Этот человек, Толкач, не был третьим; третьей Уолтер назвал Смерть. Смерть... но не твоя. Вот что сказал Уолтер, который даже в последние минуты был умен, как Сатана. Ответ законника... он был столь близок к истине, что истина могла прятаться в его тени. Смерть поджидала его не для того, чтобы унести в мир теней - для того, чтобы воплотиться в нем. Невольник, Владычица.
Третьей была Смерть.
Роланд вдруг исполнился уверенности, что третий - он сам.
Роланд ринулся вперед - снаряд, безмозглая ракета, запрограммированная лишь на одно: засечь человека в черном и в тот же миг метнуть в него занятую ею телесную оболочку.
Мысли о том, что может случиться, если он воспрепятствует человеку в черном убить Джейка - о возможном парадоксе, о свище во времени и измерениях, который способен зачеркнуть, вымарать из жизни все происшедшее после того, как он прибыл на постоялый двор - пришли только потом... Ведь, несомненно, если бы Роланд спас Джейка в этом мире, никакого Джейка там он бы не встретил, а весь последующий ход событий претерпел бы изменения. Какие? Невозможно даже строить догадки. В частности, странствию стрелка мог бы прийти конец, однако эта мысль никогда не приходила ему в голову. И уж конечно такие запоздалые рассуждения были спорны; заметь Роланд человека в черном - и никакие последствия, никакой парадокс, никакой предначертанный судьбой ход событий не смогли бы помешать ему, пригнув голову занятого им тела, попросту протаранить грудь Уолтера. Роланд был бы так же бессилен поступить иначе, как револьвер не властен отказать пальцу, который жмет на курок, отправляя пулю в полет.
Если при этом все шло к черту - черт с ним.
Роланд быстро прощупал взглядом скопление прохожих на углу, заглянув в лицо каждому (женщин он рассматривал не менее подробно и внимательно, чем мужчин, убеждаясь, что среди них нету той, которая лишь притворяется женщиной).
Уолтера там не оказалось Стрелок постепенно расслабился - так в последнюю секунду может расслабиться палец, лежащий на спусковом крючке. Нет; Уолтера нигде поблизости от мальчика не было, и стрелок ощутил неизвестно откуда взявшуюся уверенность, что это - не то когда. Не совсем то. То когда было близко (до него оставалось две недели, неделя, даже, может быть, всего один-единственный день), но еще не наступило.
Поэтому Роланд повернул обратно.
По дороге он увидел...
...и от потрясения свалился без чувств: когда-то - давно - этот человек, в чье сознание открывалась третья дверь, сидел у самого окна убогой, покинутой жильцами комнатенки в здании, полном пустующих нежилых комнат - то есть, если не считать частенько ночевавших там пьянчужек и помешанных. Алкашню выдавал бьющий в нос отвратительный запах пота и нездоровый - мочи. Сумасшедших - вонь безумных, спутанных, мутных мыслей. Всю обстановку комнаты составляли два стула. Джек Морт использовал оба: один, чтобы сидеть на нем, второй - в качестве подпорки, чтобы не открывалась дверь, выходящая в коридор. Он не думал, что ему вдруг помешают, но лучше было не рисковать. Морт сидел достаточно близко к окну, чтобы выглядывать на улицу, но достаточно далеко от косой границы тени, чтобы не опасаться случайных зрителей.
В руке у него был крошащийся красный кирпич.
Его Морт выковырял из наружной стены, из-под самого окна, где таких неплотно сидящих кирпичей было предостаточно. Кирпич был старый, выветрившийся по углам, но тяжелый. К нему, как ракушки к днищу корабля, пристали куски допотопной штукатурки.
Джек собирался сбросить этот кирпич кому-нибудь на голову.
Кому - не имело значения. Когда речь шла об убийстве, Джек Морт становился работодателем, предоставляющим равные шансы всем, независимо от пола, цвета кожи или вероисповедания.
Чуть погодя внизу на тротуаре появилась семья из трех человек: мужчина, женщина, маленькая девочка. Девочка шла с внутренней стороны, вдоль домов, вероятно, чтобы держаться в безопасном отдалении от потока машин - здесь, так близко от вокзала, движение было весьма оживленным. Впрочем, автомобили не волновали Джека Морта. Его беспокоило другое: прямо напротив, на другой стороне улицы, дома уже снесли, оставив пустырь, усеянный мешаниной обломков досок, битого кирпича и сверкающего стекла. Высунуться было делом всего нескольких секунд, к тому же глаза Джека Морта прятались за солнечными очками, а рыжеватые волосы прикрывала не соответствующая времени года вязаная шапочка. Это было то же самое, что стул под ручкой двери. Даже когда учтенные опасности тебе не угрожают, не вредно уменьшить число тех, что остались неучтенными.
Еще Джек надел футболку, которая была ему сильно велика и доходила почти до середины бедер. Если бы его заметили, такое облачение-мешок помогло бы скрыть истинные размеры и очертания тела (Джек был очень худым). Оно служило и иной цели: всякий раз устраивая кому-нибудь "сброс глубинной бомбы" (ведь Джек всегда думал об этом именно так: "сброс глубинной бомбы"), он кончал в штаны. Мешковатая футболка заодно закрывала и пятно, неизменно образовывавшееся на джинсах.
Семья приближалась.
"Не пори горячку, еще рано, погоди, вот и все, погоди...”
Трепеща, Джек подобрался к краю окна, выставил кирпич наружу, отвел назад, к самому животу, опять выставил, опять убрал (на сей раз, однако, лишь на половину расстояния), а затем (теперь уже, как всегда в предпоследний момент, само спокойствие и хладнокровие) высунулся из окна. Он сбросил кирпич и стал смотреть, как тот падает.
Кувыркаясь, кирпич полетел вниз. В солнечном свете Джеку отчетливо были видны приставшие к нему ракушки известкового раствора. В такие минуты все становилось четким и ясным, как никогда, обнаруживало свою точную, строгую, геометрически правильную суть - вот что выталкивал в реальность Джек Морт; так скульптор, взмахнув молотком, опускает его на стамеску, меняя камень, творя из неодушевленной грубой кальдеры <кальдера -котлообразная впадина с крутыми склонами, образовавшаяся вследствие провала вершины вулкана> некую новую сущность; возникала самая замечательная вещь на свете - логика, которая одновременно была и экстазом, исступлением, безудержным восторгом.
Порой Джек промахивался или задевал жертву по касательной - ведь скульптор, случается, ваяет скверно или впустую, - но сегодняшний бросок был безупречным. Кирпич попал девчонке в ярком полосатом льняном платьишке прямехонько в голову. Морт увидел брызнувшую кровь (она была ярче, чем кирпич, но в конце концов должна была засохнуть до такого же темного бордо). Услышал, как пронзительно закричала мать девочки. В следующий момент он сорвался с места.
Он пересек комнату и отшвырнул в дальний угол стул, подпиравший дверь (второй стул - тот, на котором он сидел, выжидая - Джек пинком отбросил в сторону, пробегая по комнате). Рывком задрав футболку, он вытащил из заднего кармана большой платок и воспользовался им, чтобы повернуть ручку.
Оставлять отпечатки пальцев воспрещается.
Только дураки, которым не хочется жить, оставляют отпечатки пальцев. Дверь качнулась, открываясь, и Джек Морт немедленно затолкал платок обратно в задний карман. Напустив на себя вид человека, находящегося в легком подпитии, он двинулся по коридору шаткой походкой. Не озираясь. Озирались тоже только дураки.
Умные люди знали, что попытки оглядеться и выяснить, не засек ли тебя кто-нибудь - самый верный способ обратить на себя внимание. Озирающийся человек - это именно то, что может запомнить свидетель несчастного случая. Потом какой-нибудь умник-легавый может счесть происшествие подозрительным, и начнется расследование. И все - из-за одного нервного взгляда по сторонам. Джек не думал, чтобы кто-нибудь сумел связать его с преступлением, даже сочтя "несчастный случай" внушающим подозрения, и расследование имело бы место, но...
Идти следует лишь на допустимый риск, прочее же сводить к минимуму. Иными словами, всегда подпирать дверь стулом.
Итак, Джек шагал по пыльному коридору, где из-под штукатурки пятнами проступала обрешетка. Он шел, опустив голову и что-то бормоча себе под нос, точно бездомный бродяга, уличный босяк. К нему все еще долетал истошный крик женщины (как полагал Джек, мамаши девчушки), но он несся со стороны фасада здания и был еле слышным, несущественным. Все, что происходило после - крики, суматоха, стоны раненого (если раненый еще мог стонать) значения для Джека не имело. Важно было другое, то, что вталкивало в обыденный ход вещей перемены и ваяло новые очертания течению жизней... а быть может, лепило по-новому судьбы не только жертв, но и того круга, что, ширясь, расходился от них, как расходится рябь по воде стоячего пруда, если зашвырнуть туда камень.
Кто мог с уверенностью утверждать, что Джек - не творец Вселенной, настоящий или будущий?
Боже, немудрено, что он кончил в джинсы.
Спустившись на два лестничных пролета, он никого не встретил, однако продолжал спектакль, чуть пошатываясь - но ни в коем случае не качаясь! -на ходу. Человека с нетвердой походкой не запомнят, но могут запомнить того, кто подчеркнуто не держится на ногах. Морт что-то бормотал, но в действительности никто не смог бы понять ни единого слова. Лучше вовсе не ломать комедию, чем перегнуть палку и все испортить.
Через разбитую дверь черного хода он выбрался в переулок, где было полно мусора, отбросов и битых бутылок, подмигивавших мириадами солнечных звездочек.
Отход Джек спланировал заранее, как планировал заранее все (идти только на приемлемый риск, свести к минимуму остальной, нигде не свалять дурака); именно привычка планировать была причиной того, что коллеги оценивали Джека, как человека, который далеко пойдет (и Джек действительно намеревался далеко пойти, но вот куда он идти не собирался, так это, среди прочего, в тюрьму и на электрический стул).
По улице, куда выходил переулок, бежали несколько человек, но они спешили узнать причину криков, и на Джека Морта, уже снявшего - нет, не темные очки, казавшиеся вполне уместными в такое ясное утро, а теплую не по сезону вязаную шапочку - никто не обратил внимания.
Он свернул в другой переулок.
Вышел на другую улицу.
Теперь он медленно, как бы прогуливаясь, шел по переулку, который был не таким грязным, как два предыдущих - собственно, это было что-то вроде узенькой улочки. Она вливалась в другую, пошире. Кварталом дальше находилась остановка. Меньше, чем через минуту после того, как Джек добрался туда, приехал автобус - расписание Морта учитывало и это. Дверь, сложившись гармошкой, открылась; Джек вошел и бросил в щель кассы свои пятнадцать центов. Водитель даже не взглянул на него. Неплохо, но и посмотрев на Джека, шофер увидел бы лишь неприметного человека в джинсах, возможно, безработного - его футболка выглядела так, точно появилась из мешка с тем старьем, что раздает Армия Спасения.
Собранность, деловитость и готовность всегда и ко всему.
Секрет успеха Джека Морта и на работе, и на отдыхе.
В девяти кварталах от остановки была автостоянка. Джек вышел из автобуса, зашел на стоянку, отпер свою машину (сделанный в середине пятидесятых, ничем не примечательный "Шевроле", который все еще был в отличной форме) и поехал обратно в Нью-Йорк-Сити.
Без помех.
Все это пронеслось перед глазами стрелка за какую-нибудь секунду. Прежде, чем его потрясенный рассудок сумел отгородиться от других картин, просто-напросто захлопнувшись, стрелок увидел еще кое-что. Не все, но довольно. Довольно.
Он увидел, как Морт вырезает ножом кусок четвертой страницы "Нью-Йорк Дэйли Миррор", нервно стараясь добиться того, чтобы лезвие шло строго по рамке колонки. Заголовок гласил: "ПОСЛЕ ТРАГИЧЕСКОГО ПРОИСШЕСТВИЯ ДЕВОЧКА-НЕГРИТЯНКА В КОМЕ". Роланд увидел, как Морт кисточкой, прикрепленной к пробке флакона с клеем, смазывает оборотную сторону вырезки. Увидел, как Морт помещает ее в центр пустой страницы специального альбома, который, судя по тому, какими пухлыми и разбухшими выглядели предыдущие страницы, содержал множество других вырезок из газет. Он увидел первые строки статьи: "Пятилетняя Одетта Холмс, прибывшая в Элизабеттаун (штат Нью-Джерси) отпраздновать радостное событие, стала жертвой жестокого и странного происшествия. Через два дня после свадьбы своей тети девочка с родными шла к вокзалу, как вдруг обвалившийся кирпич...”
Но ведь Морта связывал с ней не только этот случай, не так ли? Нет. О боги, нет.
Между этим утром и тем вечером, когда Одетта лишилась ног, прошли годы. Джек Морт сбросил великое множество предметов и толкнул великое множество людей.
Потом - опять Одетта.
В первый раз он столкнул кирпич на нее.
Во второй - толкнул ее под поезд.
“Какого же человека я должен использовать? Что же это за человек..." Тут стрелок подумал о Джейке; о толчке, отправившем Джейка в его мир, и ему показалось, будто он слышит смех человека в черном. Это его доконало.
Роланд лишился чувств.
Очнувшись, он обнаружил, что смотрит на аккуратные ряды цифр, стройными колонками спускавшихся по листу зеленой бумаги. Бумага была разлинована и по горизонтали, и по вертикали, отчего каждая отдельно взятая цифра походила на узника в камере.
Он подумал: "Что-то еще".
Не только смешок Уолтера. Что-то... план?
Нет, боги, нет - ничего столь сложного или обнадеживающего.
Но на худой конец, идея. Крупица информации.
"Сколько времени я был без сознания? - с внезапным беспокойством подумал стрелок. - Когда я прошел в дверь, было часов девять... быть может, чуть меньше. Сколько?..”
Он вышел вперед.
Джек Морт (теперь он стал всего-навсего живой куклой, которой управлял стрелок) ненадолго оторвал взгляд от бумаг и увидел, что стрелки дорогих кварцевых часов на письменном столе показывают четверть второго. "Так поздно? Боги! Так поздно? Но Эдди... он так устал, ему ни за что не продержаться так дол...”
Стрелок повернул голову Джека. Дверь еще не исчезла, однако то, что он увидел за ней, было куда хуже, чем он себе это представлял.
Сбоку от двери протянулись две неподвижных тени: одна - тень инвалидного кресла, другая - тень человекообразного существа... увечного человекообразного, опиравшегося на руки, поскольку ноги у него были отхвачены так же проворно и жестоко, как пальцы Роланда.
Эта тень пошевелилась.
В тот же миг Роланд быстрым, как удар плети или бросок атакующей змеи движением резко отвернул голову Джека Морта от двери.
"Она не должна смотреть в дверь, пока я не буду готов. До тех пор ей не будет видно ничего, кроме затылка этого человека".
Детта Уокер в любом случае не увидела бы Джека Морта - тот, кто глядел в открытую дверь, видел лишь то, что видел "хозяин", принявший стрелка в свое сознание. Лицо Морта она могла бы увидеть только в том случае, если бы он посмотрелся в зеркало (хотя это, возможно, привело бы к новым страшным последствиям, породив новый парадокс и вызвав повторение событий), но и тогда оно ничего не сказало бы ни одному из двух воплощений Владычицы; если уж на то пошло, и лицо Владычицы ничего не сказало бы Джеку Морту. Дважды успев вступить в опасно близкие отношения, они так ни разу и не увидели друг друга.
Стрелок не хотел другого: чтобы Владычица видела Владычицу.
По крайней мере, пока что.
Искра интуиции разрослась в нечто, близкое к плану.
Однако делалось поздно - освещение позволяло предположить, что уже три, а то и четыре часа дня.
Сколько времени до заката, с которым придут гигантские омары, и жизнь Эдди оборвется?
Три часа?
Два?
Можно было вернуться и попытаться спасти Эдди... но именно этого и хотела Детта. Она расставила ловушку в точности, как селяне, опасающиеся, что страшный волк выследит жертвенного ягненка и уволочет за тридевять земель. Роланд вернулся бы в свое больное тело... но ненадолго. Причина, по которой он видел только тень женщины, заключалась в том, что Детта лежала подле двери, зажав в кулаке его револьвер. Стоит Роланду-телу шелохнуться, и в тот же миг выстрел унесет его жизнь.
Она боялась стрелка, и оттого его ждала легкая смерть.
Смерть Эдди должна была стать беспросветным ужасом.
Роланду почудилось, что он слышит мерзкий, подсмеивающийся голос Детты Уокер:
"Хочешь наехать на меня, сволочь белопузая? Конечно, хочешь наехать! Ты черномазой старушонки-калеки не боишься, верно?”
- Только один способ, - бормотали губы Джека. - Только один.
Дверь офиса открылась, в комнату заглянул лысый мужчина в очках.
- Как дела с финансовым отчетом Дорфмана? - спросил лысый.
- Мне что-то нездоровится. Думаю, виноват ленч. Пожалуй, мне надо бы уйти.
Казалось, лысый встревожился.
- Вероятно, вирус. Я слышал, сейчас ходит какая-то гадость.
- Вероятно.
- Ну что ж... если завтра к пяти часам вы закончите с дорфмановой дрянью...
- Да.
- Вы ведь знаете, каким он умеет быть мудаком...
- Да.
Лысый (судя по его виду, теперь он чувствовал себя несколько неловко) кивнул:
- Да-да, идите домой. Вы совсем на себя не похожи.
- Да, я совершенно не в своей тарелке.
Лысый поспешно вышел.
"Он почувствовал меня, - подумал стрелок. - Отчасти дело в этом. Но не только в этом. Они боятся этого человека. Боятся, сами не зная, почему. И правильно делают, что боятся".
Телесная оболочка Джека Морта поднялась, отыскала чемоданчик, который был у Джека в руке, когда в его сознание вторгся стрелок, и смела туда все до единой бумаги с поверхности стола.
Роланд почувствовал сильнейшее желание украдкой оглянуться на дверь, но устоял. Он посмотрит на дверь только тогда, когда будет готов рискнуть всем и вернуться.
Между тем времени оставалось мало, а следовало еще кое-что сделать.
Глава 2
ГОРШОЧЕК С МЕДОМ
Детта залегла в сильно затененной расщелине, образованной валунами, которые клонились один к другому, точно старики, обращенные в камень в тот момент, когда делились друг с другом некой роковой тайной. Она следила за Эдди - тот рыскал вверх и вниз по усеянным камнями склонам холмов, крича до хрипоты. Утиный пух на его щеках наконец начал превращаться в бороду, и Эдди можно было принять за зрелого мужчину - исключение составляли те три или четыре раза, когда Эдди прошел совсем рядом с Деттой (один раз он подошел так близко, что она, проворно высунув руку, могла бы схватить его за лодыжку). Стоило Эдди приблизиться, и вы видели: это по-прежнему всего-навсего пацан, и притом уставший, как собака.
Одетта пожалела бы его. Детта чувствовала только спокойную, подобную сжатой пружине, готовность настоящего хищника - хищника по природе.
Когда она только заползла сюда, то почувствовала: под руками что-то тихонько потрескивает - так, как хрустят старые осенние листья в дупле лесного дерева. Глаза привыкли к темноте, и Детта увидела, что это не листья, а крошечные косточки мелких зверюшек. Когда-то здесь было логово хищника, ласки или хорька, давно сгинувшего, если древние пожелтевшие остовы не лгали. Быть может, по ночам он выходил и шел туда, куда вел его нос - вверх по холмам, к Оврагам; туда, где деревья и подлесок были гуще... шел, ведомый нюхом, к жертве. Он убивал свою добычу, насыщался, остатки же приносил сюда, чтобы было чем перекусить на следующий день, лежа в ожидании ночи, с которой придет время новой охоты.
Сейчас в расщелине находился более крупный хищник. Сначала Детта думала поступить вполне в духе предыдущего обитателя берлоги: дождаться, пока Эдди уснет (что он должен был сделать почти наверняка), убить его, а труп затащить сюда. Затем, завладев обоими револьверами, снова дотащиться до двери и подождать возвращения Настоящего Гада. Первой ее мыслью было, разделавшись с Эдди, сразу же прикончить тело Настоящего Гада - но это ничего не давало, не так ли? Если Настоящий Гад лишится тела, в которое он мог бы вернуться, Детте ни за что не выбраться отсюда в свой мир.
Можно ли заставить Настоящего Гада забрать ее обратно?
Возможно, нельзя.
Но, быть может, все-таки можно.
Быть может, если Настоящий Гад поймет, что Эдди еще жив...
И это навело Детту на гораздо лучшую мысль.
Детта была очень и очень хитра, однако (пусть она жестоко посмеялась бы над всяким, кто посмел бы высказать подобное предположение) не только очень хитра - она была к тому же очень неуверенна в себе и по причине последнего приписывала первое каждому встречному-поперечному, чей интеллект, как ей казалось, по уровню приближался к ее собственному. В том числе и стрелку. Услышав выстрел, она посмотрела и увидела дымок, поднимавшийся от дула оставшегося у Роланда револьвера. Уже совсем собравшись пройти в дверь, стрелок перезарядил его и перебросил Эдди. Детта понимала, что этот выстрел должен означать для Эдди: отсырели не все патроны, револьвер его защитит. Что выстрел должен означать для нее (ведь Настоящий Гад, разумеется, знал, что она следит за ними - даже проспи она начало ихнего с Эдди трепа, выстрел разбудил бы ее), она тоже понимала: "Держись от парня подальше. При нем пушка".
Но бесы, бывает, способны действовать тонко.
Раз это маленькое представление устроили ради нее, не было ли у Настоящего Гада на уме и другой цели - цели, понять которую ни она, ни Эдди не должны были? Уж не думал ли он, что если она увидит, что этот револьвер стреляет хорошими патронами, то решит, будто так же дело обстоит и с другим, с тем, который ей отдал Эдди?
Но, предположим, он сообразил, что Эдди задремлет? Разве он не догадается, что того-то она и ждет; ждет, чтобы стянуть револьвер и медленно уползти вверх по склонам, в безопасность? Да, возможно, Настоящий Гад все это предвидел. Для беложопого он был смекалистым. Достаточно умным, чтобы понять: Детта намерена взять верх над белым мальчоночкой.
А значит, Настоящий Гад попросту мог нарочно зарядить револьвер плохими патронами. Однажды он уже одурачил Детту; почему бы снова не обвести ее вокруг пальца? На сей раз Детта не поленилась проверить, чем заполнен барабан - пустыми стреляными гильзами или чем-нибудь посерьезнее - и пули показались ей настоящими, да; однако это не означало, что так оно и есть. Ведь Настоящий Гад не мог рискнуть даже тем, что хоть один патрон окажется достаточно сухим, чтобы выстрелить. Быть может, он что-то с ними сделал (в конце концов, револьверы - его бизнес). Зачем? Ну как же -разумеется, чтобы обманом заставить ее обнаружить себя! Тогда Эдди возьмет ее на мушку того револьвера, который действительно стреляет, и, усталый или нет, не повторит свою прежнюю ошибку. Собственно, Эдди постарается избежать этого главным образом именно потому, что устал.
"Хорошая попытка, беложопый, - думала Детта в своем тенистом логове, в этом тесном, но по непонятной причине успокаивающем темном местечке, где землю ковром устилали размягчившиеся, гниющие косточки мелких зверюшек. -Классная попытка, но меня на такое дерьмо не купишь".
В конце концов, стрелять в Эдди не требовалось. Требовалось только ждать.
Детта опасалась только одного: как бы стрелок не вернулся раньше, чем Эдди уснет. Однако стрелка все не было. Безвольное тело у подножия двери не шевелилось. Не исключено, что с добыванием нужного лекарства возникли сложности... насколько понимала Детта, сложности какого-то иного рода. Мужики вроде этого находят неприятности так же запросто, как сука в течку - похотливого кобеля.
Прошло два часа. Эдди бродил вверх и вниз по невысоким холмам в поисках женщины, которую называл "Одеттой" (о, как Детта ненавидела звук этого имени), надсаживаясь так, что в конце концов потерял голос и кричать стало нечем.
Наконец Эдди сделал то, чего она дожидалась: спустился на песчаный клинышек и, безутешно оглядываясь по сторонам, сел рядом с инвалидным креслом. Юноша тронул колесо - почти ласково, словно погладил. Потом рука Эдди соскользнула, и он испустил глубокий вздох.
При виде этого в горле у Детты заныло, появился металлический привкус; в голове полыхнула-метнулась летняя зарница острой боли;
Почудился некий зовущий голос... зовущий, а может быть, настойчивый и вопрошающий.
"А вот и нет, - подумала она, понятия не имея, кого имеет в виду или к кому обращается. - Нет, ничего у тебя не выйдет, не в этот раз, не сейчас. Не сейчас, а может быть, уже никогда". Голову опять вспорола стрела боли, и Детта сжала кулаки. Ее лицо тоже сжалось в своего рода кулак, его исказила глумливая гримаса сосредоточенности - выражение удивительное и приковывающее к себе внимание смесью злобы и почти блаженной решимости.
Пронизывающая боль не возвращалась. Как и голос - тот, что порой, мнилось Детте, говорил с ней во время таких приступов.
Она ждала.
Эдди подпер подбородок кулаками, и все равно голова его вскоре начала клониться на грудь, а кулаки поехали вверх по щекам. Детта ждала; черные глаза мерцали.
Голова Эдди дернулась кверху. С трудом поднявшись на ноги, молодой человек спустился к морю и плеснул себе в лицо водой.
"Правильно, молодой-холостой. До смерти досадно, что у них тут нету таблеток от сна, а то ты бы и их нажрался, верно?”
Эдди, усевшийся теперь уже в инвалидное кресло, очевидно, обнаружил, что устроился немного слишком удобно. Поэтому после долгого взгляда в открытую дверь (что ж ты там видишь, сопляк белопузый? Расскажи - получишь двадцатку, Детта хочет знать, что там) он опять плюхнулся задом на песок. Снова подпер голову руками.
И вскоре опять начал клевать носом.
На сей раз беспрепятственно. Подбородок Эдди лег на грудь, а храп молодого человека Детта услышала даже сквозь шум прибоя. Очень скоро Эдди повалился на бок и свернулся калачиком.
Почувствовав внезапный укол жалости к лежащему внизу белому парню, Детта была удивлена, раздражена и испугана. Эдди походил всего лишь на маленького нахала, который в новогоднюю ночь силился не заснуть до полуночи, но сошел с круга. Потом Детта вспомнила, как этот сопляк с Настоящим Гадом пытались заставить ее проглотить отравленную еду и дразнили своей, хорошей, всякий раз в последнюю секунду выхватывая кусок у нее из-под носа... по крайней мере до тех пор, пока не перепугались, что она может отдать концы.
Если они испугались, что ты можешь умереть, почему прежде всего они попытались отравить тебя?
Вопрос напугал Детту не меньше, чем мимолетное чувство жалости. Она не привыкла задавать себе вопросы, и более того, звучавший у нее в голове вопрошающий голос, кажется, вовсе не походил на ее собственный.
"Стало быть, ухандокать меня этой отравленной жратвой они не хотели. Хотели, чтоб мне поплохело, вот и все. Чтоб сидеть тут и ржать, покамест я буду блевать да стонать, вот чего".
Выждав минут двадцать, она двинулась вниз, к песку, цепляясь пальцами за землю, подтягиваясь на сильных руках, по-змеиному извиваясь и ни на секунду не спуская глаз с Эдди. Она предпочла бы подождать еще часок, даже полчаса: лучше бы сопливый гаденыш углубился в царство снов не на одну-две мили, а на десяток. Но Детта просто не могла себе позволить такую роскошь, как ожидание. Настоящий Гад мог вернуться в любой момент.
Приближаясь к тому месту, где лежал Эдди (он все храпел; звук напоминал жужжание циркулярной пилы, которая вот-вот сдохнет), она подобрала обломок камня, подходяще гладкий с одной стороны и подходяще зазубренный - с другой.
Ее ладонь обхватила гладкий бок камня, и Детта, с тусклым блеском убийства в глазах, ползком двинулась дальше, туда, где лежал Эдди.
План действий Детты был жесток и прост: изо всех сил бить Эдди зазубренной стороной камня до тех пор, пока и он не станет таким же мертвым, бесчувственным и недвижным, как камень. Тогда она заберет револьвер и дождется возвращения Роланда.
Когда его тело примет сидячее положение, Детта предоставит Роланду выбирать: вернуть ее в ее родной мир или отказаться и быть убитым. "Тебе со мной все равно подыхать, заинька, - скажет она. - А хахаль твой приказал долго жить, стало быть, из того, про что ты тут языком махал -дескать, хочу то, хочу се - ничего боле не выйдет".
Если бы револьвер, который Настоящий Гад дал Эдди, не сработал (такая возможность существовала - Детта никогда не встречала человека, которого бы боялась и ненавидела так, как Роланда; она считала его способным на любую низость, на любое коварство), она бы все равно разделалась со стрелком, прикончив его камнем или же голыми руками. Стрелок был болен, у него недоставало двух пальцев - Детта сумела бы справиться с ним.
Но когда она приблизилась к Эдди, ей в голову пришла тревожная мысль. Это был еще один вопрос, и его опять задал голос, показавшийся чужим.
А что если он узнает? Если в ту же секунду, как ты убьешь Эдди, он узнает, что ты сделала?
"Ни фига он не узнает. Больно уж занят тем, чтоб надыбать свое лекарство. И перепихнуться, насколько мне известно".
Чужой голос не ответил, однако семя сомнения было заронено. Детта слышала, как они толковали, думая, будто она спит. Настоящему Гаду непременно нужно было что-то сделать. Что именно - Детта не знала. Ей было известно одно: это имеет какое-то отношение к какой-то башне. Не исключено, что Настоящий Гад считал эту башню полной золота, или брильянтов, или чего-то в этом роде. Чтобы добраться до башни, сказал он, ему необходимы Детта, Эдди и кто-то еще. Детта догадывалась, что, наверное, так и есть. Иначе что здесь делать этим дверям?
Если это было колдовство, то, убей она Эдди, Настоящий Гад мог узнать об этом. Детте казалось, что, похерив дорогу к башне, она, возможно, похерила бы единственное, ради чего жил этот беложопый кобелина. А ежели этот козел узнает, что жить больше незачем, он может сотворить что угодно - ведь на все прочее ему насрать с высокой горки.