиях, как всегда, бодрый, веселый – заботливый и преданный сын.
– Ну, как там? – спросил Яхэй.
– Да вот уже можно сказать…
– Неужто уже выступаем?! – радостно воскликнул старик. Ясубэй, стараясь говорить негромко, подробно рассказал приемному отцу о том, как сегодня в усадьбу Киры собрались гости на чайную церемонию и что среди них был мастер Сохэн, сообщив в заключение, что сейчас из штаба пришел сигнал об общем сборе.
– Вот здорово! Вот здорово! – как ребенок, ликовал Яхэй. – Ну, спасибо тебе! Удружил, сынок! Да ты зайди в дом, отдохни немного.
– Нет, я ближе к вечеру зайду.
– Ну, да! Ну, да! Все равно наши–то ведь здесь соберутся. Ты скажи там, мол, старик всех ждет, сакэ уж припас, приходите, мол, друзья! Я хочу сам отсюда дорогу командору показать.
– Все скажу, – пообещал Ясубэй, поднимаясь с циновки. – Так что до вечера.
– Что ж, буду ждать.
Яхэй посмотрел в глаза приемному сыну, и оба улыбнулись. Однако невеселая забота примешивалась к радостным мыслям Яхэя, омрачая его чело:
– А что там Оямада? Он с нами не пойдет?
Ясубэй понимал, отчего так переживает отец. Его старый товарищ Иккан Оямада по воле злого рока оказался прикован к ложу недугом, и Яхэй не на шутку печалился, что сын почтенного Иккана, Сёдзаэмон, теперь выходит из отряда.
– Нет? – понурился Яхэй. – Значит, не пойдет? А все же, если он дома, может, кто–нибудь сходил бы за ним, позвал еще раз, хоть оно и не очень хорошо получается…
Место сбора для всех было назначено в трех пунктах: в доме Ясубэя в квартале Хаяси, в доме Исукэ Маэбары в квартале Аиои и в доме Дзюхэйдзи Сугино в квартале Токуэмон. Из всех трех дом Ясубэя был по расположению самым удобным, и Кураноскэ распорядился разместить в нем склад оружия. Поскольку было ясно, что до решающего дня уже недалеко, ронины устроили на втором этаже арсенал, куда по ночам сносили копья, короткие луки и прочее боевое снаряжение. Обитавшие в доме Ясубэй, Окаэмон Кимура, Кампэй Екокава и Кохэйта Мори немало потрудились, прибегая ко всяческим ухищрениям, чтобы обеспечить полную секретность. Так как длинные копья в стенной шкаф не помещались, их пришлось составить в углу, забросав постельными принадлежностями и накрыв сверху платками–фуросики. Разумеется, никто, кроме членов их отряда, на второй этаж не поднимался. Один из квартирантов всегда нес скучную вахту на лесенке, и все были весьма озабочены тем, что доме хранятся столь важные вещи. Среди прочего было принято на сохранение и копье Дзюная Онодэры. Обитатели дома с помощью находившегося здесь до последнего времени Сёдзаэмона Оямады составили подробную опись оружия и снаряжения.
Копий было двенадцать, длинных мечей два, полевых больших мечей два, луков с колчанами стрел четыре. Еще был топор, больших деревянных кувалд шесть, приставных бамбуковых лестниц, больших и маленьких, четыре, а также две большие пилы и две камнедробилки, два железных лома и два деревянных кола, два заступа, шестьдесят металлических скоб, два молота, шестнадцать веревок с крюками, один потайной фонарь, один небольшой гонг, а также факелы, зажигательные снаряды и свистки по числу членов отряда.
Сейчас, когда время выступления было намечено на сегодняшний вечер, нужно было все привести в порядок и постараться, чтобы раздача амуниции прошла без сучка без задоринки.
От Кураноскэ пришел приказ все копья укоротить, чтобы были не больше девяти сяку в длину, поскольку использовать их больше придется в доме, а не во дворе. Ответственным за снаряжение пришлось заняться и этим. Окаэмон Кимура и Кампэй Ёкокава затворились на втором этаже, положили на татами деревянные подголовники как подставки и, взявшись за пилы, принялись за работу. Пилить приходилось медленно, потихоньку, чтобы на улице ничего не было слышно. Открыта оставалась только одна створка двери, так что в комнате царил полумрак.
Когда все древки были укорочены, Кампэй лично опробовал копья.
– Так оно получается сподручней. Только если владелец сам высокого роста и привык к длинному древку, ощущение будет, наверное, странноватое. Я бы сказал, что, уж если уко–рочивать, лучше бы владелец сам себе по руке и отпилил бы…
– Так это копье старого Дзюная, – сказал Окаэмон, сноровисто принимаясь пилить. – Ну и твердое же дерево! Семь потов сойдет.
– Да что уж там! Небось пила притупилась, – усмехнулся Кампэй.
– Эй! – позвал снизу Кохэйта Мори. – Я отлучусь, схожу к старшему брату ненадолго.
– Давай! – отозвался Кампэй.
Кохэйта ушел прощаться с братом. Оба товарища все поняли и его не осудили.
Когда копье Дзюная было готово, Кампэй сделал несколько выпадов и остался доволен результатом. В это время хлопнула задняя дверь – это вышел Кохэйта. Кампэю с Окаэмоном и в дурном сне не могло привидеться, что Кохэйта не вернется и на святое дело мести с друзьями не пойдет…
– Старший брат Мори служил у Тоды, – сказал Окаэмон.
– Ага, – отозвался Кампэй, протирая тряпицей древко копья.
Тут внизу послышался бодрый голос – это пришел Ясубэй. Вскоре голова его показалась лестничном проеме.
– Батюшка мой велел вам передать. Просит всех пожаловать к нему, когда выдастся подходящее время, на чарку сакэ по случаю выступления в поход. Хоть и лишняя забота, да уж не обессудьте. Я тоже от себя прошу. Непременно приходите.
– Ладно, обязательно наведаемся, – отвечали оба.
Хорошо зная характер Яхэя, и Окаэмон, и Кампэй отлично представляли, в каком радостном, почти детском, бесхитростном оживлении сейчас находится старик. Было бы преувеличением сказать, что они питали к Яхэю любовь, но этим–то своим счастливым бесхитростным оживлением он вызывал симпатию окружающих. В такое суматошное время вот так, ничтоже сумняшеся, запросто пригласить соратников зайти на чарку сакэ было вполне в духе старого Яхэя.