Он неплохо говорил по-русски — наследство, которое он получил от своих дедушек и бабушек, эмигрантов.
— Слишком много я не понимаю у тебя. Ежедневно не понимаю. Неделю в Москве и уже четыре дня в Ленинграде. Почему такие длинные очереди везде? Люди стоят, не работают.
— В очередях люди общаются, у вас клубы по интересам, у нас очереди тоже по интересам. Например, стоят за капустой. Обсуждают, как ее готовить, солить, где купить подешевле.
Ужас, сколько у него накопилось вопросов. Многие мне даже в голову не приходили.
— Почему у вас дети так долго живут с родителями? Почему у вас не продают экологически чистых продуктов? Почему у вас так много талантливых инженеров и такие плохие приборы? Почему я много раз давал в такси на чай, а они мне не говорили «спасибо»? И в магазине не говорят «спасибо», если я покупаю. В ресторанах мне никто не улыбался, они не хотят, чтобы я пришел? Почему у вас рабочий класс его величество, а ученые — не величество? Почему всем надо иметь паспорт? Почему у вас не продают американских книг? Почему в таких красивых домах так плохо на лестницах и еще темно? Почему нет совсем консьержей?
В докладе на президиуме Академии наук секретарь ЦК КПСС Л. Ильичев подчеркнул, что «кибернетика вправе рассматривать человеческий мозг как систему для переработки информации, но необходим при этом комплексный союз с диалектическим материализмом, иначе мы будем отставать».
Дурак действует так, что его образ действий можно предсказать довольно точно.
У чиновников наших накопился свой фольклор:
— Чем меньше ты нужен, тем быстрее тебя выдвинут.
— Даже среди твоих однокашников может оказаться твой будущий начальник, причем не обязательно из первых учеников.
— Если у тебя все идет хорошо, не беспокойся, это не надолго.
— Если у тебя все в порядке, значит, ты плохо информирован.
— Начальник редко любит своего начальника, он любит начальника своего начальника.
— Если начальник посредственность, ему приходится искать себе заместителя еще бездарнее.
— Прибор должен работать не в принципе, а в кожухе!
— Истинно счастлив тот, кто сознает, что то, что у него есть, и есть все то, что ему надо (Л. Н. Толстой).
Бывает, держится, держится человек, не сдается, терпит и вдруг ломается. Есть усталость металла, есть, оказывается, усталость души.
Ломается, когда уже от него готовы отступиться. Или отступились. Так бывало с Константином Симоновым. Выступил он против Борщаговского, своего приятеля, обвинив его в космополитизме, можно было продолжать молчать; зачем-то выступил. Выступил против Зощенко, вовсе было необязательно, мог отговориться, не ехать в Ленинград, это было уже после смерти Сталина. Борис Слуцкий присоединился к проработчиком Пастернака. Надо оговориться — оба они потом остро переживали свою слабость.
Фадеев написал позорную статью о романе В. Гроссмана «Жизнь и судьба». Никто его не заставлял, а вот поди ж ты.
Неизъясним человек, как его ни расщепляй на составляющие, всегда останется нечто, от чего все хорошее кувырком, такую ляпу выдаст, руки разведешь.
СТРАНА НЕУБЫВАЮЩЕЙ ЛЖИ
Когда я был студентом, жизнь улучшалась: «Жить стало лучше, жить стало веселее». Очереди росли, а «жизнь улучшалась». Социализм приближался. Запад загнивал. Сельское хозяйство имело все больше успехов.
Всей лжи не перечислить.
Война уличила нашу власть во лжи, поймала, можно сказать, с поличным.
Но и после войны вранье продолжалось. Хотя бы о наших потерях, солдатских. Сперва семь миллионов. Потом четырнадцать. Наконец, через полвека, генералитет дал цифру двадцать миллионов. Еще через десять с лишним лет она выросла до двадцати семи миллионов.
Эпоха Горбачева запятнала себя ложью Чернобыля. Эпоха Ельцина — ложью чеченской войны. Скрывали поражения, потери. Гибель подлодки «Курск» показала, что новое правительство насчет соврать все то же. Иностранные наблюдатели помешали скрыть аварию. Все службы были застигнуты врасплох и врали вразнобой: «Экипаж еще жив, не беспокойтесь», «Наши молодцы могут еще неделю продержаться», «Виновата чужая подводная лодка», «Диверсия».
«Не беды сушат душу, но обиды многие, от обид выгорает душа человека, и ничего не вырастет на ней уже угодное Богу», — написано было в древности.
От обид и несправедливостей и физически гибнут. Так на моих глазах погиб поэт Володя Торопыгин, не мог справиться с чувством несправедливости, когда его ни за что выгнали с должности главного редактора журнала. Рак сожрал его. Примерно то же происходило с Александром Твардовским, затравили его из-за «Нового мира», и вскоре — рак.
Травля, проработки, облыжные обвинения, ярлыки — со всем этим у нас не стеснялись. Инфаркты, онкология, инсульты — за это никого не судили, не привлекали, на самом же деле происходило убийство.
Как надоело в свое время слышать: «Вы, писатели, должны служить народу». Художник никому не должен служить. Служить он должен своему замыслу, или, как писал Б. Сарнов, «своему дару», не считаясь с мнением власти, критики, черни.
Каждое дерево, большое, малое, включено в производство природы. Растет день и ночь, цветет, дает приют птицам, хранит влагу, сбрасывает листву, наполняя почву, а когда свалится, то кормит жучков, червяков, пока не рассыплется в труху и станет землей.
И так каждая травинка, их жизнь целесообразна, необходимая часть природного цикла. Хочется сказать «замысла», где все гармонично прилажено, согласовано; то, что нам кажется бедствием, возможно, необходимый зигзаг, потребность организма Земли. Неразумность чаще всего идет от человека, природа болеет им.
ЖИВОТНЫЕ ТОЖЕ ЛЮДИ
Шел я по лесной дороге и вдруг за поворотом услышал шум, птичий шум, клохотание, такой встревоженный разговор. Завернул и увидел на дороге двух ворон. Одна с белым колпаком на голове, другая вокруг нее скачет и громко ей чего-то объясняет. Или нет… Я пригляделся: колпак — это был стаканчик, то ли бумажный, то ли пластмассовый, не поймешь, он сидел на ней глубоко, по самые плечи. Оттуда, из стаканчика, она о чем-то кричала. Вторая, свободная ворона, подскакивала к ней и клювом пыталась сдернуть стаканчик, ничего не получалось. Видимо, он сидел плотно. Как ее угораздило так засунуть голову — трудно сказать. Потерпевшая пробовала лапой стянуть с себя стаканчик и заваливалась на бок, на одной ноге устоять не могла. Подруга или друг подставила ей плечо, все равно не получалось, не хватало сил. Так они возились несколько минут. Потом вдруг та, что со стаканчиком, легла на спину и уже не одной, а обеими лапами принялась стаскивать с себя злополучный стакан. Поза была совершенно человеческой. Стаскивала, стаскивала и таки стащила! Секунду-другую она лежала, отдыхая, потом перевернулась, встала на ноги, о чем-то они каркнули, выругались вдогонку, или нет, пожалуй, в их голосах звучало довольство, даже смешок.
Мне вспомнилась другая сцена, которую я наблюдал прошлым летом. Ворона нашла сухарь, большой старый черный сухарь. Она пробовала его расклевать, ничего не получалось, как видно, закаменел. Положила его на пень, не помогло. Посидела с ним, подумала и вдруг потащила его куда-то, смотрю — к луже. Расположилась у лужи и принялась макать свой сухарь. Помочила, подождала, попробовала, мало, опять помочила, так раза четыре, пока не убедилась, что он достаточно размок. Тогда она поклевала, а остаток в клюв и полетела кого-то угощать.
Был такой грузинский писатель Константин Гамсахурдиа, автор многих исторических романов (между прочим, сын его —печально известный первый президент Грузии) так вот, Гамсахурдиа высоко ценил умственные способности ворон, особенно после одной странной истории. По возвращении из заграницы снял он себе комнату в Тбилиси и засел там за работу. Посреди дня во двор слетались вороны, и начинался крик, галдеж. Тбилисские вороны, уверял он, базарно-крикливы и чересчур общительны. Он выходил на крыльцо, швырял в них чем попало, ругал — они не обращали внимания. Этот приезжий, реэмигрант, чего он лезет, какое право он имеет мешать нам? Гамсахурдиа всерьез рассердился, очевидно, они обидели его, вели они себя вызывающе. Он попросил у приятеля-охотника одолжить дробовик. Зарядил его и в разгар вороньего гама вышел на крыльцо с ружьем в руках. Наступила тишина. Удивленная, почтительная тишина. Как только он поднял ружье, вся компания снялась и улетела. Назавтра сцена повторилась. Он выходил с ружьем; они замолкали и улетали. Он выстрелил всего однажды и то в воздух. Одно появление — и на целый день он был обеспечен покоем. Через неделю приятель уезжал на охоту, пришлось ружье вернуть. Гамсахурдиа загоревал, приятель предложил ему сделать деревянное ружье, выпилить из доски, покрасить черной краской. Так они сделали. Получилось вполне похоже.
На следующий день Гамсахурдиа, когда вышел на крыльцо с этой деревянной моделью, на какое-то мгновенье шум смолк, вороны обернулись к нему, и Гамсахурдиа клятвенно заверил меня, что они расхохотались, захохотали на весь двор. Он все же поднял свою деревяшку, делая вид, что прицеливается. В ответ они повернулись к нему задом и зашумели еще сильнее.
Соседи издали не могли отличить настоящее ружье от подделки, а эти пройдохи мгновенно отличили.
Известно, что кошка и собака, вынужденные жить в одном доме, тем более в одной квартире, терпимо принимают соседство, бывает, что и сдруживаются. С одной такой парочкой я познакомился. Он — огромный пятнистый дог, она — сибирская кошка. Принесли ее в дом в младенческом возрасте. Поначалу он морщился, все же кошачий запах исконно был ему противопоказан, досталось ему это бог знает от каких далеких предков. Но дитя было беспомощно, и в конце концов °н принял ее. Я увидел их, когда она подросла, и терпимость их переросла в дружбу. Да, это была настоящая дружба, они вместе спали, ели, гуляли. На прогулку они отправлялись так — она шла у него под брюхом. Чувствовала себя спокойно и не боялась встречных собак. Посматривала на них со снисходительностью, позволяла себе поддразнивать их, шла, задрав хвост — принцесса!
Он заботился о ней, но и она о нем. Когда он порезал на улице себе лапу о стекло, она своим шершавым языком долго зализывала его порез, пока не вылечила. Тогда-то я впервые понял выражение «зализывать раны».
Не знаю, он ли научился говорить по-кошачьи или она по-собачьи, но факт, что они общаются и понимают друг друга. Получилась неплохая парочка.
А на днях меня познакомили со скульптором, который меня удивил. Специальность у него удивительная. Вернее — у нее, она женщина-скульптор. Она делает портреты лошадей. Именно портреты. Оказывается, у каждой лошади своя физиономия. Никогда мне в голову не приходило, для меня они различались лишь мастью да возрастом. А в самом деле, почему не чертами физиономии? И кошки, и мыши, и мухи, да, и мухи, вероятно, имеют неповторимость, лица индивидуальные, такие же, как и мы, люди. Портрет лошади такой-то, мухи такой-то, мухи-красавицы, мухи-уродки.
«У нас в институте была одна преподавательница. Я ей говорю: не могу эту задачу решить, сколько вам надо за зачет? Она отвечает: нисколько, сам решай! Представляете? Я ее прошу назвать любую сумму, она — нет, иди решай. Бешеная какая-то. Мы ее выжили. Есть правила — и не выпендривайся!»
ПРОИЗВОДСТВО ДОБРОТЫ(2007 г.)
Недавно по телевидению транслировали выступления молодых красоток. Одна для своей карьеры готова переступить через людей, пойти на что угодно, лишь бы пробиться. Никого не будет жалеть на этом пути. Готова обманывать, воровать, лгать, лишь бы не попадаться.
Вторая: «Я мечтаю потанцевать с олигархом, я бы его не отпустила, я бы сделала так, чтобы отомстить».
Чем они хуже того Валентина Катаева, который пришел к Бунину в 1919 году, сказал, что готов убить, зарезать, чтобы иметь хорошие ботинки и шляпу.
Разве что тогда это было исключением.
Ныне этическое пространство сузилось. Сегодня исключением стали принципы честности, альтруизма, верности своему слову.
Оценивать движения жизни современникам следует крайне осторожно, наверное, все же производство добра падает, зла производится больше. Конкуренция растет. Тесно.
В ТРОЛЛЕЙБУСЕ
Подвыпивший мужичок, похожий на петуха (нос клювом, глаза красные, навыкате, подбородок скошен, волосы рыжеватые торчком), добродушно веселится, заговаривает с пассажирами полупустого троллейбуса. Перед остановкой обращается к сидящей рядом девице:
— Хотите, скажу сколько сейчас людей войдет? Шесть! Считайте.
Остановка. Все считают. Шесть. Смеются. Перед следующей та же игра. Три войдут, четыре выйдут. И точно. Заинтересовались.
— Два! — объявляет он.
Входит один. Но в самую последнюю минуту, раздвинув дверь, всовывается второй. Девушка загадывает ему: «А сколько выйдет?» Пожалуйста, он называет. Кто-то спрашивает: «А сколько у меня монет?» Показывает кулак. Мужичок грозит ему пальцем: «Ни одной!» Тот разжимает пустую ладонь.
Мужик спохватывается, идет к дверям, перед выходом оборачивается и, хихикнув, говорит:
— А в декабре Сахаров вернется! — И спрыгивает. В троллейбусе наступило молчание.
Г. Федотов писал, что юродивые — те же святые, но с вызовом, с загадкой.
Падает снег, словно пух, вяжет и вяжет что-то, так монотонно это мелькание. Связывает небо и землю, и всех нас, и ели, и шоссе, и машины, которым не умчаться от него.
В духовных книгах перечислены главные греховные страсти:
1. Чревоугодие.
2. Блуд.
3. Сребролюбие.
4. Гнев.
5. Уныние.
6. Тщеславие.
7. Гордость.
Дух уныния отличен от печали, от него пропадает внутренний покой, он отбивает от дел и разленивает.
Со всем тщанием отцы церкви разрабатывали способы духовного совершенствования и как бороться с греховными страстями:
«При гордости — крикливость; в молчании — досадливость; при веселости — громкий смех; при ответах — колкость; в речи — легкость».
Как писали отцы святые:
«Все изгибы моего сердца преисполнились желчной горечью».
«Мира сего печаль ропотливая, исполненная отталкивающей строптивостью, бесплодного горевания…».
«Дух тщеславия силится уязвить всякого собственными его добродетелями».
«Душа его покрылась мраком».
Он умел жить внутри своего ума.
Когда муж привычно перед сном чмокал ее в щеку, она думала о том, что даже ради такого поцелуя другой отдал бы многое, для того это было бы радостью, и то, что в глазах того такое прикосновение было бы событием, волновало ее и холодило к мужу.
С ней он чувствовал себя молодым, как когда-то, можно подумать, вернулись прежние мечты, надежды. Впервые за много лет не возникло желания обнять ее, поцеловать, было ощущение восторженного удивления перед этой розовой блузкой, маленькой теплой рукой, чистым нежным лицом. Но еще больше удивляло его, с какой робостью он прикасается к этой руке.
В ЗАЩИТУ ДАРВИНА
Этот произошел от обезьяны, этот — от Адама. Так различаются все люди, на тех, у кого неспокойна совесть, и тех, у кого она всегда спокойна.
А вот Петр I не убоялся на своем собственном приказе наложить резолюцию: «Отменить указ, потому что дуростью был учинен».
Сколько правителей настаивали на своем, клали головы (чужие), чтобы в них и мысли не закралось, что государи могут ошибаться.
То, что интересно, — спорно, то, что бесспорно, — неинтересно.
Горе хорошо сохраняет прошлое, память вьется, как плющ, вокруг потерь, несчастий.
После XX съезда я невероятно воодушевился, решил, что теперь все можно. Сел и написал за один день рассказ «Собственное мнение». Не стеснялся, не удерживал себя, не думал о цензуре, это было сладостное чувство, совершенно непривычное. Отправил тут же в «Новый мир». Главным редактором был тогда Константин Симонов. Получив, он сразу же позвонил мне, расхвалил рассказ, наговорил такое, что ко мне никто из домашних подойти не мог. Сказал, что рассказ маленький, его втиснут без очереди в номер, который уже в печать отдали. Номер вышел. Это был 8-й номер 1956 года. И сразу же появились хвалебные рецензии в «Комсомолке», в провинциях, зазвонили телефоны. Я ликовал. Но затем буквально через месяц журнал «Партийная жизнь» напечатал разносную статью некоего полковника Стародубцева. Фамилия в критике совершенно неизвестная. Как мне сказали, это псевдоним, обычный прием партийной критики, которая пряталась за вымышленными фамилиями. И далее начался откат. Как по сигналу, открылась кампания разносной ожесточенной критики. В «Литературной газете», в журнале «Коммунист», «Смелость подлинная и мнимая», «Ошибка журнала „Новый мир"», и тому подобное.
Физики, имея дело с элементарными частицами — «кирпичиками мироздания», время от времени задумываются — почему мир устроен так, как он устроен. Вопрос непосильный, тем не менее, манящий, он выводит из привычного круга мыслей.
«Даже когда Вселенной было несколько минут, — говорил мне академик Марков, — все было так, как ныне, то есть мир уже тогда был сделан так, как нынешний».
За что благодарен своей натуре — мало выступал, не рвался к трибуне. Будучи депутатом Горсовета, а затем народным депутатом, ни разу не попросил слова. Так что можно считать, бесполезный был депутат. Правда, иногда голосовал «против».
Наступает день, когда остатки листвы опадают разом. Листья сыпятся, как дождь. Они несутся по мостовой, бросаются за проезжающей машиной, догнать не могут, успокаиваются, начинают кружиться на мостовой, бегают наперегонки. Ветер подхватывает их высоко, заносит на улицы, где нет ни одного дерева. Мимо моего окна на пятом этаже гостиницы проносится парочка рыжих листьев.
ВЛЮБЛЕННЫЙ
Он лучше видит красоту природы, он преображается. Воспринимает стихи, бормочет их, сам сочиняет. Токует, как глухарь, поет, как птица в брачный период. «Что с тобой?» — спросил я у Володи Святского. Он посмотрел на меня затуманено, и голос у него звучал туманно: «Когда она идет, у нее тело словно струится… Я жду, когда она поднимет глаза, боюсь, что я там увижу… Каждый раз она может увидеть, какой я некрасивый, ненужный ей…»
Было невероятно слышать от него подобное, это были не его слова, не его речь, обычно наглый, самоуверенный победитель, тон его вызывал у меня раздражение, а тут впервые появилось к нему сочувствие. Кто бы мог подумать, что в нем хранится такой оробелый, боязливый.
Спустя неделю он совсем сник. Отвернула его, что ли? Мы не представляли, что он мог потерпеть поражение, некоторые считали полезным сбить с него спесь. Так-то так, но вид у него стал жалким. Пошла ли неудача ему на пользу? Не знаю.
ДАУ
Его одолевала суета. В Коктебеле на пляже он подбегал туда, где раздавался смех, крик, встревал в разговор. В это время слышался шум в другой компании, Ландау торопился, боялся упустить что-то стоящее, не находил, злился.
И со мной стал общаться лишь от любопытства, быстро разочаровался, но задержался, наверное, потому, что я умел слушать. Это иногда привлекает людей. Слушал я его с интересом, не спорил, слушал его вызывающие рассуждения о браке, о женщинах.
— Все интересные — длинноносые страшилы. Женщина должна быть красивой, миловидной.
Неожиданно он вспоминал, как мать уверяла, что люди его не любят. Ему было 18 лет, и это мнение матери породило кризис, он принялся доказывать превосходство своего ума над другими. Выработалась ироничность, защитная, порой малоприятная.
Один из физиков сказал: «Я могу переспорить любого, даже если я неправ, но Дау переспорит меня, даже если я прав».
Однажды он признался мне: «Нужно ли кому-нибудь то, что я делаю?»
Он занимался, насколько я понимал, теорией элементарных частиц — почему у них такая масса, такие свойства.
— А вдруг лучше заняться чем-то реальным, дающим быстрый выход?
Но тут же он одергивал себя, удивляясь молодыми из своего семинара: избегают браться за сколько-нибудь рискованную работу. Ненадежные результаты? Нет, не стоит, смысла нет.
Физик Алеша Ансельм жаловался на молодых — работать не хотят, хотят делать открытия. В первую очередь — великие. Студенты приходят, смотрят, как бы сделать открытие. Им сказали, что все значительное делают ученые в молодые годы. Так что нельзя медлить. Значит, все должны помогать им.
Маслозавод в Старой Руссе изготавливал 10-12 тонн масла и отправлял в Ленинград. Отправка происходила в определенные дни месяца, вслед за грузовиками двигалась процессия «Жигулей», это население ехало за маслом, и там, в Ленинграде, они становились в очередь.
Недавно справили пятнадцать лет, как город Старая Русса без масла.
В Старую Руссу приехал лектор из общества «Знание», его спросили, что будет после продовольственной программы, он ответил, что после продовольственной программы будет перепись населения.
Священник, любитель Достоевского, пришел в Старой Руссе к местному священнику, и они вместе пошли в дом-музей Достоевского. Директор музея, увидев их, не пустила, сказала: «В таком виде нельзя».
ПРИЕЗД БРЕЖНЕВА В БАКУ
Сентябрь 1982 года.
За месяц начались репетиции, собрали руководителей всех учреждений. Разнарядка: вашему институту две тысячи флажков, три тысячи бумажных цветов, на такой-то участок выставить столько-то десятков человек. Весь путь от аэропорта до резиденции, 18 км, всюду должны стоять люди. Репетировали. Ехала машина, ей кричали, махали, в одной руке флажок, в другой шарик, раздали тексты что кричать, одежда праздничная, нещадное солнце, жара, по четыре часа репетиции, за каждым участком следили руководители, кричали в мегафон: «Академия наук, становись!» Заготовлены были искусственные клумбы, их бросали на обочины, круглые, синтетические, яркие. Все стены домов вдоль шоссе покрасили в желтый цвет, чтобы было веселее и солнечнее.
КРУИЗ НА «ПОБЕДЕ»
1956 год.
В Афинах в археологическом музее я застыл перед женской головой, желтоватый глянец блестел пятнами на ее лице, и было впечатление теплой кожи, вот-вот дрогнут, откроются губы. Античные скульпторы умели придавать выражение полного спокойствия, еле уловимые оттенки настроения, не всегда понятного, у них всегда было «чуть-чуть», чуть задумчивое внимание, чуть грустная улыбка, чуть похоже на раздумье, поэтому приходится так долго смотреть на эти «чуть-чуть», или разгадывая, или вкладывая в них свое. Почти все женщины, все юноши прекрасны, но красота бесконечно разнообразна.
Великие творения всегда заключали в себе тайну. Иногда она появлялась много позже. Что, например, изображали отломанные руки Венеры Милосской? Как дополняли они ее спокойную красоту? Смотрел-смотрел, ничего не мог придумать. Ее совершенство связано с этой незавершенностью, пусть случайной, но пробуждающей много догадок. На них нет ответа. А если бы руки сохранились, сохранилось бы нынешнее впечатление? А вдруг этим мраморным обрубкам мы обязаны восторгу, который мы испытываем при свидании с ней? Но вполне возможно, что на бесчисленных рисунках и репродукциях мы просто привыкли видеть ее такой, всякий по-своему домысливает жест ее рук, то ли исполненных уверенности, то ли любовной тоски, каждый лепит по-своему.
С еще большей силой в том же Лувре процесс соучастия разгорелся у меня при виде Ники Самофракийской, у нее нет ни головы, ни рук, только торс с распростертыми крыльями. Осталось лишь движение, страстный порыв вперед, ветер треплет рыжеватую мраморную тунику, надувает паруса воображения, фигура Ники стояла на носу галеры, трубила в горн, она была поставлена на острове в память морской победы, одержанной в 306 г. до н. э. Наука может снабдить вас множеством подробностей события, существует восстановленный учеными первоначальный вид Ники, но когда остаешься один на один и вглядываешься в этот безголовый безликий торс, забываешь о том, что знал, начинает работать воображение, доделываешь Нику так, как тебе это хочется, есть неисчерпаемый материал для замысла. Оказывается, можно сохранить образ даже в обезображенном остатке.
Поразительна жизнестойкость, неистребимость этого творения, образ ликующей Победы кричит из каждой складки.
Высказывания наших экскурсантов о Венере:
— Неужели не могут восстановить эту скульптуру? В Колизее:
— А почему не восстанавливают эти развалины?
— Какова кубатура Сикстинской капеллы?
— А лестница на нашем комбинате такая же, как и в Ватикане, ничего особенного.
На теплоходе хотели организовать встречу с москвичами. Жена министра сказала: «Это будет нехорошо — выпивать вместе с рабочими».
В соборе Св. Петра мраморные ноги статуи святого слизаны поцелуями миллионов верующих. Увидев это, одна из наших дам сказала: «Какой ужас, до чего дошел религиозный фанатизм, они искалечили статую».
—
Отец рассказал мне, мальчику, такую притчу: «Христос шел позади своих апостолов, увидел подкову, мимо которой все прошли, поднял ее, в деревне продал кузнецу и за вырученные деньги купил вишни. Идут они дальше, Христос роняет одну за другой вишни, и апостолы всякий раз наклоняются поднять их».
Почему-то очень она мне запомнилась.
При взгляде назад, в прошлое, радость кажется более прекрасной, чем она была в действительности, потому что воспоминания доставляют радость, свободную от страха за то, что она исчезнет, и придают радости ту вечность, которая в настоящем просто невозможна. Время утрачивает ту силу, когда воспоминание — прошлое.
ДЕНЬ ВТОРОЙ
Легли поздно, он крепко выпил, так что не проснулся в восемь, когда открыл глаза, было десять. Привычно приподнялся, но тут же повалился обратно, сообразив, что выходной. На улице было еще темно, и в соседней комнате, где спали родные, была сонная тишь. Он снова задремал. Встал в одиннадцать, долго бродил неодетым, голова болела, завтракал неохотно, молча, ел соленые огурцы, чтобы как-то опохмелиться. Включил радио и снова лег. За окном рассвело, проглянуло солнышко, морозно заискрилось. Подумал, как хорошо сейчас на лыжах. Было приятно дремать и слушать музыку, передавали старые песни. Потом он долго брился, одевался, его позвали к телевизору, там шла комедия. Он просидел до конца, комедия была пустая, скучная, но было лень уходить. Вечером пришли друзья, пили, говорили то же, что вчера, сегодня это казалось почему-то глупым. Ночью он проснулся, внезапно, как от толчка. Долго сидел, не понимая, что случилось, почему он не ложится. И вдруг он вспомнил, что был Новый год, что сегодня начался Новый год, вспомнил свои обещания, много обещаний, целая программа, два дня назад, и три дня, он все откладывал на Новый год, мечтал, как он начнет Новый год, он делал это уже не раз, больше не хотел откладывать, сколько можно.
Но тут он сообразил, что сегодня уже не первое, уже второе января, первое уже прошло. Он испугался: как же так, когда? Не хотелось думать, что ничего изменить нельзя, никак. Тогда он спросил с вызовом: что же, разве он не имеет права отдохнуть в выходной день? Можно все начать с завтрашнего дня, все, что он задумал, чтоб ни минуты впустую, никакой болтовни… Но все же в этом было что-то не то.
В Библии сказано:
«Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению, и любовь их, и ненависть их, и ревность уже исчезли, и нет им более доли во веки ни в чем, что делается под солнцем».
Это про всех нас без исключения, это жестоко, страшно, даже думать об этом страшно.
Июль 1985 г.
Романов Г. В. — снят. Горе счастливых граждан Ленинграда не поддавалось описанию. Звонят друг другу, поздравляют, на работе все улыбаются, похлопывают друг друга. Типично, у нас не бывает, чтобы горевали из-за снятия начальника.
За что сняли — не сказано. Поэтому слухам нет конца. От самых романтичных («Выяснилось, что он потомок Романовых, тех самых», «Сошелся с певицей С., жену упрятал в сумасшедший дом») до самых прозаичных («Напился в Финляндии. Финны сняли фильм о его пьяных выходках, показали по телевидению после того, как у нас началась продовольственная кампания», «Взял на свадьбу дочери сервиз из Эрмитажа и расколотил его», «Выступил на Политбюро против Горбачева, истерику устроил»).
Слухов много, радость единодушна. Решение нового руководства вызвало одобрение. «Хорошо начали!» — сказал С. Алексеев, мой приятель по Ленэнерго.
Затем последовали другие смещения. Сняли Кунаева, узбекскую мафию погнали, в Молдавии убирают вождей, идет суд в Москве над «Мосторгом». Начались самоубийства: Щелоков, министр внутренних дел, его жена, сняли Епишева — Скалозуб из Политуправления армии и пошло-поехало.
Так кончается эпоха Брежнева.
Дочь, пьяница, пользовалась властью для воровства, муж ее из милицейского лейтенанта был назначен первым замминистра внутренних дел Щелокова. Каждый родственник Брежнева обзавелся удостоверением «Родственник Л. И. Брежнева». Было много идиотского, все окружение старалось, несмотря на маразм генсека, продлить его существование на престоле, оно всех устраивало. Между тем сам Брежнев в первые годы своего правления был разумен, по натуре человек добрый, он старался по возможности избегать зла. Мне о нем хорошо рассказывал Аркадий Райкин, да и другие.
Черненко посмертно наградили орденом «За освобождение Кремля».
Большой пруд, оттуда с рассвета начинался крик, квак лягушек, громкий, звучный, на несколько ладов разносился он далеко. Вожделенное кваканье сливалось с птичьим гамом, с краком ворон, щелканьем соловьев, криком соек, дроздов, малиновок. Соловьи вырывались из общего хора, их чистая песнь торжествовала. Днем, в жару, хор смолкал, к вечеру нарастал. Клекот лягушек продолжался до глубокой ночи.
При солнце видны были зеленые морды, неподвижно торчащие над водой. Глаза выпучены, при кваканьи лягушка раздувается и выглядит, и звучит неприятно, что-то похабное, и то, как лягушки соединялись, как самец схватывал со спины самку и замирал на ней в тине, тоже было неприятно.
ФОРОС
В Крыму, как известно, строили резиденцию президента Горбачева. Место выбрали наилучшее, на берегу моря, всех, кто там жил, переселили, без разговоров. Как возразишь — земля казенная, хоть в доме этом жили родители, деды — ничего не значит, земля государственная, следовательно, президентская.
Началась стройка. Под свист, улюлюканье, времена-то уже «отпущенные». Свистели, правда, негромко, а хоть и громко, начальству наплевать. Они быстро приспособились, порог слышимости был повышен.
Проект то и дело поправляли — то супруга президента, то охрана, то он сам. Денег не жалели. Мраморы, ценные породы дерева, бронза… Держава!
Разработана была специальная система, чтобы с моря не мог проникнуть аквалангист и чтобы с воздуха он не прыгнул. Это вам не Красная площадь, куда сумел приземлиться немецкий наглец. А уж с земли ему никак — тройная система.
Сдали. Приняли. Семейство Горбачевых прибыло, поселились. Через два дня упал карниз, угодил на дочь, сломал ей ключицу. Затем отключился свет. Затем вода. Зато охрана работала безупречно. Ни одна тварь не могла проникнуть ни с воды, ни с воздуха, ни с земли.
Предлагают убрать из Кремлевской стены урны с прахом Вышинского, Шкирятова, Жданова и других. Разные у всех списки.
Надо ли?
Тревожить прах умерших не принято, есть традиция почитания могил…
Этот хоть злодей, не трогайте, он уже не ваш. Кроме того, это ведь наша история. Страна устроила себе пантеон из Кремлевской стены, хороним там своих великих. Важно, кого считаем великими, кого назначили, кого славили, кому поклонялись: Джон Рид, Чкалов, Жуков, Киров.
Подправлять историю, закладывать дыры новенькими кирпичами? Делать вид, что тут ничего не было? Сооружать новую ложь? Убрав прах Вышинского, мы историю не исправим. Осудим? Да, но о таком ли осуждении мечтали миллионы репрессированных? Не самый ли это легкий способ? Кремлевская стена — это документ. Вот с какими вождями мы жили, вот кто правил страной. Надо ли производить отбор, делить на чистых и нечистых?
Хрущев на Новодевичьем кладбище — это тоже историческая акция против человека, восставшего на Сталина.
Захоронения в Кремлевской стене — это большой кусок русской истории, как-никак семьдесят с лишним лет!
Когда была советская жизнь, я не чувствовал себя советским человеком, а теперь очень часто чувствую.
— У меня никогда не было врагов, которых я заслуживаю, — сказала мне Ольга Федоровна Берггольц, — все какие-то шавки.
Маркиз де Кюстин советовал всем французским юношам поехать в Россию и раз и навсегда избавиться от недовольства своей страной. Сомнительный совет. Юноши русские, которых Петр отправлял за границу, как правило, возвращались. Французские аристократы после Великой революции охотно эмигрировали в Россию, многие приживались у нас. В наше время иностранные журналисты, студенты, побывав в России, стараются вернуться сюда. Плохой быт, плохие порядки, а что-то есть такое, чего нет на Западе.
ТРИ ЧТЕНИЯ В ТРИ ЭПОХИ
Так получилось, что рассказ Исаака Бабеля «Соль» я читал три раза в самые разные эпохи. Три чтения. Три эпохи. Всякий раз рассказ становился другим. Неузнаваемо другим. Что-то с ним происходило. Он как бы окрашивался в другой цвет. Со всеми хорошими рассказами такое происходит. Они меняются. У них меняется интонация, голос, вылезают новые подробности. Но тут дело было еще и во мне, через этот рассказ я обнаруживал собственные превращения.
В первый раз, это было до войны, рассказ восхитил меня революционным пафосом, я бы сказал, даже яростью своей романтики. Тогда еще догорала героика Гражданской войны, мы еще верили в ее лозунги, в светловскую «Гренаду», восхищались «Чапаевым», еще читался «Разгром» Фадеева. Среди опустошенной галереи легендарных полководцев сохранился Семен Буденный, разве что чуть смешными стали его воинственные пышные усы. Однако с прежним жаром мы распевали:
«Никто пути пройденного
У нас не отберет,
Конная Буденного
Дивизия, вперед!»
Много позже на каком-то приеме познакомился с Буденным. Он оказался таким, как на портретах. Все другие вожди усохли, поседели, облысели, хотя на портретах они оставались неизменными. А этот блистал тщательно окрашенной шевелюрой, и знаменитые его усы оставались черными.
— Как вам удается так хорошо выглядеть, Семен Михайлович? — спросил я. Ему было примерно 88 лет.
Оказывается, он имел простой рецепт — надо с утра сделать прогулку верхом на двадцать километров, потом съесть три лимона и то же повторить перед сном. Рекомендовал он это мне с горделивой радостью изобретателя.
Шел 1971 год. Из всей архаики Гражданской войны уцелел только он, и было немного грустно и смешно. Почему так странно распорядилась судьба двумя самыми знаменитыми представителями «Конармии» — ее командующим и ее трубадуром. Весь цикл бабелевской «Конармии» полнился жаром раскаленной непримиримости к буржуазии, к врагам революции, а враги виделись повсюду. Когда боец Балмашев обнаружил, что женщина, которую он подсадил к себе в вагон, на самом деле вместо ребеночка нянчит мешок соли, запутанный в пеленки, когда он обнаружил этот бесчестный обман, то выкинул ее из вагона, она стала контрреволюционным врагом, взял винтовку и с одобрения братвы «смыл этот позор с лица трудовой земли и республики».
При том своем первом чтении я воспринял сей акт как справедливое возмездие, и чувства бойца Балмашева были убедительны, и мы вместе с Исааком Бабелем разделили его гнев и боль за «несказанн<