Когда-то мне придумалась такая тавтология: «поведение в отношении собственного поведения» (надеюсь, это выглядит забавно, поскольку избыточная серьезность во всем, что касается «психологических практик», делает последние сущим извращением). Работа с невротиками, к которым, кстати, я отношу и себя, заставляет меня думать, что мы не должны серьезно относиться к тому, что мы чувствуем, желаем, переживаем, думаем. Все это - порождение тех психических процессов, которые составляют нас, но не являются нами. Мы - наше подлинное «Я» - не являемся мистическим демиургом, но, при желании и большом старании можем стать хорошими управляющими собственного психического аппарата. Наш психический аппарат выражается нашим поведением, когда мы влияем на свой психический аппарат, зная те законы, по которым он скроен, мы также осуществляем некое поведение. Вот таким образом и возникла эта, на первый взгляд, тавтологическая конструкция: поведение в отношении собственного поведения.
К сожалению, мы с излишним пиететом относимся к тому, что с нами самими в нас самих происходит. Мы прислушиваемся к своим чувствам, переоцениваем значимость своих желаний, отдаемся своим переживаниям, верим тому, что мы думаем. Все это кажется нам естественным - это ведь «мы»! Ой ли… Все эти наши чувства, желания, переживания, думы и т. п. психологическая эквилибристика - результат нашего взаимодействия с окружающей средой (здесь важно одно существенное уточнение: наш организм и наш психический аппарат тоже являются средой нашего «обитания»), будь эта окружающая среда иной, то и все эти «номера» были бы другими. Как можно воспринимать их серьезно?! Однако же воспринимаем…
Когда мы относимся к поведению своего психического аппарата серьезно, мы оказываемся у него в заложниках, мы подчиняемся тому, кто (что), по самой сути своей, является нашим подчиненным, услужителем, а в каком-то смысле даже должником. Вся эта история напоминает гофмановскую историю Цахеса или головокружительную карьеру Тараканища от Корнея Ивановича. Но мы, кажется, совсем не понимаем этого и не думаем о своей плачевной роли во всем этом фарсе, роли, которую мы в действительности избрали себе сами, ведь незнание закона, как известно, не освобождает нас от ответственности, и это незнание нельзя объяснить иначе как непростительной нелюбопытностью подобного Незнайки, а также его ленью.
Одно только понимание этого факта: наш психический аппарат - лишь упряжная лошадь (правда, зачастую никоим образом не объезженная), - способно кардинальным образом изменить нашу жизнь. Утрата пиетета перед собственной «психической деятельностью» (последнюю часто выдают за «духовную», «социальную» и бог еще знает какую) освобождает так, как не способна освободить ни одна когда-либо проводимая амнистия. Я думаю, что даже амнистирование обществом таких «злостных пороков», как гомосексуальность или онанизм, не идет ни в какое сравнение с этой амнистией, которую, кстати говоря, мы можем провести только сами (здесь от мнения окружающих ничего не зависит) и причем в любое удобное для нас время.
Осваивая, «объезжая» свой психический аппарат, мы решаем лишь две на самом-то деле небольшие задачки. Мы, с одной стороны, отучаемся от привычек тревожиться и раздражаться, а с другой стороны, обучаемся реагировать на внешние обстоятельства таким образом, чтобы не отторгать, но ассимилировать их. Глупо, если вся жизнь уходит у нас на борьбу с «внутренними демонами», глупо так потратиться. У нас ведь много иных, куда более приятных дел - и для нас самих, и для окружающих, и прежде всего это сами эти наши «окружающие», те, кто приносит нам истинную радость своей радостью, а также дела, в которых мы реализуемся, распространяясь с помощью них далее собственного бытия. Вот, собственно, в этом и весь фокус указанной «тавтологии»…
Нежно любимый мною Фридрих Ницше, страдавший, кстати сказать, серьезной болезнью - идеей развития, - предлагал нам движение к «сверхчеловеку». Я, вообще говоря, мало где соглашаюсь с этим «модусом экзистенциализма», но здесь мое сопротивление его тезису является непримиримым (так что даже и любовь моя здесь не в счет). Прежде чем стремиться к какому-то там «сверхчеловеку», нам бы следовало сначала стать человеком, а для этого необходимы, как минимум, три составляющие. Во-первых, тезис об «эгоизме»: нам следует осознать, что мы все делаем для себя, поскольку все последствия наших действий - это наши последствия, и нам же следует позаботиться о том, чтобы не слишком преуспеть в издержках. Во-вторых, тезис о «иллюзиях»: нельзя верить тому, что кажется убедительным, а вот тому, что составляет несодержательный остов жизни - внимать можно и должно. И в-третьих, тезис о «поведении в отношении собственного поведения»: наш психический аппарат - это вещь нам подчиненная, которую мы просто обязаны настраивать таким образом, чтобы результаты этой настройки обеспечивали нас тем жизненным уровнем (имеется в виду, конечно, субъективное качество жизни), который, выражаясь аллегорически, оправдывал бы затраты Земли-матушки на наше содержание.
РАБОТА
Секрет нашего психического устройства состоит в следующем: мы не должны работать… Мы не можем не работать. Мечтая об отдыхе, о прекращении всяких трудов и занятий, о том, чтобы «взять так, и ничего не делать», - мы мечтаем о собственной трагедии, полагая это мечтою о счастье. В нас сокрыта гигантская энергия, за непрерывное производство которой отвечает наш инстинкт самосохранения, мы же вынуждены отвечать за ее непрерывное расходование. Наши предки решали сложнейшую задачу - задачу выживания слабого и уязвимого существа в чудовищных условиях «доисторической» жизни. Теперь, когда эта проблема решена, а мы целиком и полностью освобождены от необходимости борьбы за выживание (наше физическое выживание социальными институтами гарантировано настолько, насколько это вообще возможно), эта баснословная, в прямом смысле этого слова - гигантская энергия остается невостребованной.
Впрочем, недолго ей - этой энергии - оставаться невостребованной. Если мы не находим ей достойного применения, она сама отыскивает для себя способы «траты». Большая ее часть, конечно, наматывает круги по нейронным сетям центральной нервной системы, составляя нашу психическую активность; но чуть здесь передозируешь - и возникают сбои, заторы, плотины, на которые излишки нашей энергии набрасываются как голодные псы на парное мясо, набрасываются, с тем чтобы превратить эти заторы в то, что именуется у нас «психологическими проблемами». И так мы невротизируемся, так мы превращаемся в инвалидов, оказываясь посредством наших неврозов «людьми с ограниченными возможностями», причем ограниченными в самом пикантном и труднопроходимом месте - в голове.
Если подобная участь нас не устраивает, то других вариантов нет: мы должны искать работу. Под «работой», разумеется, я понимаю здесь не «общественно-полезный труд» и не использование прав, даруемых нам «трудовым законодательством». Под «работой» я понимаю здесь занятость чем-то, что нас по-настоящему увлекает, т. е. тянет нас само, зацепляет и тянет. Ошибкой было бы думать, что нам следует взвалить на свои плечи какое-то «дело», которое мы будем вынуждены тянуть как ослы, запряженные в арбу. Это «дело» само должно стать вьючным животным, тянущим за собой наше существо.
Жизнь (в самом широком смысле - все происходящее) - это такая штука, которую совершенно не нужно тянуть за лямку, хотя многие из нас привыкли думать, что мы обязательно должны именно тянуть эту массу, как будто бы вся она встанет, стоит нам хотя бы и на короткое время отлучиться. Конечно, если рассудить здраво, если представить себе, что ты отлучаешься не «на время», а навсегда, то подобное нахальство тебя оставляет. Ты понимаешь, что жизнь будет крутиться и вертеться, что она, как «все происходящее», будет продолжаться и после того, как тебя не станет, а потому временная отлучка сейчас не является катастрофой.
Однако же нам нужна эта наша «лямка», но не для того, чтобы тянуть, а для того, чтобы мы могли двигаться, совершая попутно так необходимую нам трату. Человека иногда называют «играющим существом», но мы же, сознаемся себе в этом, совсем разучились играть, мы потеряли ощущение игры, игрового момента. Почему? Да потому что мы перестали чувствовать взаимодействие себя и жизни - этого «всего происходящего»; мы решили, что жизнь - это то, что мы должны тянуть, так, словно бы она - это некая мертвая масса, в которую мы «вдуваем жизнь». И нет ничего странного в том, что мы перестали чувствовать взаимодействие себя и жизни, а играть с самим собой - это как-то глупо. Короче говоря, нас подвели наше самомнение и наша серьезность…
Работу, которую мы делаем, должна быть; но она должна быть «нашей игрой», и в этой «игре» нам следует взять на себя роль прицепа, а не локомотива: это она должна тянуть нас (а не мы ее), вырывая наше существо из омута заторов, в которые мы неизбежно попадаем по причинам, определенным нашим собственным устройством. Впрочем, здесь важен один нюанс - «неблагородная» роль «прицепа» не должна нас смущать, напротив, она должна занимать нас и тешить. Это замечательно - быть «прицепом жизни»: видеть любопытное, чувствовать свое любопытство и двигаться в соответствии со своим любопытством.
Мы необычайно одаренные существа, к сожалению, правда, наша одаренность, вследствие перенаселения планеты Земля, практически никому не нужна. Ну и пусть, ведь то, что мы делаем, мы делаем не для них (кого-то), а для себя - нам нужна эта занятость, чтобы потратить огромные избытки своей жизненной силы, нам необходимо ощущение своей вовлеченности в жизнь, которая потягивает нас за нашу лямку с помощью нашего любопытства; и наконец, это нам самим нужно само это наше любопытство, чтобы все происходящее не было бы нам в тягость, а было бы забавной и милой игрой.
Человек должен работать - это ему нужно.
РЕЛИГИЯ
Любой социальный феномен рано или поздно устаревает. Отмерла мифология, мистерии инициации и посвящения, отмирают специфические отношения между поколениями, когда «младшие» беспрекословно подчиняются мнению «старших», нет теперь «классов», теряется смысл понятия «национального государства», даже брак - и тот держится теперь лишь на одной только тоненькой ниточке - желании государства сохранить хоть какой-то рычаг воздействия на «законопослушного индивидуума». Странно ли, что религии (как социальному феномену) в современности нет более места?
Что сейчас осталось от религии, если сравнить ее нынешнюю с ней прежней? Да ничего. Одни здания, одежды, люди, считающие себя представителями той или иной религиозной конфессии, и тексты. Я не случайно оговариваюсь - «считающие себя», ведь это именно «мнение», «усмотрение», в значительной степени обусловленное лишь культурально. В действительности нельзя быть представителем веры, а быть представителем конфессии - это все равно что болеть за ту или иную футбольную команду, выбор этой команды - случайность, которую следует редуцировать: ты или болельщик, или нет.
Вера, как и любой другой психический акт, возникает, когда в ней есть необходимость, а также пока сохраняется его возможность. Необходимость объяснять «необъяснимое» отпадает с повышением уровня образования, возможность верить во что-то сохраняется лишь до тех пор, пока предмет веры совпадает с представлением о действительности. Право, трудно верить в предлагаемые сроки «сотворения мира», если ты знаешь о данных углеродного анализа, а если тебе известны законы космообразования и эволюции, то механизмы этого «сотворения» и вовсе кажутся смешными. А верить в аллегорию… Это слишком.
«Но ведь душа-то есть! Ведь я-то не должен умереть! Так чтобы совсем…» - даже если и так, при чем тут религия? При чем здесь вера? Есть душа - и хорошо; а умрешь ты или не умрешь - как можно об этом знать? Просто так верить в это… В том-то все и дело, что верить в это можно только «просто так», т. е. ни для чего, для самоуспокоения и на всякий случай. Впрочем, вера, аргументируемая необходимостью самоуспокоения, используемая как средство самоуспокоения и предпринимаемая с целью застраховаться, - это и вовсе чистой воды порнография.
Религия всегда выполняла этическую функцию, и в этом вся коллизия веры. Когда я полагаю себя неверующим, я в чьих-то глазах могу выглядеть аморальным (и это важно, ведь этика - это то, что между социальными субъектами, а потому «чужие глаза» здесь вещь неотъемлемая). Меня словно бы спрашивают: «А что тебя сдерживает от "недостойных поступков"?» То, что я считаю их недостойными? А как ты можешь считать их недостойными, не будучи верующим, т. е. сопрягающим свой поступок с неким реестром «достойности-недостойности»? И здесь трудно что-либо возразить, остается сказать, что само понятие «достойного» (или «недостойного») ущербно, будучи абстракцией и фикцией. Все время от времени врут, хотя знают, что это недостойно, да и что такое «врать»? По-моему, так это способ ограничить самого себя, чему я, конечно, пытаюсь всячески препятствовать, но делает ли это мой поступок «достойным»?
«Бог» стал у нас гуманоидом, который слышит и понимает, к которому можно обратиться и попросить. Но все это достаточно странно. Если ты понимаешь, что Высшее Существо беспредельно, то Оно просто не может изменить самого себя, а ведь именно это ожидается от Него, когда мы просим: «Сделай не так, сделай эдак!» И ведь именно в эту ошибку ввергает нас религия…
«Верующий ли вы человек?» - этот вопрос кажется мне абсурдным. Глупо отвечать на вопрос: «Вы верите, что земля круглая?» - «Да, верю». Еще глупее отвечать на вопрос «Вы верите, что есть внеземные цивилизации?» - «Нет, не верю». Я бы спрашивал так: «Живете вы, радуясь?»
БОГ
Итак, что мы знаем о заявленной теме - о Боге? Во-первых, мы знаем, что ничего не знаем о Боге, кроме разве того только, что о Нем говорят. Во-вторых, мы знаем десятки, если не сотни «доказательств» существования Бога, впрочем, число «доказательств», опровергающих Его существование, возможно, даже более внушительно. В-третьих, мы знаем, что никакое «доказательство» само по себе не способно заставить нас уверовать, равно как и наоборот: нет такого «доказательства», которое бы заставило нас разувериться в существовании Бога, если мы в это существование верим. Какие из всего этого можно сделать выводы?
Во- первых, никакие наши знания сами по себе к делу веры не имеют никакого отношения, а вера - имплицитно иррациональна. Во-вторых, вера есть то, что можно было бы назвать «религиозным чувством», однако поскольку в «массовом сознании» бродят различные религиозные учения, то во внутреннем психологическом пространстве индивида данное «религиозное чувство» называется не иначе как «Бог в моей жизни». В-третьих, и это самое печальное, поскольку наши мысли - это наши мысли, то Бог, о котором думают, Богом не является.
Все начинается с «религиозного опыта», точнее говоря, даже не с религиозного, а просто с «опыта» - ощущения, некоего психологического состояния, истинные причины которого (как, впрочем, и большинства других наших психологических состояний) нам неведомы - это означаемое (значение), то, что будет означено (названо). Но человек - это существо, страшащееся неизвестности более чего бы то ни было. Преуспевшее в объяснениях это существо мириться с подобным положением дел не способно. «Все может быть объяснено!» - вот наш девиз, чем-то очень напоминающий аутотрениг невротика, страдающего комплексом неполноценности.
При этом, что поразительно, мы, например, столько знаем о геноме человека, что дальше, кажется, некуда, но ведь мы не можем понять элементарнейшей вещи, а именно: как из этой примитивной, по сути, цепочки нуклеотидов, из этой неживой материи (!) появляется то, что является жизнью, причем во всей ее сложности и многогранности. О Боге же мы знаем гораздо меньше, нежели о геноме (если вообще хоть что-нибудь о Нем знаем), однако же пребываем в полном удовлетворении от собственных объяснений о малейшем жизненном явлении, увязывая его с «Божественным промыслом» и еще бог знает чем. Как такое возможно?!
Ответ, к сожалению, слишком прост и незамысловат, чтобы можно было говорить о нем вслух, не краснея. Психическая организация неизменно стремится к стабильности, которую, впрочем, сама же с завидным постоянством и нарушает. Поэтому если происходит что-то (и с нами, в нас, в том числе), что нарушает виртуальную стабильность нашего виртуального же психического бытия, то включаются примитивные механизмы защиты, призванные восстановить нарушенный баланс, закрывая «белые пятна» другими «белыми пятнами», которые, впрочем, кажутся нам «цветными», - это слова.
Именно с этой целью - виртуального спасения от виртуальной катастрофы - нами и используются объяснения, начинающиеся с элементарных называний (означений) и заканчивающихся стройными теориями (компиляциями означающих). Причем объяснение - как простое (означение), так и сложное (теория, концепция, традиция) - может быть абсолютно нелепым, ни на чем не основанным, просто абсурдным; но ради стабильности, ради чувства определенности мы согласимся с ним не моргнув глазом. Ситуация с «религиозным опытом» именно такова.
Впрочем, во всем этом таится и ужасная каверза, поскольку, как известно, сказал «А» - придется говорить и «Б»; сознание одним называнием неизвестного утолить свою жажду к «определенности» не может. Однако создание любой теории, любой системы, где множество означающих сплетаются в единую сеть взаимопоясняющих понятий, всегда есть создание новой реальности, реальности виртуальной, но это никогда не реальность первичная, и даже не ее отражение, но лишь отображение - искаженное, если не сказать изуродованное.
С тем чтобы придать этому отображению хоть сколько-нибудь достойную форму, мы готовы пойти на любые допущения, додумывая фактически любые недостающие, как нам кажется, детали, элементы, кусочки нарождающейся картины. Именно такова религия, растущая как на дрожжах из идеи Бога; религия, которая начинается с элементарного психического акта произвольного означивания означающего и заканчивающаяся жесткими определениями и инструкциями, адресованными верующему.
Здесь мы видим, как созидается здание языка - последовательно, неутомимо, изощренно. От своего закладного камня оно получает название - религия; и, претендуя на то, чтобы быть «пространством Бога», оно не способно даже разместиться в этом пространстве, поскольку само это пространство, если, конечно, мы допускаем его существование, раскинулось от края до края - под, над, вокруг этого здания, но никак не в нем и уж никак им не являясь. Мы ничего не узнали с помощью языка о Боге, нам с помощью него рассказали о «Нем».
Однако жесткая связка - означаемое-означающее придает этой конструкции необыкновенную устойчивость, субъективно выражающуюся в чувстве уверенности, или, проще говоря, веры. Эта связка - суть, некое подобие цемента, скрепляющего отдельные камни в огромную стену, однако же, разбив скалу на множество камней, мы лишили себя горной вершины. За возникшей стеной, быть может, удобно, однако это не прежний величественный монолит, который существовал до сих пор, не пытаясь быть удобным, но будучи настоящим.
О пространстве Бога можно, видимо, говорить, двумя способами: или как это делал Спиноза, обличая в царственные одежды этого термина всякое наблюдаемое нами движение бытия, или же никак, т. е. молчанием. Поскольку же все, что будет получено нами в первом случае есть часть, а не целое, я не думаю, что было бы резонным вообще говорить о Боге. Кроме того, все, что будет сказано в первом случае, коснется только того, что наблюдаемо (в том или ином смысле), а наблюдение имплицитно содержит в себе наблюдающего; следовательно, все, что мы можем сказать о Боге, будет так или иначе рассказом о гуманоиде, но «я» - это фикция.
Говоря о Боге, мы уничтожаем Бога; Бог будет там, где не будет того, что мы считаем «я», а «я» - суть, первое слово, с которого начинается «осмысленный» язык. Круг замкнулся, и, видимо, единственный выход из этого круга - молчание. Удастся ли нам наше «молчание»? Вероятно, это возможно, но лишь в том случае, если мы научимся так пользоваться языком, что вершиной этого умения будет подлинное Молчание.