Наступил 1877 год. Летом этого года стало праздным священническое место в Устюге при Спасовсеградской церкви. Устюжские граждане меня знали и многие уважали. В эти годы я служил гласным от сухонских крестьян в Устюжском земстве и был членом-ревизором и членом уездного училищного совета. И вот пришла в голову мне мысль просить владыку о перемещении меня в Устюг к Спасовсеградской церкви, где надеялся устроиться спокойно и хорошо. Прошение было подано, но я переведен был преосвященным Феодосием вместо Спасской церкви в Устюжский Успенский собор, а к Спасской церкви перемещенным оказался мой товарищ по семинарии о. Димитрий Васильевич Попов, священник Пушемской Николаевской церкви Никольского уезда. Может быть, дальновидный епископ хотел сделать мне, как сельскому священнику, честь, перемещая меня в собор видного уездного города, но я взглянул на дело иначе и переходить в собор не желал. Дело таким образом затянулось и осложнилось еще тем обстоятельством, что в то же время был назначен один из священников Кадниковского уезда, явившийся в Е...у по данной ему из Вологды телеграмме, когда я не только не получил еще указа о перемещении, но и не слыхал ничего о всех этих перемещениях. Не поскучайте, добрый читатель, если я войду по этому случаю в некоторые подробности. В первых числах октября 1877 года, среди белого дня, сидел я однажды в кухне своего дома. Приходит нищая старуха и сообщает новость, что в Е...у, т. е. на мое место, приехал с семейством и имением новый священник. "Как? Ты его видела? Где он?" "Видела, такой смуглый, волосатый, сейчас пришел только с лодки и остановился у Виктора Ивановича, псаломщика". "А меня-то куда же направляют и почему нет мне указа", - думал я и говорил. Жена и я встревожились. По справке оказалось, что нищая старуха говорила правду. Вечером пригласил я к себе нового священника. Это был о. В. В. М...ов, здравствующий и служащий ныне при одной из богатых церквей г. Устюга. Он сказал мне, что я перемещен в собор, а он, закручинившись, официально телеграммой из консистории или канцелярии епископа, уже не помню, поспешил приехать сюда, чтобы воспользоваться навигацией, могущей скоро прекратиться. Я предложил ему, не будет ли он согласен перейти на мое место в собор, а я предпочел бы остаться в Е...е и на расходы по дальнейшему движению к Устюгу назначил ему 50 рублей. Предложение мое он принял без возражений. Тотчас же было написано и заподписано наше обоюдное прошение епископу Феодосию и в ту же ночь отправлено с нарочным в Устюг на почту. Прошли сутки. Смутил о. В. В...ча один добрый человек, выяснивший ему, что будто бы соборное священническое место, в смысле доходности, стоит не выше псаломщического места в Е...е. И началась путаница. Он в Устюг, и я туда же. Он бросился на почту, чтобы снять наше обоюдное прошение, но почтмейстер Михайловский, знавший меня лично, прошения ему не выдал. Тогда он подал отказ от обоюдного прошения и чем его мотивировал, я не знаю. А я, получив от о. благочинного указ о перемещении в собор, поехал домой, чтобы ожидать там развязки дела. Снова последовала резолюция преосвященного о перемещении меня в собор, а М...ва в Е...у. Делать было более мне нечего. Рванулся было я ехать в Вологду, чтобы просить лично епископа оставить меня на прежнем месте, и уже проехал полтораста верст, но, в виду больших путевых расходов и ненастной погоды, вернулся и стал собираться в Устюг. Прихожане, замечая, что мне не хочется от них уезжать, готовы были сделать все, что угодно, но руководить ими я не мог, в виду обострившихся отношений между мною и о. М...ым. Посему, отдавшись в волю Божию, я поручил жене приготовить все необходимое к отправке, а сам поехал на службу в Устюжский Успенский собор. Между тем Е...ие прихожане не успокоились. Руководимые местным учителем земской школы Н. В. Ермолиным, они подали преосвященному Феодосию поголовное прошение, за подписью всех домохозяев прихода о том, чтобы он соблаговолил оставить меня навсегда пастырем их. Я, конечно, скоро узнал об этом, но после двух резолюций епископа в одном и том же смысле, на успех ходатайства моих добрых прихожан уже не надеялся. Но говорят, что утопающий хватается за соломинку. Так и я решился просить Николая Ивановича Суворова и о. Николая Лавдовского, члена Консистории, взять на себя труд объяснить преосвященному, что перемещение меня из Е...и в собор, кроме разорения, не принесет мне никакой пользы, а только расстроит моих прихожан да запутает дело об уплате тысячных долгов кредиторам по сделанной в том году покупке двух больших колоколов весом более 180 пудов. Время шло. Вологда молчала. О. Мудров служил в Е...е, а я в Устюжском Успенском соборе. Наступил уже ноябрь. Осень была теплая и продолжительная. И я, отслужив в соборе две недели сряду, пришел в Е...у из Устюга пешком, чтобы отслужить там прощальную обедню и воспользоваться водяным путем для отправки домашнего скарба в Устюг, а вслед за тем и самому с семейством уехать туда же в лодке. Наступил и последний день моего пребывания в Е...е. О. В...в благосклонно разрешил мне совершить последнее богослужение, а сам предпочел, не участвуя в нем, молиться в другом алтаре храма. Еще к заутрени шли большими толпами мои прихожане, узнавшие, что служу у них в храме я в последний раз. А к обедне собрались они в таком множестве, что не только церковь, но и церковная площадь была запружена народом. Пришло время говорить прощальное слово. Вышел я на амвон, взглянул на народ. Народ плачет, женщины стонут. Заплакал и я. И только вдоволь наплакавшись и собрав все силы духа, едва мог я сказать кое-какое свое прощальное слово14. Народ рыдал, рыдал и я. Но вот богослужение кончилось, а народ не расходился, он хотел еще видеть меня и просил сказать им, что делать, чтобы вернуть меня к ним обратно. Но что я мог сказать? Я говорил только: "Прощайте, молитесь и не поминайте меня лихом". Приближался вечер. Я уже простился со всеми. Наехало много людей на лошадях, имущество мое все увезено было уже на плот на реку Сухону, протекающую в одной версте от церкви. В доме оставались только один стол да 2-3 стула. Меня окружали псаломщик Виктор Иванович Пономарев, учитель Николай Васильевич Ермолин с семьями да человек 20 - 30 особенно близких ко мне прихожан. Не было только того, кто ввел в искушение о. В. В. М...а. Но да простит его Бог! Оставалось распорядиться, чтобы плот с имуществом отправлялся, и я распорядился и готов был уже сесть на лошадей, чтобы уезжать с семьею на реку. Но вот вошел в кухню еще новый человек, один из них особенно уважаемых мною прихожан Д. Е. Менькин, не бывший у обедни. "Ну, здравствуй, друг! - говорил ему я, - а ты не был у обедни и вот уже едва застал меня здесь, я сию минуту уезжаю в Устюг. Прощай, друг!" А он, вынимая из своего бумажника что-то, отвечал, что он сейчас идет из Устюга и зашел сюда нарочно для того, чтобы успеть передать мне вот письмецо от Александра Андреевича Петрова, у которого квартировали обучающиеся там в духовном училище мои дети. Смотрю.
Телеграмма. Толпа друзей и семья меня окружили. Момент роковой и решительный. Вскрываю дрожащими руками и читаю: "Из Вологды. Священнику А. П...у. Переведены М...ов в собор, П...ов в Е...у. Секретарь Чурин". Смотрю еще, смотрю на даты - часы, число, месяц, год и глазам не верю. А мне кричат: "Да не мучьте нас, читайте". И когда сам я и другие прочитали телеграмму несколько раз и убедились в том, что совершилось, то произошло нечто невообразимое: кто смеялся и от радости плакал, кто Богу молился, выйдя в другие комнаты, а кто прыгал и скакал, как прыгают от радости дети. Но кто-то опомнился сравнительно скоро, только не я, что необходимо остановить плот с имением, а то он уплывет далеко. Тотчас же нашлись люди, бросившиеся за плотом на нескольких лошадях в погоню, и, настигши его уже на две версты ниже места отправки, приказали причаливать, сняли с него все имущество и замечательно быстро доставили мне его в совершенной целости и сохранности, конечно, бесплатно и вперед и обратно.
Вот один из знаменательнейших, великих дней в моей священнической жизни. Этот день показал мне, что 14 лет прослужил я священником, хотя и просто, но не напрасно. Он мне показал, как и сам я любил свою паству, не ведая того, как и добрая паства любила меня. Он научил и вразумил меня больше, чем все системы пастырского богословия, взятые вместе. Он внушительно дал понять мне, что благо человеку, выступающему на пастырское служение с искрою любви к Богу и людям. А где любовь, там и Бог, споспешествующий всем - и пастырям, и пасомым, - во благое. Да, чудный был это день, день трогательный и глубоко поучительный, незабвенный день, данный мне милостию Божией, при посредстве добрейших о. Николая Лавдовского и Николая Ивановича Суворова, потрудившихся и сумевших разъяснить запутанное дело мое перед епископом с непреклонною волею. Вечная память моим почившим благодетелям!
Чтобы покончить с тревожным для меня и России 1877 годом, в котором последовала война с Турцией в защиту угнетаемых его славян Балканского полуострова, я должен вернуться несколько назад. Перед поездкою моею в Москву за покупкою для церкви колоколов, о чем было рассказано в одной из предыдущих глав моих воспоминаний, была объявлена война. Манифест об этом был обнародован мною в своей приходской церкви перед молебном, в воскресный день 15 мая 1877 года. А так как выше, в своем месте, говорено было кое-что и о моих проповеднических трудах, а образцов этих трудов заявлено не было, то я пользуюсь случаем отдать на суд моих читателей сохранившуюся как-то случайно речь мою по прочтении манифеста о войне с Турциею перед самым молебном. Вот эта речь, сказанная сельским священником в своей приходской церкви назад тому 33 года с лишком. "Итак, вот чем кончилось, православное братие, - говорил я, - почти двухлетние томления русского народа за злосчастную судьбу наших братьев-славян - войною, войною нашею! И для России настало трудное, но великое время борьбы с давним врагом нашей веры и братьев, некрещеным варваром-турком! Глубоко скорбела Россия, тяжко скорбел и наш Царь Православный, видя ужасные страдания и беспощадные избиения единокровного и единоверного с нами народа. Дорожа однако же русскою кровию, наш Царь-Отец хотел мирным путем, без войны, добиться от Турции спокойной жизни для бедных славян. Но увы! Исчерпав до конца все миролюбивые усилия, Государь Император и, в конце концов, как в начале, встретил в Турции одно лишь дикое и дерзкое упрямство с продолжением слишком известных всем и каждому зверств и избиений. "Война!" - раздалось по свету властное царское слово. Россия встрепенулась, перекрестилась и... войска наши уже там лицом к лицу перед лютым врагом. И наши храбрые воины, и вся наша матушка Русь православная, - все, как один человек, готовы постоять грудью, до смерти, за своих братьев-славян, за Царя-Отца, за свою веру православную, лишь бы укротить зверскую лютость врага. Останемся ли мы одни - дети далекого севера, но с горячею кровью верных сынов Царя и Родины, простыми зрителями грозных событий, хотя бы и небезучастными в некоторой степени? О нет и нет! Русское оружие, хорошо знакомое врагам нашим, не в одних руках только русского воинства. Оно есть и у нас. И мы можем, и мы должны помочь нашим оружием Царю и воинам. Знаете ли, братие, свое оружие? Умеете ли владеть им? Если знаете и умеете владеть им - это хорошо, очень хорошо! Наше оружие крепче свинца и железа, лучше пороха и пушек. Оно никого не бьет, а все побеждает! Вы понимаете, что я говорю о молитве. Единодушная молитва народа, одушевленного св. верою в Бога, помощника правому делу, - всего может достигнуть, все может сделать даже там, где не берет уже никакая страшных военных орудий. Эта сила, в союзе с верою, спасая нас, в то же время, в случае нужды, побеждает царства, заграждает пасти львов голодных, угашает пламень огненный, притупляет острие мечей и обращает в бегство полки врагов и при всем этом остается неуязвимою и неистощимою (Евр. 11. 33. 34). Так велика и чудодейственна эта сила! Вот какое чудное оружие есть, братие, в нашем распоряжении, в наших руках! И вот, объявляя врагу войну, наш Государь ничего от нас пока не требует, кроме одной помощи Ему молитвою. Но это уже такое требование, которое просто и легко нам исполнить. Молитва за Царя и Отечество - это всегдашняя наша обязанность. Ныне ли, когда она особенно нужна, забудем мы молитву? Нет! Пусть знают все - и наш Царь-Отец, и Родина-мать, и враги наши турки, что и утром рано, и вечером поздно, и дома, и в церкви мы, православные русские люди, не перестанем пользоваться своим оружием, т. е. молитвою за Царя и Отечество, за братьев славян и за христолюбивое победоносное всероссийское воинство! Но чтобы наши слова и обеты в то же время стали и делом, сейчас же начнем эту святую молитву. Благослови, Господи! Аминь".
После казавшегося уже невероятным возвращения моего из Устюжского Успенского собора на место прежней моей службы, мои отношения к прихожанам стали еще внимательнее, а отношения их ко мне такие, каких только желать можно. Они шли ко мне во всякой нужде, кроме нужды в деньгах, которых у меня не было, и они прекрасно знали об этом. А излишки хлеба обыкновенно каждогодно раздавал я беднякам до последнего зерна. Надо ли мужичку сына женить или родителям дочь замуж отдавать - они шли за советом ко мне. Болезнь или горе приключится в той или другой семье - опять ко мне. Дошло до того, что с больною скотиною обращались ко мне. Надобно было помогать людям, а, стало быть, надо было и изучать медицину, и хозяйство, и жизнь. Немного я знал в этих областях знания, но, по мере понимания и знания, подавал и советы. И прекрасно текла моя пастырская жизнь среди добрых прихожан, где уже в каждом семействе я был как дома. Никто даже в критические моменты меня не обманывал, зная, что лучше сказать правду, чтобы получить добрый совет, помощь, участие. А при обмане, к которому есть склонность, к сожалению, в нашем народе, я был уже плохой помощник. Это все и давно уже знали. И со стороны начальства я встречал внимание. Одно только порою смущало меня - это увеличение семьи при неимении средств на ее образование, да изменившееся в 1874 году здоровье. Правда, оно мало-помалу поправлялось, говоря вообще, но поправлялось очень медленно. И я жил не тужил, отдавая все свое внимание церкви, приходу, школе и своему сельскому хозяйству. К 1882 году здоровье мое поправилось, хотя еще и не совершенно, но уже так значительно, что опасения близкой смерти реже и реже стали печалить меня. Таким образом, тихо, мирно и благополучно встретил я и 1882 год, удививший меня новою неожиданностию.
Необходимо заметить, что преосвященный Феодосий был человек уже не молодой и, казалось бы, уже утомившийся от служебных трудов, но он всматривался в дела и людей внимательно и по складу ума и характера поступал неторопливо, твердо и основательно. Он нашел, что распределение границ благочиннических округов в епархии и по количеству церквей, и по расстоянию сделано при преосвященнос Павле неправильно в некоторых случаях, что выборное начало, дарованное добрым епископом Павлом, мало дало духовенству доброго, почему и распорядился, чтобы границы благочиннических округов были консисториею пересмотрены и исправлены, а выборные отцы благочинные постепенно заменены новыми, по личному усмотрению епархиального епископа. Разумеется, рядовое сельское духовенство отдаленных от губернского города уездов ничего не слышало об этом, когда это делалось, а узнало лишь тогда, как совершилось и объявилось. Первый округ Устюжского уезда, в котором я родился и имел честь служить, при преосвященном Павле разделен был на два, и в одном из них находились церкви Симоно-Воломская, Опоцкая, Стреленская, Луженгская, Ерогодская, Благовещенская, Крестовоздвиженская, Будринская, Пятнице-Погореловская, Боборовниковская, две Шемогодских, Морозовская, Щекинская и Шарденгская Николаевская, а в другом - Городищенские - Богоявленская и Всесвятская, Устье-Городищенская, Березово-Слободская, Уфтюжская Николаевская и Клишкинская. В первом округе были благочинным крестовоздвиженский священник отец Григорий Васильевич Старостин, а во втором березово-слободский священник отец Феодосий Иоаннович Малевинский - оба выборные. Наступил март 1882 года, когда был уже великий пост. Я был дома, когда принесли мне почту, с нетерпением в деревне ожидаемую. Смотрю, пакет из консистории. Опять, видно, следствие. И как неудобно для священников, думаю, производство следствий великим постом! Вскрываю пакет и читаю указ, из которого вижу, что два наших благочиннических округа снова соединены в один, как было и раньше, с отчислением лишь церквей Шемогодских - Царе-Константиновской и Бобровниковской - ко второму, т. е. Двинскому округу, и церквей Морозовской, Щекинской, Иоанно-Богословской и Шарденгской Николаевской к четвертому, т. е. Югскому. И при этом благочинные Старостин и Малевинский - оба уволены от должности благочинных по распоряжению преосвященного и вместо их благочинным назначен я... Чудное дело! Мечтал я когда-то об этой должности и перестал мечтать, познакомившись близко с людьми и жизнию, и вот когда увидел, что я уже благочинный, по избранию не духовенства, искавшего в лице благочинного не советника опытного, не руководителя умного, а только потворщика в лени и немощах нравственных, а по избранию уже давно сердечно чтимого мною архипастыря, я почувствовал себя глубоко удовлетворенным и, призвав Бога на помощь, по совету жены, заметившей во мне некоторое колебание, решился служить благочинным. Надобно было ехать мне для принятия дела к тому и другому из моих предшественников по должности благочинного, и я поехал сначала к о. Старостину, жившему только в 30-ти верстах от моего места жительства, а потом и к о. Малевинскому - уже в 120 верстах находившемуся. Оказалось, что ни тот, ни другой из них, как и я, ровно ничего не знали о случившемся и указов об увольнении еще не получили. Тяжело, страшно тяжело было мне сообщить м печальну. Для них новость, но сообщить было нужно. Зная самолюбие о. Старостина, я спрашивал сначала его о том, нет ли каких слухов о новостях по духовному ведомству в нашей епархии. Он отвечал, что ничего не слыхал и, угощая чаем и наливочкой, рассказывал мне не без самодовольства, что всю годовую отчетность и ныне написал своею рукою и сдал своевременно и, не стесняясь, заявлял, что по служебной исправности он в епархии благочинный не из последних. Но когда, напившись чаю, подал я ему для прочтения свой указ, тогда он решительно растерялся и закричал, как нервная женщина. Чтобы дать время ему успокоиться, я уехал на сутки в Устюг, а он между тем, получив указ, приготовил к сдаче дела и деньги по книгам и на обратном пути моем передал мне весь архив даже в полной исправности. А о. Малевинского, приехав на Березовую Слободу, где он священствовал, я нашел на печи в кухне, куда завалился он отдохнуть, пообедавши. Этот человек отнесся к своему увольнению совершенно равнодушно. "Пусть и 9 лет прослужил я благочинным, - говорил он, - но какой же я благочинный! Наше ли дело служить ныне благочинным! Делай то, делай другое - дела все новые, а я вот и отчетов годовых сам составить не могу! Помогали люди, иногда заметно злоупотреблявшие моим доверием, да не лучше меня и дело знавшие. Хорошо, что совершенно меня еще не запутали..." Очевидно, он знал уже, что путаницы были и есть, да и порядочные, пришлось распутывать их мне. К счастию, удалось исправить эти путаницы без дурных для него последствий. Этот о. благочинный меня уже не только чаем напоил, но и свежей ухой накормил. Канцелярская сторона дела, чем всегда кичился о. благочинный Старостин, у о. Малевинского была плоховата, но злоупотреблений не было, и денег, по книгам и в наличности, не оказалось, кроме незначительного количества попечительских в согласии с книгами. Заполучив документы и архив, я поспешил домой. Это было в пятницу на одной из недель великого поста. Сделав верст 20, я остановился в селе Дмитриеве, где священствовал мой бывший сосед по приходу о. Евфимий Михалович Щукин. Это был простейшей души человек, еще старого времени, т. е. совершал богослужение, исполнял требы и больше ни о чем уже не помышлявший. Дадут ему что-нибудь за труды - спасибо, а не дадут - и не надо, говорил. Прихожане так злоупотребляли его простотою, что нередко вынуждали его, уже немолодого человека, ходить пешком с требами едва не за 10 верст. Да сказать ли, как приглашали в летнюю пору иные дикари этого мученика своей простоты! Подвернется, например, прохожий по делу человек или нищая старуха. "Куда идешь? - спрашивает их, того или другую, нуждающийся в священнике, - не на погост ли?" "Да, на погост". Это только и нужно невежде, и он говорил: "Зайди к попу, скажи ему, что захворал старик или старуха у меня, так ты вели ему поскорее прийти с требой". И о. Евфимий, ни мало не гневаясь, шел и исполнял требу. Так вот к этому-то священнику я и приехал. Узнавши, что он в церкви, я сказал его домашним, чтобы его не беспокоили, и пошел в церковь, чтобы повидаться с ним. Здесь было две небольших церкви, каменная холодная и деревянная теплая. Что же я увидел, войдя в церковную трапезу? А вот что. Подле стен со стороны северной, южной и западной стояли скамьи, а на них сидели люди. Женщины и девушки сидели за пряслицами, а мужчины, без дела, и все заняты были такою непринужденною беседою, что только некоторые из стариков заметили появление между ними, в моем лице, постороннего человека, и то священника. Разумеется, ни один человек не встал с места, не удостоил меня вниманием. Не затихнула и оживленная беседа исповедников. Это были они. А от кудели в церкви стояла пыль. На иконах трудно было узнать лики Спасителя, Божией Матери и св. угодников. Все это, взятое вместе, меня удивило и даже возмутило. Раздевшись и помолившись Богу, я поздоровался с народом и спросил, здесь ли церковный староста? Староста оказался налицо, встал и подошел ко мне с вопросом, что угодно? "Я ваш благочинный, и хочу побеседовать с вами, священника же не беспокойте, пусть он занимается своим делом. Тогда весь народ встал, встали и женщины, положив свои пряселки под лавки. Я заговорил о храме, как доме Божием, святом месте, где таинственно, но тем не менее действительно обитает Бог, принимающий наши молитвы, прошения, благодарения, где очищаются грехи наши в таинстве покаяния и где, причащаясь тела и крови Христовой, мы удостаиваемся быть кровными родными нашего Спасителя и Господа. "В каком же благоустройстве, благоговении и украшении мы обязаны содержать храм Божий, этот благодатный уголок на нашей грешной земле! Подумайте-ка! А у вас что я вижу! Осмотритесь кругом и скажите по совести, на что похож ваш храм Божий, где женщины занимаются работой очень пыльной и празднословием, где на святых иконах ликов угодников не видно!", - и проч. и проч. Мужички сознались охотно в своем невежестве, а о. Евфимий, с которым я побеседовал между прочим у него в квартире после осмотра храма, препростодушно отозвался, что он ни во что не вникает, и в церкви, и в приходе у него все так и идет, как шло до него.
По прибытии домой и рассмотрении текущих дел, я должен был сделать собрание окружного духовенства и созвал его к своей церкви. На этом первом собрании, по рассмотрении тех дел, для которых созывалось духовенство, я без церемонии заявил, что мне не хотелось бы оставаться по должности благочинного на содержании подачками, которые весьма неравномерны, несправедливы и очень неблаговидны, почему и остался бы благодарным, если бы духовенство рассудило назначить определенное жалованье по журнальному постановлению, которое и представил бы я на утверждение епископа. Хотя после этого заявления немедленно удалился я из храма, предоставив право председательствования другому, но мне было известно, что назначение жалованья в количестве 200 рублей в год последовало без возражений, был тотчас же составлен журнал, утвержденный преосвященным Феодосием также без возражений. Только не понимавшие все еще меня прежние благочинные о.о. Дроздов и Старостин говорили потом, что если бы они были на собрании, то ни за что не допустили бы собрание назначить благочинному жалованье. Не спорю, может быть; только почему же они не явились на собрание? Мне кажется, и то, и другое непохвально, да и не рекомендует их; право, лучше было бы, если бы они промолчали, как поступил третий благочинный из уволенных в отставку, о. Феодосий Малевинский, взглянувший на дело просто и прямо, как честный человек без задних мыслей и своекорыстных рассчетов. Так благополучно начал я в 1882 году свою благочинническую службу, оставленную мною только по прошению от 1 марта 1910 года. Ровно 28 лет я был благочинным без всякого перерыва, любил эту серьезную службу по существу, дававшую всегда хорошую пищу уму и сердцу. А с формальной стороны она не представляла для меня, знакомого с канцелярским обиходом еще на семинарской скамье, никаких затруднений. Не посетую я и на консисторию и духовное правление, никогда и ни мало ко мне не придиравшихся, но всегда относившихся с приличным вниманием и благосклонностию. За все 28 лет моей благочиннической службы я не имел ни одного замечания, ни понуждения, кроме двух маловажных случаев. Раз один из гостей моих оскорбил другого словом так чувствительно, что я не в силах был примирить их. Последовала жалоба. От меня потребовалось донесение и, в случае надобности, формальное дознание. Нравственно я оказался в положении очень трудном. Тот и другой были мои близкие люди: один - учитель моего училища, а другой - сосед-священник. Мне жаль было и оскорбленного и оскорбившего. Вот тут-то я и употребил все свое искусство, чтобы удовлетворить первого и спасти второго. Это было в первый год моей благочиннической службы. Консистория удовлетворилась моим разъяснением дела, но не могла не заметить моих усилий смягчить вину виноватого, и хотя поставила мне на вид неуместность моего искусства, особенно для начинающего службу благочинного, но милостиво отнеслась к виновному, оштрафовав его, помнится, только 10 рублями без внесения в формуляр. Другой случай был не особенно давно. При худой осенней дороге я поленился съездить верст за 30 осмотреть часовню по случаю незначительной из нее покражи и, удовольствовавшись донесением причта, доложил начальству. Мне была поставлена на вид моя небрежность. И только. Но зато и канцелярия консистории попала однажды в мои руки в не особенно красивом деле. Это было еще в начале моей благочиннической службы. Какой-то канцелярский чиновник консистории, кажется, регистратор Григорий Иванович Писарев, любил поздравлять уездных отцов благочинных с праздниками, сообщая в то же время им кое-какие неважные новости, за что эти последние его и благодарили так или иначе. Такую тактику Григорий Иванович повел и со мной. Перед праздниками Пасхи и Рождества Христова от него неизменно получал я такое поздравительное письмо, за что и посылал ему в ответ трехрублевочки. Дело это, положим, невинное, но оно мне надоело предложением разным мелких услуг, в которых я не нуждался. Трехрублевики перестал я ему посылать, а он перестал меня поздравлять, видимо, осерчавши. Так шли дела некоторое время совершенно благополучно. О мести со стороны Григория Ивановича я и не помышлял, а мести дождался. Случилось мне как-то отослать в консисторию в одном пакете номеров пять различных бумаг, между коими было одно донесение срочное. Прошло с месяц или недель пять времени, по некоторым из них консистория сделала исполнение и дала мне о том указы, а по срочному делу, сделав о замедлении запрос, предписала поспешить исполнением. Я, конечно, хорошо помнил, что требуемое исполнение давно мною сделано и в консисторию отправлено, но ведь все это надобно доказать документами. Смотрю книги, входящую, исходящую и разносную, и нахожу, что да, действительно, дело это своевременно исполнено и сдано на почту уже более месяца и при том в одном пакете с бумагами, по которым консистория успела уже сделать исполнение и послать мне указы. Значит, пакет со всеми этими бумагами был получен в консистории своевременно, там и срочная бумага. Ну, и ищите ее там, решил я, и, не считая нужным давать новое, повторное донесение, ограничился только донесением консистории об оказавшемся по справке. Консистория и не беспокоила меня более, налегши на регистратора, в столе которого и нашла будто бы мою бумагу. По этой ли только или и по другим причинам, но скоро стало известно, что Григорий Иванович уволен от службы.
Мои предшественники по благочиннической службе любили наезжать по ревизии церквей довольно торжественно, направляясь прямо в церкви, как уже было выше замечено. Мне это не нравилось, почему и поставил я дело попроще. По прибытии к той или другой церкви обычно я шел в дом священника, где, смотря по времени и обстоятельствам, созывались более или менее скоро и младшие члены причта, и церковные старосты и председатель попечительства. Им передавал я нужные бумаги для прочтения и снятия копий в случаях надобности, а сам, проверив церковные документы, занимался записью в денежную книгу денежных взносов, следующих за полугодие от церкви, причта, иногда и попечительства, и записывал необходимые сведения по церкви, приходу и школе. И когда все эти занятия кончались, тогда все мы шли в церковь для полного ее осмотра и проверки казнохранилища с операциями кружечными, свечными, венчиковыми и попечительскими. На все это дело я употреблял времени не меньше 3 часов, если было все в порядке, благополучно и если не было кляуз, а то и больше. При первой поездке по округу меня поразили родственники и наперсники бывшего благочинного Старостина своим лицемерием, заискиванием и какой-то отталкивающей раболепностью. Но я не замедлил дать понять им, что если они хотят, чтобы я уважал их, то пусть будут просты, честны, прямодушны, а старых козней их против меня вспоминать я не хочу и не буду. Так я и поступил. Все ожили, повеселели и примирились с неожиданным появлением в лице моем нового благочинного, которого на выборах всегда так заботливо устраняли. Бывали однако случаи, когда и я приезжал прямо в церковь. Так, приехал я в первый раз на ревизию церкви на своей родине, где здравствовал и состоял на службе мой родитель. Чтобы не обидеть родителей и священника, я рассудил приехать в церковь, а потом побывал у них, пономаря и просфорни. И все были довольны. И еще. О священнике Симоно-воломской Крестовоздвиженской церкви о. К...е С...е было известно, что он слишком свободно пользуется церковными сторожами для своих хозяйственных надобностей. Чтобы проверить справедливость молвы, и здесь я приехал в первый раз по ревизии прямо в церковь, и не напрасно. Дело происходило днем. Церковь была открыта, но в ней, как и в сторожке людей я не нашел и стал знакомиться с храмом повнимательнее. Обозревши святые иконы, я подошел к северной двери, чтобы войти в алтарь, вполне убежденный, что там никого нет. Только что взялся я за ручку двери, как эта дверь стала отворяться, по-видимому сама собою, и предо мною оказалась женщина. Не из трусливых людей был я в свое время, но, признаюсь, содрогнулся. Преградивши ей выход из алтаря, я спросил: "Кто ты?" "Сторожиха", - отвечала она. "Что же ты здесь делала?" "Печку топила", - был ответ. "Выходи и рассказывай, где сторожа церковные?" "Уехали в лес за сеном попу". "А священник, дьякон и причетник дома?" "Дома". "Ну, поди и позови их сюда". Пока напугавшая меня сторожиха ходила за духовенством, я зашел в алтарь. И здесь меня поразила одна странная особенность, какой нигде не видел. На запрестольном подсвечнике стоял огарок двадцатикопеечной свечи, а у аналоя со служебником - четвертьфунтовая налепка. Нечего и говорить, что потребованные мною от священника объяснения были хотя и самоуверенны, но наивны и легкомысленны. Таким, впрочем, был он и всегда человеком, по природе. Приобрел он как-то себе калоши на бараньем меху, теплые. И вот чтобы товарищи по службе обратили внимание на его обнову, на одном из собраний уселся он в своих калошах в зале одного священника на одном из первых мест и, выставляя то ту, то другую ногу, занимал духовенство своими калошами, а о. благочинный благосклонно пошучивал. А в другой раз, когда я уже был благочинным, этот батюшка, приехавший ко мне с годовыми отчетами и видевший, как я возился с ошибками в отчетах по некоторым церквам, сердечнейшим образом отнесся ко мне с замечанием: "Ну, и терпение же у вас! А если бы я был благочинным, то стал бы штрафовать неисправных". Я промолчал и, покончив с предшественником, перешел к отчетам о. К...а. Вранья у него в отчетах, как всегда, было больше, чем у других. "Ну, что теперь прикажете благочинному делать с неумелым священником?" - сказал я тогда. О. К...в ответил только на это, что как это наврал он, не знает. "Так ведь и другие тоже не знают, как они наврали", - заметил я, очевидно одно, ошибающиеся кое-чего не знают.