Скульптор
Перевод с шведского Б. Новицкого
Мальчик на берегу вылепил из глины цветок, распускающийся летним утром. Свет падал так красиво сквозь ветки деревьев, и нагревал скалу, где сидел на корточках мальчик. Он вряд ли видел, как все было красиво, зеркало водной глади, тростник, тихо шелестящий свою тростниковую песню, еще темные деревья, медленно нагревающие свои теми.
Мальчик положил цветок на солнце сушиться. Когда тот высох, он полил его из банки кроваво‑красной краской, но не весь, а так, как он этого хотел. И его цветы росли, они получились необычными, и они отливали на скале фиолетовым и оранжевым; но иногда мальчику больше всего нравились неокрашенные, глиняно‑серые, которые хотели спрятаться в траве.
Папе и маме мальчика нравилось, что он постоянно занят. Не только с глиной, но и с деревом, которое он строгал и резал, и с камнями, которые он собирал. Но один человек из города увидел его цветы, его камни и его деревяшки и сказал: «Он одарен, он должен учиться».
Так получилось, что мальчик переехал от своих папы и мамы в город и пошел учиться. Он выучил, как балансируют двумя треугольниками и как построено тело человека. Он выучил, как падает тень от предмета и как она не падает. Он выучил всю гамму цветов и какие подходят к каким, но лучше всего он выучил, как лепят и месят и отливают, как обращаются с гипсом. И дома в своей комнате, которую он снимал, у него была глина, там он лепил свои цветы, они были похожи на камни, которые хотели заговорить, и они не были окрашены. Казалось, они становились все меньше и меньше, но когда он летом уезжал к своим родителям в деревню, они вновь подрастали, вытягивались и собирали росу в свои чашечки, совсем как настоящие цветы. Да, они умели парить, как облака, они умели темнеть к вечеру, когда солнце садилось и расцвечивало небо, и они умели опускаться на траву и исчезать с приходом ночи. Но они ничего не делали, поскольку там было так много интересных форм, ветвей деревьев, похожих на прожилки на руке девочки, которую любил мальчик, и там были камни, которые, когда на них смотришь вблизи, были горами и которые бросали такие причудливые тени.
«Этого слишком мало, – сказал учитель мальчика, – сейчас ты должен взяться за серьезные задачи. Ты можешь стать знаменитым, но ты должен вылепить что‑нибудь, чтобы все увидели». И там рос гигантский цветок, он изгибался и блестел, да он вряд ли вообще был цветком, это была скульптура, и она принесла мальчику, который теперь стал юношей, первый приз на конкурсе.
Это было только начало. Казалось, скульптор хотел запечатлеть небо, его скульптуры устремлялись во все стороны, и его учитель сказал, теперь ты умеешь все, что я умею, но ты еще более велик, и успех за тобой. Ты хорошо слушал. Теперь ты можешь идти своей дорогой.
Итак, скульптор стоял прямо в своей собственной скульптуре и ваял ее с поразительной быстротой, он возводил ее вокруг себя, там была плавающая тяжесть гор и узор цветочных стеблей, там были сотканные в сеть прожилки ветвей деревьев и горящие краски, собранные в единый венчик, и скульптор стоял посредине, и вдруг он заметил, что он был пленником в пестике цветка, что он не может выбраться. Вокруг него застывало то, что он вылепил и построил, пришла ночь, и он был не в силах больше бороться со своей скульптурой, он съежился и лежал тихо, и когда он закрыл глаза, он увидел берег, вспомнил июньский свет.
Утром, когда он проснулся, тепло с берега, где он сидел на корточках, все еще чувствовалось, когда он, освобожденный своими помощниками, вышел на балкон своего ателье. Я знаменит, подумал он и молча разглядывал камень в своей руке, это был чисто отшлифованный овальный камень, который он сберег из своего детства, и ощущение тяжести и холода камня успокаивали его.
«Теперь я уезжаю, – сказал он окружавшим его людям, – и там я узна́ю себя. Я слушал вас, я завоевал признание, но мне это кажется малозначащим. Я перестал слушать самого себя. Я старался как мог, чтобы угодить вам, я просил о вашем признании, я купался в лучах вашей доброжелательности, я стремился стать известным. И единственно, что я чувствую, это усталость».
«Какой неблагодарный человек!» – думали его почитатели, но скульптор уехал, никого не известив, он оставил все, что изваял, и вернулся на берег, где он однажды мальчиком сидел и лепил цветы из глины. Его папа и мама давно умерли, но деревья, скала и зеркало водной глади были как прежде. Было тихо, звучала лишь песня тростника и удары волн о берег. И он был счастлив, сидел там и слушал тишину, ведь тишина может рассказать больше, чем тысячи голосов. Там лежал кусок дерева, как птичье крыло, и там был камень, как темная скала, в чьей тени он мог отдохнуть. Из глины вылепил он простой шар, из шара росло птичье крыло, оно било по скале, как темная тень. Так сидел он до самой ночи, погруженный в мысли, и он не мог разлучиться с камнями на берегу или со стволами деревьев. Весь космос шумел, как большая морская раковина, и он прислушивался к слабому шуму и уже не знал, исходит ли шум изнутри его самого или из морского залива перед ним.
Вейо Мери
Сестра невесты
Перевод с финского Л. Виролайнен
Его однокомнатная квартира напоминала по форме латинскую букву «V». За левой стеной проходил мусоропровод. Оттуда в холодные ночи доносился гул голосов. Только в сочельник утром он впервые увидел уборщиков. Это были трое мужчин: двое старых и молодой. Парень стоял на асфальте босиком и без куртки – в новом черном костюме, но уже грязном и мятом. Расставив ноги и запрокинув голову, он пил простоквашу из бумажного пакета. Солнце светило над низкой механической мастерской и отбрасывало на стену тусклые тени. Старики смотрели на молодого, и один из них сказал:
– Он с перепою.
– Чего? – спросил молодой и пнул опустевший пакет на мостовую.
– Говорю, здорово вчера хватил.
– Сам знаю.
– Да ты не злобься, – сказал старый.
Рынок Хаканиеми был завален елками, они покрылись инеем, как в настоящем лесу. Машина, идущая от улицы Хяментие, отразилась сначала в витринах, будто двигалась внутри магазина. Через минуту она выехала из‑за угла торгового дома.
С моста Питкясилта он поглядел в сторону мыса Кайсаниеми. Залив покрылся прозрачной коркой льда, снег еще не выпал. Все виднелось отчетливо, будто находилось рядом. Дымки паровозов, белые и длинные, словно черви, стремительно бежали и таяли в воздухе.
Когда поезд тронулся, остров Силтасаари, словно разводной мост, стал уходить вправо. На мгновенье показалась улица Хяментие. Он проверил, лежит ли билет в нагрудном кармане. Через проход от него сидела темноволосая женщина лет тридцати в красной юбке. Она походила на южанку. Напротив нее расположился мужчина средних лет, он вертел на пальце обручальное кольцо. Помолвлен он только или женат? – по кольцу не поймешь.
– За Хювинкэ уже снег лежит, – сказала какая‑то женщина, сидящая сзади.
«Значит, в Лампи, – подумал Мартти, – тоже снег». Его новые черные полусапожки были еще тесноваты.
Дорога шла через леса и поля. Пейзаж, казалось, кружился, поворачиваясь по солнцу: луга и деревья убегали назад с такой же быстротой, с какой поезд мчался вперед. Приближаясь, они двигались несколько медленней, исчезали с бешеной скоростью. По шоссе, тянувшемся вдоль железной дороги, ехал грузовик. Постепенно, метр за метром, он отставал, как ни старался поспеть за поездом. Мартти пренебрежительно махнул водителю рукой. Дорога сворачивала почти под прямым углом.
Темноволосая женщина читала учебник, в нем были изображены крупные, в полстраницы, молекулы. Она что‑то подчеркивала в книге, пользуясь расческой как линейкой. «Не стоит этого делать, – думал Мартти. – Я исчеркал десятки книг, и хоть бы что в памяти осталось. Через год после окончания школы домашние попросили меня нарисовать пятиконечную звезду. Хотели повесить на рождественскую елку. Так я и этого не сумел, хотя окончил математический класс, сдавал специальный экзамен и вообще считался математиком. Еще в шестом классе учатся делить круг на десять равных частей. Радиус или, может, диаметр делят на какие‑то отрезки в определенном соотношении и потом хордами отмечают на окружности какие‑то точки. А я даже прямую на пропорциональные части не могу разделить. Я бы теперь и в лицей не попал, не выдержал бы экзаменов. Таблицу умножения – и ту позабыл. Вернее, только кое‑что помню, а потом прибавляю или отнимаю множимое столько раз, сколько надо. Зато умею писать рекламные тексты. Пусть я в других жанрах и не мастер, что‑что, а книги умею рекламировать. Кому и зачем книги нужны – объяснять не приходится, все и так знают – почитывают для того, чтобы время скоротать и духовно обогатиться. Коммерция – дело суровое. В ресторанах Хельсинки и в торговых фирмах гибнет больше людей, чем в военных сражениях».
Темноволосая женщина взглянула на Мартти и вздрогнула. Но она смотрела сквозь него как сквозь стекло. И задумчиво грызла карандаш. Она похожа на какую‑то другую женщину, которую он явно должен знать и помнить. А может, он где‑то встречал эту? Может, она его узнала? «У финнов поразительная память на лица», – говорил один еврей‑книготорговец.
Во время войны он встретился с двумя лихими солдатами, они ошарашили его, окликнув: «Здорово, Эфраим! Что слышно?» Оказывается, лет двадцать назад они недели две отбывали вместе с ним воинскую повинность. Если какой‑нибудь незнакомец обращается к тебе на «ты», надо его спросить: «Тебя как зовут?» Когда он ответит, например, «Вуоринен», можно сказать: «Фамилию‑то я знаю, я имя спрашиваю». Так хоть не совсем беспамятным прослывешь.
В голове постоянно бродят всякие воспоминания и мысли – это поток сознания. Но на бумагу его не переложишь. Все изменится. «Мысль не создается размышлением», – говаривал Гете. А что такое мысль? Эта женщина сейчас, видно, о чем‑то размышляет. Сказать бы ей как в романах и в кино: «Пятьдесят марок за вашу мысль», так ведь она ответит, что у нее нет никакой мысли. Вот она натянула юбку на колени. Когда он однажды катался с Сиско в фургоне Лааксо, и Сиско сидела впереди, а он рядом с ней, ноги Сиско отражались в выпуклом щитке кабины. Сиско этого не замечала. Если бы заметила, то, конечно, смутилась бы и переменила позу. Бодра у нее длинные и плотные.
В Лахти лежал снег – сантиметров пять толщиной, не меньше. Мартти вышел в город через здание вокзала. Спускаясь с горки, он прошел мимо того места, где летом упустил накидку от дождя, которую Сиско велела ему держать. Он в первый раз испытал, как это забавно. Целое событие. При небольшом ветре она поднимается и опускается словно воздушный змей. Но вот налетел сильный порыв и вырвал пластикат. Мартти подумал, что это сделала Сиско и не обратил внимания, пока она не рассмеялась. Накидка взмыла метров на пять и полетела куда‑то вдоль улицы. Потом она опустилась на плечи двух мужчин. Сиско хохотала.
Возле банка он свернул налево и пошел вдоль Алексантеринкату. Рынок выходил на улицу, в одном конце которой стояло здание, напоминающее вокзал в Хельсинки, а в другом виднелась церковь, похожая на сельскую. По улице шла темноволосая женщина, на которую он загляделся в поезде. Он даже приподнял шапку, такой она показалась ему знакомой. У женщины была хорошая осанка, она шла впереди него словно по прямой линии, и швы на ее чулках вытянулись ровно как стрелки. Женщина шагала так уверенно и быстро, что прохожие невольно давали ей дорогу.
В буфете автовокзала он выпил кофе. Через дверь в зале ожидания виднелась большая пальма. Такая большая, что казалась высокой даже издали. В глубине ресторана стояла еще ненаряженная елка, но электрические свечи на ней горели.
Войдя в автобус, он снова увидел ту же женщину – она сидела сразу за креслом водителя. Он опустился на первое сиденье, размышляя о том, что хорошо бы время от времени справляться у водителя, чтобы не прозевать своей остановки. Дверь была открыта, и мороз покусывал щиколотки. Водитель вскочил в автобус так, что машина качнулась. Он обтер рот тыльной стороной руки, сел и, прежде чем тронуться, поглядел в зеркальце на пассажиров. Кондукторша держалась за поручень и смотрела в конец салопа. На лице у нее были прыщи.
На длинном прямом перегоне они увидели трех охотничьих собак, которые неслись посреди дороги. Метрах в ста перед собаками стремглав летел заяц. Пассажиры оживились, стали приподниматься со своих мест, заговорили. За поворотом собаки понеслись по обочине, и водитель на полной скорости промчался мимо них. Пассажиры услышали собачье повизгиванье. Машина почти наехала на косого, но тут начался лес, заяц огромным прыжком махнул в кусты и скрылся. Собаки мчались за автобусом. Они нагнали его и с лаем пробежали мимо, когда молодая пара с ребенком выходила на остановке. Автобус тронулся, но собаки уже возвращались, перебегая с одной стороны дороги на другую.
Темноволосая женщина сошла на той же остановке.
От шоссе надо было пройти два километра, и женщина снова пошла впереди Мартти. На твердом снегу оставались следы ее каблучков. Вдалеке показался дом Сиско. Когда женщина свернула в тот же самый двор, он подумал, что ошибся адресом, но Сиско уже махала ему рукой. «Словно на фотографии», – подумал Мартти. Подойдя ближе, он увидел, что она в белом переднике и щеки у нее румяные, как у куклы. Лямки передника, широкие и гладкие, тщательно отутюжены. Сиско повернулась и первая вошла в дом. Наверно, боялась, как бы он ее не обнял. В деревне это не принято.
Темноволосая женщина была уже в прихожей. Она сняла пальто и сапожки и ходила по полу на цыпочках. Сиско представила их друг другу. Женщина оказалась ее сестрой. Она подошла к двери комнаты и сказала:
– Привет!
– Идем, – позвала Сиско.
Хозяйка, зажав миску между колен, со строгим лицом месила тесто. Прежде чем подать руку, она вытерла ее передником. Хозяин, в меховой шапке, в очках, сидел в качалке и читал газету. Высокий худощавый человек, еще без седины, с виду суровый. Поздоровавшись, Мартти сел на ящик, обитый по углам железом. Сиско ходила взад‑вперед из комнаты в кухню, осторожно переступая порог. Она накрывала на стол.
– Вы изучаете химию? – обратился Мартти к сестре Сиско. Она сидела за столом и обеими руками поправляла волосы. В зубах она зажала расческу.
– Да, – ответила она, и зубья расчески зазвенели.
В комнате стояла елка, еще не наряженная. Игрушки лежали в открытой коробке на столе.
– Вы кофе‑то дадите? – крикнула сестра, обернувшись к кухне. Хозяин опустил газету на колени и поглядел на гостя. Мартти предложил ему сигареты и чиркнул спичкой.
– А меня вы не угостите? – спросила сестра.
Мартти покраснел и подошел к ней с сигаретами.
– Спасибо, но я не курю, – улыбнулась она.
Мартти почувствовал, что бледнеет, голову обдало холодом. Он вернулся на ящик и постарался забыть о неловкости.
– Здесь, видно, много зайцев, – сказал он, обращаясь к хозяину. – Перед автобусом, в котором мы ехали, мчался заяц. За ним гнались три собаки. Заяц юркнул в лес. А собаки еще долго неслись за автобусом.
– Их запах бензина со следа сбил, – заметила сестра.
– Они на гоне никакой опасности не чуют. И под машину могут попасть, – посетовал хозяин. – Где это случилось?
– Заяц ускакал на Хухтальскую гору, – ответила сестра. – Юсси приедет на каникулы?
– Отпуска не дали, – сказал хозяин. – Чего‑то натворил.
– Или чего‑то не сделал, – предположила сестра.
Сиско принесла в одной руке кофейник, в другой – доску с длинной сдобной булкой. Конец булки был нарезан на толстые куски. Мартти внимательно следил за движениями Сиско. Она пополнела.
– Первый кусок гостю, потом хозяевам, – сказал ее отец.
– Спасибо, возьмите сначала вы.
– Бери, пока теплая, – велела Сиско.
– Рано стало темнеть, – заметил Мартти.
– Зажги свет, Сиско, – сказал хозяин.
Сиско нажала на выключатель. Свет ударил в глаза и ослепил: по комнате поплыли бесформенные пятна, темные и светлые.
– Надо же отведать этой сдобы, женщины ведь старались, – угощал хозяин.
– Спасибо, я уже попробовал.
– От угощения нельзя отказываться, – настаивал хозяин.
Мартти встал, чтобы взять еще кусок, но нарезанных больше не оказалось. Он чуть не поднял сразу всю булку.
– Извините, – ужаснулся он и торопливо попятился к своему ящику.
– Угостишься тут, когда булка не нарезана, – громко сказал хозяин.
Сиско вошла с длинным ножом и нарезала булку.
– Я пойду доить корову, а ты тут побеседуй, – сказала она сестре.
– Берите еще, – угощал хозяин.
– Спасибо, – поблагодарил Мартти и взял кусок. Специально для него Сиско отрезала первый ломоть толще других.
Скоро она показалась в проеме двери. На ней была какая‑то старая юбка и большие резиновые сапоги. Хозяйка вошла и села на стуле у двери. В руках она держала щербатую чашку.
– Что слышно в Хельсинки? – полюбопытствовала она.
– Спасибо, все хорошо, – ответил Мартти.
– Как у тебя со здоровьем‑то? – спросила хозяйка. Мартти подумал, что она стала обращаться к нему на «ты».
– Спасибо, не жалуюсь.
И тут же он вспыхнул как кумач, потому что сестра ответила:
– У меня была ангина. Хотела приехать в день всех святых, да не могла. Я ведь писала.
– Да, я помню, – кивнула хозяйка. – Вы работаете в Хельсинки?
– Да, в рекламном бюро, – пробормотал Мартти.
– Сними ты, отец, шапку, – сказала хозяйка.
Хозяин встал и вышел на улицу. Мартти немного посидел, неудобно было выходить сразу следом за ним.
Окошко в хлеву светилось. Мартти прошел туда через кухню коровника. Сиско словно спряталась под корову. Пахло навозом. Молоко лилось через цедилку в большой бидон.
– У вас много коров, – заметил Мартти.
– Хватает.
– Я все‑таки приехал.
– Очень хорошо, что приехал.
– Что они теперь подумают?
– Они тоже рады. Тем более, что Юсси не отпустили.
– Не похоже, чтобы очень‑то радовались. Как эту корову зовут?
– Эмма.
Когда Сиско понесла молоко, Марти схватил ее за руку выше локтя – хотел задержать.
– Ну и тоскливая же была осень! Мне ужасно хотелось к тебе приехать.
– А мне?! Тут вечно одно и то же: коровы, тьма, сырость. Очень хорошо, что ты приехал.
– У меня теперь собственная квартира.
– Ты писал.
Хозяин притащил дрова в комнатку на чердаке и включил свет. Мартти поднялся туда со своей сумкой.
– Не желает ли гость в сауне попариться?
– Спасибо, не хочется. Я вчера парился, – соврал Мартти. Он боялся – вдруг и там как‑нибудь оплошает.
– Надо сходить. Что за рождество без сауны? Заранее не считается.
– Значит, придется пойти.
– Можно хоть сейчас. Угар я выпустил. Надо только заслонку закрыть. Потом женщины пойдут. Я хожу последним, чтобы вволю, не торопясь попариться. У нас сауна – не то что у других, сердце заходится.
В бане тускло горела керосиновая лампа. Теперь только Мартти понял, что хозяин имел в виду, говоря о сердце. «Не полезу наверх», – решил он и разделся в самой сауне, но вещи, чтобы не отсырели, отнес в предбанник. Сидя на полке и чувствуя, как тепло все глубже проникает в тело, он успокоился; не так уж здесь все и сложно. Потом небрежно вымылся и торопливо оделся.
Сестра Сиско была в комнате. Это она, видно, обрядила елку.
– Красиво, – одобрил Мартти.
– Правда? – спросила сестра.
«А вот с ней‑то мне здесь не просто будет, – подумал Мартти и вдруг спохватился: – Я же не закрыл заслонку».
Ужинать сели только после девяти, когда хозяин вернулся из сауны. Он занял свое место во главе стола. Сиско устроилась рядом с Мартти, напротив них – хозяйка и сестра – сестры друг против друга.
– Садитесь рядом с мамой. Давайте, я туда сяду, – предложила сестра, обращаясь к отцу.
Тушеная картошка превратилась в пюре, она не держалась на вилке и, капая, стекала обратно в тарелку. Поскольку все молчали, было слышно, как она капает.
– Миндаль положили? – спросила сестра и поглядела на Сиско, когда очередь дошла до рисовой каши. Та покраснела.
– Забыли! Забыли! – оживилась хозяйка. – Да у нас и нет миндаля. Изюм годится? Я принесу.
– Теперь уже поздно, – решила сестра и положила себе каши большой, точно половник, ложкой.
Женщины вместе убрали со стола. Мартти поручили зажечь свечи. Потом все снова уселись за стол и чинно, как в церкви, запели рождественские псалмы. Каждый боялся взглянуть на другого. Когда хозяин встал, Мартти решил, что он собирается прочесть проповедь. Но хозяин пошел за сигаретами. На глазах у хозяйки и Сиско стояли слезы. Заметив это, Мартти тоже прослезился. Сестра мяла в руках салфетку.
– У вас здесь настоящее рождество, – сказал Мартти.
– Все попросту, – ответила Сиско.
– Неправда, – возразил Мартти.
– Рождество каждый празднует по‑своему, – сказала сестра. – Мы привыкли к такому. У нас всегда так.
– Раньше пол застилали соломой, – напомнила хозяйка.
– Куда положить рождественские подарки? – шепотом спросил Мартти у Сиско.
– Ах да! – спохватилась она.
Они вместе поднялись в комнату на чердаке. Там они обнялись и на минутку прижались друг к другу. Подарки лежали в корзине для мякины. Мартти положил туда и свой пакет. Потом они вместе принесли корзину вниз.
Сиско получила от Мартти французские духи и две книжки. Все остальные – по книжке, а хозяин еще и альбом памяти Маннергейма. Мартти досталась пара черных бумажных носков и большие шерстяные перчатки с треугольными кончиками пальцев и черным орнаментом на белом фоне или наоборот. Он надел перчатки и пошевелил пальцами.
– Годятся? – спросила Сиско.
Она пошла с ним наверх стелить постель. Потом они присели на краешек кровати, держа друг друга за руки.
– Как тебе у нас нравится?
– Все больше и больше. Не уходи, посиди еще.
– Тебе пора спать. Ты с дороги.
– Я не устал. Но ты устала.
– Поговорим о чем‑нибудь другом, – предложила Сиско.
– Когда ты приедешь в Хельсинки? У меня там квартира. Я ни о чем, кроме тебя, и думать не могу. А квартира обходится мне недорого – десять тысяч в месяц. Мне один знакомый нашел.
– Теперь не могу. Вот Юсси вернется из армии…
– Но как же? Ты ведь не кончила ученье. Плохо, если забудешь то, что знала.
– Это верно.
– Как я им понравился? Думаю, не очень.
– Не говори глупостей.
– Твоя сестра какая‑то строгая. Ей‑то я во всяком случае не пришелся по вкусу.
– Это тебе кажется. Пиркко всегда такая. Просто она спокойная. Ты увидишь, какая она хорошая, когда лучше ее узнаешь.
– Я думаю, не представится мне такого случая.
Наружная дверь хлопнула.
– Отец пошел в сауну, погреться напоследок, – сказала Сиско.
– Твой отец тоже, наверно, решил, что я рохля.
– Почему?
– Он велел заслонку закрыть, а я забыл.
– С кем не бывает. Я тоже не раз забывала. Да и печь там такая огромная, что не скоро остынет.
Был уже второй час ночи, когда дверь снова хлопнула.
– Отец вернулся из сауны, – сказала Сиско. – Я пойду.
– Где ты спишь?
– В угловой комнате вместе с Пиркко.
Когда Сиско спустилась вниз, Мартти разделся и лег. А свет не погасил. Пришлось снова встать. Он поглядел в окно: вон там стоят сосны, за ними в темноте белеет земля, дальше виднеется опушка леса – словно висит в воздухе. Наверное, так кажется потому, что земля и небо одинаково светлые. Не слышно хода стенных часов. Шумит только ровный сильный ветер, с ним ничего не поделаешь. Его не уймешь, он сам когда‑нибудь уляжется. Внизу закашлял хозяин – кашлянет три раза, затихнет – и снова. Простудился в сауне, еще заболеет. Может воспаление легких схватить, – встревожился Мартти. Комнатка на чердаке была жарко натоплена. Он лег, опять встал, чиркнул спичкой и попытался разглядеть – закрыта ли труба, потом пощупал рукой – все оказалось в порядке.
В поезде
Перевод с финского Т. Джафаровой
Поезд узкоколейки шел через лес. Земля между рельсами заросла высокой травой, обочины – хвощем.
– Ах, как забавно! Как будто все сразу увеличилось в размерах, – произнесла дама и вдруг испуганно вскрикнула: веточка березы стукнула в окно и затем прошуршала по вагону. Поезд шел по берегу круглого озера. Берег подступал так близко, что теперь из окна виднелась только вода.
Господин читал книгу в полосатой коричневой обложке. Вагон сильно швыряло из стороны в сторону, и строчки прыгали то вверх, то вниз, а то вовсе исчезали из поля зрения.
– Черт побери! Ничего из этого не получится. – Он достал из‑под сиденья портфель и запихнул в него книгу, потом уставился на входную дверь. В ней было прямоугольное окошко. Подпрыгивающая крыша соседнего вагона упорно маячила за ним. Вагоны скрипели, как кости старого ревматика.
Пассажиров больше не было. По левую сторону двери находилась большая черная печь: закопченная жестяная труба без подпорок, уходившая на крышу, служила дымоходом. В оба боковых окна одновременно виднелись убегающие деревья, изгороди, сараи, скалы. На маленьком поле стоял крохотный мальчик и швырял камнями в поезд.
– Восемьдесят километров за три часа. На велосипеде можно ехать почти с такой же скоростью, – произнес мужчина. – Надо было купить автомобиль.
– Здесь так много станций, – сказала дама.
– И на все это надо убить целых три часа… В животе все перемешается от тряски.
– Здесь, наверное, есть туалет.
– Можешь быть уверена, что нет. Если очень попросить, они, возможно, и остановятся.
Поезд снова остановился на станции. Какой‑то железнодорожник пронес в последний вагон большой молочный бидон, из‑под крышки которого торчала пергаментная бумага.
В вагоне появился новый пассажир – крестьянин лет пятидесяти. Он слегка замешкался в проходе, разглядывая даму и господина, потом прошел и уселся прямо напротив женщины, у окна.
Некоторое время он внимательно изучал своих спутников и наконец, вытирая ладонью пот со щеки, произнес:
– Да, жара…
– Станет жарко, если надеть на себя в июле шерстяной свитер, – покосился господин.
– Шерстяная одежда как изоляция, – живо возразила дама, – она одинаково хорошо предохраняет от холода и жары.
Крестьянин уставился на нее. Женщина была в белой блузке с короткими рукавами, в узкой черной юбке, не закрывающей колени и в нейлоновых чулках, сквозь которые просвечивала веснушчатая розовая кожа. Она выглядела гораздо моложе мужа, которому на вид было лет сорок. Он был в белой рубашке, коричневом галстуке и бежевом костюме.
– Как там много коров, а пастбища совсем‑совсем голые, – сказала женщина.
– Да, совсем голые, – повторил сосед, глядя на ее коленки. – Лето такое жаркое и сухое. Вот они и остались без корма.
– Это что, ваши коровы? – спросила женщина.
– Да нет, те не мои, – возразил он.
Дама инстинктивно спрятала ноги под сиденье. Господин искоса взглянул на свою жену: тонкие ноздри ее были нежно‑розовые, точно пронизанные светом.
– Подай мне, пожалуйста, шаль, – попросила дама.
Господин вытащил из стоявшего на полке раскрытого саквояжа шаль. Дама прикрыла колени.
– Хейкки, когда же мы наконец приедем? – спросила она.
– Один черт знает, скорей всего никогда. При такой‑то скорости.
– Хе‑хе‑хе. – Рассмеялся сосед и перевел взгляд на грудь женщины.
Дама заметила это и залилась краской. Наступило долгое молчание. На очередной станции кто‑то заглянул в дверь, но так и не пошел.
– Да, если такая жарища еще продлится, тут и шуба не спасет, – сказал вдруг сосед.
Супруги напряженно молчали.
– У вас есть дети? – спросил он.
– Нет, – ответила дама, – то есть да, один.
Господин вытащил сигару и закурил. Затем снова стал разглядывать покачивающийся угол крыши за дверью. Дама невольно взглянула на вырез своей блузки. Крестьянин вдруг протянул руку и схватил ее за грудь, стиснул и отпустил. И замер, положив руки на колени.
Муж встал. Дама всхлипнула.
– Перестань реветь, – приказал он. – А вы… идемте в соседний вагон. Предстоит мужской разговор. – Он направился к выходу, а крестьянин поплелся за ним.
Дама зарыдала, уткнувшись в оконное стекло.
– Свинья! – негодовал муж в соседнем вагоне. Там было полно пассажиров. – Да как вы осмелились, кретин! Сядьте вон там, чтобы не мозолить людям глаза. Вы что же, всегда хватаете незнакомых женщин за грудь?
– Нет…
– Может быть, вы женщин никогда не видели?
– Видел я.
– Как же вы осмелились на такое, да еще с моей супругой. Она там сейчас одна и мне надо скорее вернуться. С этим делом надо быстрее покончить.
– Я не хотел оскорбить. Я заплачу за убытки.
– Заплатите? – насмешливо спросил муж.
– Я заплачу. Сколько?
– Двадцать тысяч, – сказал господин, вздохнув.
Крестьянин достал бумажник и протянул деньги.