— Ну, чего ждешь, — бросил Стибру Спьёрл. — Отпирай трубу!
— Не поддается, сучья мать, — ответил Спьёрлу Стибр. — Держит, будто зубами!
— Так ты бутсой ее, протраханную, бутсой! — посоветовал Камил.
Поддаваясь каблуку Стибра, застежки бесценной находки уступили, и на землю вывалилось содержимое.
— И-эх, хрен затраханный в дупель! — крикнул изумленный Спьёрл. — Чего-то это такое?
Вопрос умом не отличался, поскольку с первого взгляда было видно, что это листы бумаги. Поэтому Стибр вместо ответа взял один листок и поднес к носу. Долго вглядывался в незнакомые знаки.
— Записанный, — наконец отметил авторитетно. — Буквы здеся!
— Буквы?! — рявкнул Камил Ронштеттер, бледнея от ярости. — Буквы выписаны? Ну, бля…
— Коль выписаны, значит — волшебство! — пробормотал Спьёрл, от ужаса звеня зубами. — Литеры — значит, заклятие! Не трогай, затраханная евонная мать! Этим заразиться можно!
Стибру не надо было повторять дважды, он кинул лист в огонь и нервно вытер дрожащие руки о штанину. Камил Ронштеттер ударом ноги загнал в костер остальные бумаги — мало ли что: а вдруг какие-нить детишки натолкнутся на эту дрянь. Потом вся троица быстро удалилась от опасного места. Бесценный памятник письменности темных веков горел ярким, высоким пламенем. Несколько минут тихим шепотом переговаривались чернеющие в огне века. А потом пламя погасло и тьма египетская покрыла землю и темные века.
Глава 4
Хувенагель, Доминик Бомбаст — род. в 1239, разбогател в Эббинге, осуществляя широко поставленную торговлю, и осел в Нильфгаарде; пользовался благорасположением предыдущих императоров; во времена Яна Кальвейта возведен в бургграфы и назначен управляющим соляными копями в Венендале, а в награду за заслуги получил должность невойгенского старосты. Верный советник императора, Х. пользовался его благоволением и принимал участие во многих общественных акциях. Умер в 1301. Будучи в Эббинге, вел широкую благотворительную деятельность, поддерживал неимущих и страждущих, основывал сиротские дома, лечебницы и детские приюты. Выдавал на них немалые суммы. Большой поклонник изящных искусств и спорта, основал в столице театр драмы и комедии, а также стадион, оба — его имени. Считался образцом справедливости, порядочности и купеческой честности.
Эффенберг и Тальбот. Encyclopaedia Maxima Mundi, том VII
— Фамилия и имя свидетельницы?
— Сельборн Веда. То есть, простите, Жоанна.
— Профессия?
— Различные услуги.
— Шутить изволите? Напоминаю свидетельнице, что вы вызваны в имперский трибунал в ходе процесса о государственной измене! От ваших показаний зависит жизнь множества людей, поскольку карой за измену является смерть! Напоминаю вам также, что сами вы стоите перед трибуналом отнюдь не по собственному желанию, а приведены из цитадели, из места изоляции, а вернетесь ли вы туда или выйдете на волю, зависит, в частности, от ваших показаний. Трибунал позволил себе столь долгую тираду, дабы показать свидетельнице, сколь неуместны в данном деле всякого рода водевильчики и шутовство. Они не только безвкусны, но и грозят весьма серьезными последствиями. Даю полминуты на обдумывание. Затем трибунал задаст вопрос вторично.
— Я готова, уважаемый господин судья.
— Извольте обращаться к нам «Высокий трибунал». Ваша профессия?
— Я чую, Высокий трибунал. Но в основном оказываю услуги имперской разведке, стало быть…
— Прошу давать ответы конкретные и краткие. Когда трибуналу понадобятся более пространные пояснения, трибунал их попросит. Трибуналу известен факт сотрудничества свидетельницы с секретными службами империи. Однако прошу сообщить для протокола, что означает определение «чую», которое вы использовали в качестве характеристики своей профессии?
— У меня чистое ВДВ, то есть внечувственное дистанционное восприятие, или чистое пси первого рода без ВПК — возможности психокинеза. Иначе говоря, Высокий трибунал, вещи передвигать я не могу, но могу слышать чужие мысли, беседовать на расстоянии с чародеем, эльфом или другой «чующей». И мысленно передать приказ, то есть принудить кого надо сделать то, что я хочу. Могу также прорицать, но только в усыпленном состоянии.
— Прошу занести в протокол, что свидетельница Жоанна Сельборн является псионичкой, обладающей способностью внесенсорной перцепции. Она телепатка и телеэмпатка, способная под гипнозом к предсказаниям, но не имеет способности к психокинезу. Трибунал напоминает свидетельнице, что использование магии и парасенсорных способностей в данном зале сурово запрещено. Продолжим слушание. Когда, где и при каких обстоятельствах свидетельница оказалась причастной к делу особы, выдающей себя за Цириллу, княжну Цинтры?
— О том, что это какая-то Цирилла, я узнала лишь в тюряге… То бишь в месте изоляции, Высокий трибунал. Во время следствия. Когда мне разъяснили, что она — та самая, которую при мне называли Фалькой или цинтрийкой. А обстоятельства были такие, что их надо по порядку выложить, для ясности, стало быть. А было так: подцепил меня в корчме в Этолии Дакре Силифант, ну, вот тот, что там сидит…
— Прошу запротоколировать: свидетельница Жоанна Сельборн указала на обвиняемого Силифанта без принуждения. Продолжайте.
— Дакре, Высокий трибунал, вербовал ганзу… Ну, стало быть, вооруженный отряд. Сплошь чумные мужики и бабы… Дуффицей Крель, Нератин Цека, Хлоя Штиц, Андрес Верный, Тиль Эхрад. Сейчас уже ни одного в живых нету, Высокий трибунал… А из тех, что выжили, большинство здесь, вон — под стражей сидят…
— Прошу сообщить точно, когда имела место встреча свидетельницы с обвиняемым Силифантом.
— В прошлом году это было, в августе, да, где-то под конец, точно не помню. Во всяком случае, не в сентябре, потому что тот сентябрь, ого-го, надолго мне запомнится! Дакре, который где-то выведал обо мне, сказал, что ему в ганзу нужна чующая, такая, что чар не боится, потому как придется с чародеями дело иметь. Работа, добавил он, для императора и Империи, к тому же хорошо оплачиваемая, а командовать ганзой будет не кто иной, как лично Филин.
— Говоря о Филине, свидетельница имеет в виду Стефана Скеллена, имперского коронера?
— Его, его. А как же.
— Прошу запротоколировать. Когда и где свидетельница столкнулась с коронером Скелленом?
— А тоже в сентябре. Четырнадцатого, в Рокаине. Рокаин, Высокий трибунал, это приграничная крепостишка, что торговый путь из Мехта в Эббинг стережет, а также в Гесо и Метинну. Именно туда привел нашу ганзу Дакре Силифант. В пятнадцать коней. Так что всего нас вместе было двадцать и два, потому как остальные уже в Рокаине стояли, готовые, под командой Оля Харшейма и Берта Бригдена.
***
Деревянный пол загудел под тяжелыми сапожищами, зазвенели шпоры, забряцали металлические пряжки.
— Приветствую вас, господин Стефан.
Филин не только не встал, но даже не снял ног со стола. Только махнул рукой, жестом большого хозяина.
— Наконец-то, — сказал он ядовито. — Долго ж ты заставил себя ждать, Силифант.
— Долго? — рассмеялся Дакре Силифант. — Очень мило! Вы, господин Скеллен, дали мне четыре недели на то, чтобы собрать для вас и привести сюда больше дюжины самых отъявленных молодцев, каких породила Империя с окрестностями. Да чтобы привести такую ганзу, какую соорудил я, и года мало! А я обернулся в двадцать два дня. Похвалить бы следовало, а?
— С похвалами-то воздержусь, — холодно сказал Скеллен, — до поры до времени, пока твою ганзу не осмотрю.
— А хоть бы и сейчас. Вот мои, а теперь ваши, господин Скеллен, порученцы: Нератин Цека и Дуффицей Крель.
— Привет, привет. — Филин наконец решил встать, встали и его адъютанты. — Познакомьтесь, господа… Берт Бригден, Оль Харшейм.
— Мы знакомы. — Дакре Силифант крепко пожал руку Олю Харшейму. — Мы под старым Брайантом контру в Назаире давили. Весело было, а, Оль? Ух, весело! Кони выше бабок в крови ходили. А господин Бригден, если не ошибаюсь, из Геммеры? Из карателей? Ну, стало быть, будут в отряде знакомцы! У меня там несколько карателей уже есть.
— Горю желанием поскорее увидеть, — вставил Филин. — Можно идти?
— Моментик, — сказал Дакре. — Нератин, поди выставь команду в строй, чтоб толково перед господином коронером выглядели.
— Нератин Цека — он или она? — прищурился Филин, глядя вслед выходящим офицерам. — Женщина или мужчина?
— Господин Скеллен. — Дакре Силифант откашлялся, но когда заговорил, голос у него был уверенный, а взгляд холодный. — Точно не скажу. С виду — мужчина, но уверенности нет. Относительно же того, какой из Цеки офицер — уверен. То, о чем вы спросить изволили, имело бы значение, если б я, к примеру, просил руки. А я не намерен. Вы, полагаю, тоже.
— Ты прав, — после краткого раздумья признал Скеллен. — Не о чем болтать. Пошли глянем на твою шайку, Силифант.
Нератин Цека, существо неопределенного пола, не терял времени. Когда Скеллен и офицеры вышли на подворье форта, отряд уже стоял в парадном строю, выровняв линию так, чтобы ни одна конская морда не высовывалась больше чем на пядь. Филин удовлетворенно кашлянул. «Недурная бандочка, — подумал он. — Эх, если б не политика, создать бы такую ганзу да двинуть на пограничье, грабить, насиловать, убивать и жечь… Снова почувствовать себя молодым… Эх, если б не политика!»
— Ну и как, господин Скеллен? — спросил Дакре Силифант, зарумянившись от скрываемого возбуждения. — Как оцените потешных моих ястребков?
Филин прошелся взглядом по лицам и фигурам. Некоторых он знал лично — кого лучше, кого похуже. Других — по слухам. По репутации.
Тиль Эхрад, светловолосый эльф, разведчик геммерийских карателей. Риспат Ля Пуант, вахмистр из того же подразделения. И следующий геммериец — Киприан Фрипп Младший. Скеллен присутствовал при казни Киприана Старшего. Братья славились своими садистскими наклонностями.
Дальше свободно пригнулась в седле на пегой кобыле Хлоя Штиц, воровка, которую частенько использовали тайные службы. Филин быстро отвел взгляд от ее бесстыжих глаз и насмешливой ухмылки.
Андрес Верный, нордлинг из Редании, — головорез, Стигвард — пират, ренегат из Скеллиге. Неведомо откуда взявшийся Деде Варгас, профессиональный убийца. Каберник Турент, убийца-любитель.
И другие. Подобные. «Все они одинаковые, — подумал Скеллен. — Братва, та еще семейка, в которой, стоит им убить первых пять человек, все становятся на одно лицо. Одинаковые движения, одинаковые жесты, одинаковая манера речи, повадок и одежды».
Одинаковые глаза. Бесстрастные и холодные, плоские и неподвижные, как у змей, глаза, выражения которых ничто, даже самая чудовищная жестокость, уже не в состоянии изменить.
— Ну, каково? А, господин Стефан?
— Недурно. Ничего ганзочка, Силифант.
Дакре еще больше покраснел, отдал честь по-геммерийски, приложив пятерню к колпаку.
— Особо бы пригодились, — напомнил Скеллен, — несколько человек, которым знакома магия. Которых не испугают ни чары, ни чародеи.
— Помню. Тиль Эхрад. А кроме него, вон та высокая девушка на красивой каштанке, та, что рядом с Хлоей Штиц.
— Потом приведешь ее ко мне.
Филин оперся о поручень крылечка, ударил по стойке окованной рукояткой нагайки.
— Здравствуйте, рота!
— Здравия желаем, господин коронер!
— Многие из вас, — заговорил Скеллен, когда отзвучало эхо хорового рева банды, — со мной уже работали, знают меня и мои требования. Пусть они пояснят тем, кто меня не знает, чего я жду от подчиненных, а чего у подчиненных не одобряю. Так что я не стану впустую глотку драть. Сегодня же некоторые получат задания и завтра на рассвете отправятся его выполнять. На территорию Эббинга. Напоминаю: Эббинг формально — королевство автономное и формально же у нас там нет никаких юридических прав, поэтому приказываю действовать обдуманно и осторожно. Вы остаетесь на императорской службе, но запрещаю этим похваляться, чваниться и неуважительно обращаться с местными властями. Приказываю вести себя так, чтобы не обращать на себя особого внимания. Ясно?
— Так точно, господин коронер.
— Здесь, в Рокаине, вы гости и вести себя должны, как подобает гостям. Запрещаю покидать выделенное жилье без особой надобности. Запрещаю контакты с гарнизоном форта. Впрочем, офицеры придумают что-нибудь, чтобы вы не бесились от скуки. Господин Харшейм, господин Бригден, извольте разместить подразделение по квартирам!
***
— Едва я успела с кобылы слезть, Высокий трибунал, а Дакре цап меня за рукав. Господин Скеллен, говорит, хочет с тобой поболтать, Веда. Ну, что было делать? Пошли. Филин за столом сидит, ноги на столе, нагайкой себя по голенищам похлестывает. И, как говорится, просто с мосту, дескать, я, что ли, та самая Жоанна Сельборн, которая причастна к исчезновению корабля «Звезда Юга»? Я ему на то, что ни в чем меня не обвинили. Он в смех. Люблю, говорит, таких, которых ни в чем обвинить нельзя. Потом спросил, врожденный ли у меня дар ВДВ, чуйности, значит. Когда я подтвердила, он задумался и говорит: «Я думаю, этот твой дар мне против чародеев сгодится, но для пользы придется иметь дело с другой персоной, не менее загадочной».
— Свидетельница уверена, что коронер Скеллен использовал именно эти слова?
— Уверена. Ведь я же чуйная.
— Продолжайте.
— Тут наш разговор прервал гонец, весь в пыли, видать, коня не жалел. Срочные у него были для Филина вести, а Дакре Силифант, когда мы на квартиру шли, сказал, мол, носом чует, что гонцовые вести нас еще до вечера в седла загонят. И верно, Высокий трибунал. Не успели мы толком об ужине подумать, как половина ганзы уже в седлах была. Мне повезло, потому как взяли Тиля Эхрада, эльфа. Я рада была: после нескольких дней пути задница, Высокий трибунал, у меня болела, страх сказать… Да и месячные как раз начались как назло…
— Извольте воздерживаться от красочных описаний своих интимных осложнений. И придерживаться темы. Когда вы, свидетельница, узнали, кто такая эта «загадочная персона», о которой упоминал коронер Скеллен?
— Сейчас скажу, только ведь какая-то очередность все же должна быть, иначе все запутается так, что опосля не распутаешь! Те, что тогда перед ужином с такой спешкой коней седлали, погнали из Рокаина в Мальхун. И привезли оттуда какого-то подростка.
***
Никляр был зол на себя. Да так, что чуть не плакал.
Ну почему он не послушался советов умных людей? Почему забыл сказку о вороне, которая не умела держать клюв на запоре. Сделал бы, что положено, и вернулся домой, в Ревность. Так нет же! Взбудораженный приключением, гордый тем, что раздобыл верхового коня, чувствуя в мешке приятную тяжесть монет, Никляр не удержался, чтобы не щегольнуть. Вместо того чтобы из Клармона вернуться прямо в Ревность, поехал в Мальхун, где у него было множество знакомцев, в том числе и несколько девушек, к которым он, так сказать, питал… В Мальхуне он хорохорился, будто гусак весной, шумел, хвалился конем на майдане, ставил выпивку в корчме, кидал деньги на стойку с миной и видом если не принца крови, то по меньшей мере графа.
И рассказывал.
Рассказывал о том, что четыре дня назад произошло в Ревности. Рассказывал, то и дело менял версию, добавлял, фантазировал, наконец, брехал прямо в глаза — что вовсе не мешало слушателям. Завсегдатаи корчмы, и местные, и приезжие, слушали охотно. А Никляр трепался так, будто все знал прекрасно. И все чаще в центре надуманных им историй оказывался он сам.
Уже на третий вечер его собственный язык накликал на его голову неприятности.
При виде людей, вошедших в корчму, в помещении наступила гробовая тишина. И в ней звон шпор, щелканье металлических застежек и скрежет оружия прозвучали зловещим знаком, вещающим с вершины звонницы.
Никляру не удалось разыграть из себя героя. Его схватили и выволокли из корчмы так быстро, что он задел за пол каблуками не больше трех раз. Знакомые, которые еще вчера, выпивая за его счет, клялись в дружбе до гроба, теперь молча головы чуть ли не под крышки столов повтыкали, словно бы там, под столами, неведомо какие чудеса творились либо голые бабы отплясывали. Даже присутствовавший в корчме помощник шерифа отвернулся к стене и словечка не молвил.
Никляр тоже не молвил, не спросил, за что и почему. Изумление обратило его язык в негнущийся и сухой пенек.
Усадили его на коня, велели ехать. Несколько часов. Потом был форт с частоколом и башней. Майдан, заполненный громыхающей, обвешанной оружием солдатней. И изба. В избе три человека. Командир и двое подчиненных, сразу было видать. Командир — небольшой, чернявый, богато одетый — был основательный в речи и на удивление вежливый. Никляр аж рот разинул, когда услышал, что его просят извинить за хлопоты и доставленное беспокойство, а одновременно уверяют, что ничего плохого ему не сделают. Но не дал себя обмануть. Эти люди очень напоминали ему Бонарта.
Ассоциация была на удивление точной. Интересовал их именно Бонарт. Это было вполне естественно, поскольку именно собственный Никляров язык загнал его в западню.
Когда его вызвали и он принялся рассказывать, ему напомнили, что надобно говорить правду, не приукрашивая. Напомнили вежливо, но сурово и убедительно, а тот, кто напоминал, тоже богато одетый, все время играл окованной плетью и глаза у него были мерзостные. Злые.
Никляр, сын гробовщика из поселка Ревность, рассказал правду. Всю правду, только правду и ничего, кроме правды. О том, как девятого сентября утром в поселке Ревность Бонарт, охотник за наградами, вырубил под корень банду Крысей, даровав жизнь одной лишь бандитке, самой молодой, по имени Фалька. Рассказал, как вся Ревность сбеглась, чтобы посмотреть, как Бонарт станет пойманную потрошить и казнить, но людишки здорово просчитались, потому как Бонарт, о диво, Фальку не прикончил, даже не мучил. И вообще не сделал ей ничего сверх того, что обычный мужик делает жене по субботам вечером, возвращаясь из трактира — ну, обнаковенно тыркнул пару раз, дал под зад — и все. Боле ничего.
Богато одетый господин с нагайкой молчал, а Никляр рассказал, как потом Бонарт на глазах у Фальки поотпиливал у убитых Крысей головы и как из этих голов, словно изюминки из теста, выковыривал золотые серьги с камушками. Как Фалька, глядя на это, орала и блевалась, привязанная к коновязи.
Рассказал, как Бонарт затянул у Фальки на шее ошейник, словно на суке какой, как затащил ее за этот ошейник в постоялый двор «Под головой химеры». А потом…
***
— А потом, — продолжал парень, то и дело облизывая губы, — милсдарь господин Бонарт пива пожелали, потому как вспотели они жутко и в горле у них пересохло. А опосля крикнули, что желание у них имеется кого-нить добрым конем одарить и цельными пятерьмя флоренами наградить. Наличными. Так он именно и сказал, этими самыми словами. Ну, тут я сразу вызвался, не дожидаясь, пока кто иньший меня опередит, потому как жутко хотел коня заиметь и малость собственных денег. Отец не дает ничего, все пропивает, что на гробах заработает. Ну я, значит, вызвался и спрашиваю, какого коня, мол, верняком одного из крысиных, можно получить. А милсдарь господин Бонарт поглядели, аж у меня мурашки пошли, и говорят, дескать, получить-то я могу под зад, а другое все надо заработать. Ну, чего было делать? Кобылка у ворот, прям как в сказке, так и верно, потому как крысевы кони у коновязи стояли, особливо та вороная Фалькина кобыла, редкой красоты лошадь. Ну, я поклонился и спрашиваю, чего делать-то надо, чтобы заработать. А господин милсдарь Бонарт, что, мол, в Клармон сгонять требовается, да по пути в Фано заглянуть. На коне, который я себе выберу. Знал он, верно, что я глаз на ту вороную положил, но ту он мне сразу запретил брать. Ну и выбрал я себе каштанку с белой звездочкой…
— Поменьше о конских мастях, — сухо напомнил Стефан Скеллен. — Больше о деле. Говори, что тебе Бонарт поручил.
— Господин Бонарт писание написал, спрятать велел как следует. До Фана и Клармона велели ехать, тама указанным особам писания в руки собственные отдать.
— Письма? Что в них было?
— А мне-то откедова знать, господин? С читанием у меня не шибко, да и запечатаны были письма господина Бонарта собственноручной печаткой.
— Но кому письма были, помнишь?
— А то! Помню. Милсдарь Бонарт раз десять повторять велели, чтобы не запамятовал я. Добрался, не заплутался, куда надо, кому надо письма отдал в собственные их руки. И хвалили меня, что я, мол, головастый парень, а тот благородный купец даже денар дали…
— Кому письма передал? Говори толком.
— Первое писание было к мэтру Эстерхази, мечнику и оружейнику из Фано. Другое же милостивому государю Хувенагелю, купцу из Клармона.
— Может быть, они письма при тебе распечатывали? Может, кто что сказал, читая? Напряги память, парень…
— Не-а, не помню. Тады я не думал, да и теперь как-то не вспоминаецца.
— Мун, Оль, — повернулся Скеллен к адъютантам, совершенно не повышая голоса. — Возьмите хама во двор, спустите штаны, отсчитайте тридцать плетей.
— Помню! Я помню! — взвизгнул парень. — Только что вспомнил!
— Для освежения памяти, — ощерился Филин, — нет лучшего средства, чем орехи с медом или нагайкой по жопе. Говори.
— Когда в Клармоне господин купец Хувенагель писание читали, то был тамотки еще один, ну, маленький такой, прям низушек, да и только. Господин Хувенагель ему сказали… Э-э-э-э… Сказали, что ему как раз пишут, что тут могёт быть така охотность и цирк, каких мир не видывал! Так они сказали!
— Не выдумываешь?
— Могилой матери своей клянусь! Не велите меня бить, господин хороший. Помилуйте!
— Ну-ну, вставай, не лижи сапог! На, получай денар.
— Стократ благодарствуйте… Милостивец…
— Я сказал, не слюнявь мне сапоги. Оль, Мун, вы что-нибудь поняли? Что общего у охотности, тьфу ты, у желания с…
— Охотность, — вдруг сказал Мун. — Да не охотность, а охота!
— Во-во! — крикнул парень. — Именно что охота! Так они и сказали, слово в слово. Вы будто там были, господин хороший!
— Охота, цирк! — Оль Харшейм ударил кулаком по ладони. — Условный шифр, но не очень хитрый. Простой. Цирк, охота — это предупреждение против возможной погони или облавы. Бонарт предостерегает, что их могут преследовать или облаву устроить, и советует им бежать! Но от кого? От нас?
— Как знать, — задумчиво сказал Филин. — Как знать. Надо послать людей в Клармон… И в Фано тоже. Займись этим, Оль, дашь задание группам… Слушай-ка, парень.
— А, господин милостивый?
— Когда ты уезжал из Ревности с письмами от Бонарта, он, как я понимаю, был еще там? А собирался в путь? Торопился? Может, говорил, куда направляется?
— Не-а, не говорил. Да и в путь ему не было с руки. Одёжу, сильно кровью обрызганную, велел выстирать и вычистить, а сам в одной рубахе и портках исподних токмо ходил, но с мечом при поясе. Потому, я думаю, спешил. Ведь же Крысей побил и головы им отрезал награды для, а стало быть, надо было ему ехать и об ей напомнить, о Фальке-то. Да Фальку он ведь тоже для того взял, чтоб живцом кому-то доставить. Така ведь евонная профессия, нет?
— Фалька. Ты ее как следует рассмотрел? Чего хохочешь, дурень?
— Ой-ёй, господин милостивый! Рассмотрел? Да еще и как! В подробностях!
***
— Раздевайся, — повторил Бонарт, и в его голосе было что-то такое, что Цири невольно сжалась. Но бунтарский характер тут же взял вверх.
— Не буду!
Кулака она не увидела, даже не уловила его движения. В глазах сверкнуло, земля покачнулась, ушла из-под ног и вдруг больно ударила по бедру. Щека и ухо горели огнем — она поняла, что Бонарт ударил не кулаком, а тыльной стороной раскрытой ладони.
Он встал над ней, поднес ей к лицу сжатый кулак. Она видела тяжелую печатку в форме черепа, которой только что ужалил ее в лицо как шершень.
— За тобой один передний зуб, — сказал он леденящим тоном. — Если в следующий раз услышу от тебя слово «нет», то выбью два сразу. Раздевайся.
Она встала, покачиваясь, трясущимися руками начала расстегивать застежки и пуговицы. Присутствовавшие в кабаке «Под головой химеры» поселяне зашептались, закашляли, вытаращили глаза. Хозяйка постоялого двора, вдова Гулё, сунула голову под стойку, делая вид, будто что-то там ищет.
— Скидавай с себя все! До последней тряпки.
«Их здесь нет, — думала она, раздеваясь и тупо глядя в пол. — Никого здесь нет. И меня здесь тоже нет».
— Расставь ноги.
«Меня вообще здесь нет. То, что сейчас произойдет, меня не касается. Вообще. Нисколько».
Бонарт рассмеялся.
— Ты, сдается, слишком высокого о себе мнения. Ишь, размечталась! Вынужден тебя разочаровать. Я раздеваю тебя, идиотка, чтобы проверить, не спрятала ли ты на себе магических гексов, сиглей или амулетов. Не восторгаться же твоими, Господи прости, мощами. Не придумывай себе черт знает чего. Ты — тощая, плоская как доска недоросль, ко всему прочему уродлива как тридцать семь несчастий. Уверен, даже если б меня сильно приперло, уж лучше отшуровать индюка что пожирнее.
Он подошел, разметал ее одежду носком сапога, оценил взглядом.
— Я же сказал — всё! Серьги, колечки, ожерелье, браслет!
Он тщательно собрал украшения. Пинком отбросил в угол курточку с воротником из голубой лисы, перчатки, цветной платочек и поясок с серебряной цепочкой.
— Нечего расхаживать, ровно попугай или полуэльфка из борделя. Остальное можешь надеть. А вы чего таращитесь? Гулё, принеси чего-нибудь перекусить, проголодался я. А ты, брюхатый, проверь, как там с моей одеждой.
— Я — здешний старшина.
— Вот и славно, — процедил Бонарт, и под его взглядом старшина Ревности, казалось, начал худеть на глазах. — Если хоть что-то попортят при стирке, то тебя как правящую личность привлеку к ответственности. А ну давай жми к прачкам! Вы, остальные, тоже вон отсюда! А ты, хлюст, чего стоишь? Письма получил, конь оседлан, отправляйся на тракт и в галоп! Да помни: подкачаешь, потеряешь письма или адреса перепутаешь, отыщу тебя и так отделаю, что мать родная не узнает!
— Еду, еду уже, милостивый государь! Еду!
***
— В тот день, — Цири сжала губы, — он бил меня еще дважды: кулаком и арапником. Потом ему расхотелось. Он только сидел и молча таращился на меня. Глаза у него были такие… ну, какие-то рыбьи, что ли. Без бровей, без ресниц… Какие-то водянистые шарики, и в каждом — черное ядрышко. Он таращился на меня и молчал. И этим угнетал еще больше, чем избиениями. Я не знала, что он замышляет.
Высогота молчал. По избе шмыгали мыши.
— Время от времени спрашивал, кто я такая, но я молчала. Как тогда в пустыне Корат, когда меня схватили ловчие, так и теперь ушла глубоко в себя, как-то внутрь, если ты понимаешь, что я имею в виду. Тогда ловчие говорили, что я кукла, а я и была такой деревянной куклой, бесчувственной и мертвой. Верно. На все, что с той куклой делали, я смотрела как бы сверху, извне. Они бьют? Ну и что! Пинают? Ну и что! Надевают на шею ошейник, будто собаке? Ну и пусть! Это же не я, меня здесь вообще нет… Понимаешь?
— Понимаю, — кивнул Высогота. — Понимаю, Цири.
***
— И тут, Высокий трибунал, настала и наша очередь. Нашей, стало быть, группы. Команду над нами принял Нератин Цека, кроме того, придали нам Бореаса Муна. Траппера. Бореас Мун, Высокий трибунал, может, говорили, рыбу в воде выследить. Такой он был! Болтают, что однажды Бореас Мун…
— Свидетельница, извольте воздержаться от отступлений.
— Что вы сказали? Ах, да… Понимаю. Значит, велели нам что есть мочи в копытах мчать в Фано. Было это шестнадцатого сентября утром.
***
Нератин Цека и Бореас Мун ехали первыми, за ними — Каберник Турент и Киприан Фрипп Младший — стремя в стремя, а дальше — Веда Сельборн и Хлоя Штиц. В конце — Андреас Верный и Деде Варгас. Последние распевали модную в то время солдатскую песенку, финансируемую и рекламируемую военным министерством. Даже меж солдатских песен эта выделялась жутким убожеством рифм и абсолютным отсутствием уважения к грамматике. Называлась она «На войнючке», поскольку все куплеты, а было их больше сорока, начинались именно с этих слов.
На войнючке, на войне всякое бывает.
То глядишь, не у того голову срубают.
На войнючке, на войне крик идет: «Порушу!
Только пикни, в тот же миг все кишки наружу!»
Веда тихо посвистывала в такт мелодии. Она была довольна, что оказалась среди людей, которых хорошо узнала за время долгого пути из Этолии в Рокаин. Правда, после разговора с Филином она ожидала всего лишь какого-нибудь мелкого назначения, вроде «пристяжки» к группе из людей Бригдена и Харшейма. Однако к ним «пристегнули» Тиля Эхрада, но эльф-то знал большинство своих попутчиков, а они знали его.
Ехали шагом, хоть Дакре Силифант приказал гнать что есть духу. Но они были профессионалами. Взбивая пыль, прошлись галопом, пока их было видно из форта, потом притормозили. Загонять коней и переть сломя голову личит соплякам и любителям. А спешка, как известно, важна лишь при ловле блох.
Хлоя Штиц, специалистка-воровка из Имако, рассказывала Веде о своем давнем сотрудничестве с коронером Стефаном Скелленом. Каберник Турент и Фрипп Младший сдерживали коней, подслушивали, часто оглядываясь.
— Я его знаю хорошо. Уже несколько раз работала под ним…