Так, посещая в течение 28 лет по должности благочинного церкви и духовенство двух благочиннических округов Устюжского уезда, насмотрелся я на людей разнообразнейших типов и на всякие дефекты. Оставляя их на совести виновных и на ответственности отцов благочинных, обязанных ошибки исправлять, а ошибающихся вразумлять, не могу еще раз не указать на ту же страшную бедность большей части сельского духовенства, которая поражала меня еще в детские годы. Едешь иногда в морозную декабрьскую ночь от одной церкви к другой верст 30-35, назябнешься вдоволь и думаешь, вот приеду к батюшке и обогреюсь. Приедешь и увидишь, что батюшка живет в одной кухне со всем семейством, прислугой, иногда и с телятами. Комнатная температура не выше нуля, потому что вода застывает на полу. Поставит матушка самоварчик и хорошо еще если зажжет вместо лампы мизерную лампочку-коптилку да в придаток к ней сальную свечу. Извольте тут согреваться, а потом и делом заниматься. В холодные зимы у таких несчастных священников семейство и сами они спасались от замерзания только на печах, голбцах и полатях, по шутливому объяснению их, во втором этаже. А о. Иоанна Евгеньевича Чаловского, священника Сученгской М.-Архангельской церкви я находил по зимам не только покоящимися на полатях, но и пишущим на печи. Это был человек смышленый. Он сам сделал особенный письменный стол и поставил его на голбец, устраиваемый обыкновенно на пол-аршина ниже печи, садился на печь и, держа ноги на голбце, здесь занимался письмоводством, так как в нижнем этаже, по его выражению, и в шубе коченели руки. Что же удивительного, если при такой бедной волчьей, а не человеческой жизни всеми забытого духовенства, оно позволяло себе пользоваться по нужде услугами церковных сторожей и при том не бесплатно. Все священники, нуждавшиеся в их помощи, приплачивали им, как мне достоверно известно, к церковному содержанию, и от себя, по соглашению, условленную цену деньгами или хлебом.
После этого я жду от читателей моих вопроса, как же жили причетники в восьмидесятых годах прошлого века? В удовлетворение этого законного любопытства опишу квартиру причетника Опоцкой Николаевской церкви, моего двоюродного брата. Необходимо заметить, что Опоцкий приход в округе считался далеко не худшим, беднее его ровно две трети приходов. Подъезжая по реке Сухоне к Опоцкому погосту, вы видите там несколько домишек, между коими особенно бросается в глаза один с непокрытым навесом, маленькими волоковыми окнами и одним окном косящатым, конечно, с одними рамами, да и те наполовину заткнуты отрепьями. Изба эта, весьма старая, ветхая, сильно накренившаяся в одну сторону. Вход в нее почти с улицы, так как кровля с примыкающего к ней скотного двора уже лет 20 как наполовину сползла по ветхости и отсутствию водостоков. И только с напряжением сил отворивши дверь в избу, вы туда вступите; как какая-то таинственная сила так толкнет вас вперед, что моментально будете вы на переднем углу у стола. Эта сила - чрезвычайно наклонная вперед плоскость грязного, волнообразного пола, с выпуклыми на нем сучьями и выносившимися менее упругими частыми дерева. На печи уже много годов сидит больная мать хозяина, а на голбце - старик-отец, страдающий грыжею, заштатный пономарь. "Ну что, как поживаете?" "Да ничего, живем, слава Богу, только в морозы-то вот очень уж холодно, как-то раз в одну ночь оставшиеся на шестке щи в горшке замерзли, - отвечает хозяин. - Хлеб, крупа, картофель, редька есть, - добавляет он и заключает, - а хлеба край, так и под елью рай". Этот благодушный хозяин был никто другой, как Василий Иванович Попов, переведенный скоро затем в псаломщики к Лоемской Успенской церкви Устьсысольского уезда, где жилось ему уже несколько лучше. У многих причетников тогдашнего времени хижины были не лучше Опоцкой, да к тому же и хлеба часто не доставало. Так часто прикупали хлеб мои родители да и другие многосемейные причетники беднейших приходов.
Эти же обязательные посещения церквей и окружного духовенства по дважды в год дали мне возможность убедиться, что все церковные библиотеки бедны книгами. Везде только и видим в них одни "Епархиальные Ведомости", проповеди прот. В. И. Нордова, кое-где Путятина, и только, если не считать книг, написанных на славянском языке, как-то "Новая скрижаль", "О должностях пресвитеров", "Минеи-четьи" и проч. "А ведь читать необходимо надобно, - скажешь священнику, - как вы думаете?" "Конечно, надобно, да выписывать не на что, нет денег, ни своих, ни церковных", - так отвечали многие священники. "Хотите ли, - продолжал я, - чтобы была устроена окружная благочинническая библиотека на соединенные средства церквей и духовенства?" "Это было бы хорошо", - отвечали мне многие, но были и такие, которые не понимали, как поставить дело, чтобы дать возможность всем и во всякое время пользоваться из этой библиотеки книгами. Заботу об этом, вместе с хлопотами об открытии окружной библиотеки я взял на себя и немедленно принялся за дело. Тщательно обсудив библиотечный вопрос на благочинническом совете и поделившись выработанными на нем соображениями с священником Пятницкой Погореловской церкви о. Николаем Алексеевичем Поповым, ныне служащим в Николаевском духовном училище, как одним из образованнейших сослуживцев тогдашнего времени, его и попросил я написать библиотечные правила, при моей редакции. Данное поручение о. Николай Алексеевич исполнил так удовлетворительно, что эти правила послужили потом образцом для таких же правил окружной библиотеки 3-го Устюжского округа, открытой мною же в 1889 году. Но не об этом теперь речь. Эти правила были предложены на рассмотрение окружного духовенства на ближайшем собрании, одобрены им и утверждены епархиальным начальством. Библиотечным пунктом был избран Городищенский Богоявленский погост, где имеются и почтовое отделение, и станция сельская и земская, а библиотекарем избран достопочтенный настоятель Богоявленской церкви, ныне протоиерей о. Иоанн Александрович Коржавин как выдающийся по уму и образованию человек. Эта библиотека открыта в 1884 или 1885 году, точно уже не помню, и должна быть в данное время очень уже очень солидной, так как каждогодные взносы на ее содержание были назначены не менее 120 рублей: 90 рублей от 21-й церкви и 30 рублей от окружного духовенства. Большим одолжением было бы со стороны наличного о. библиотекаря окружной библиотеки первого округа Устюжского уезда, если бы он, при посредстве местных Епархиальных Ведомостей, рассудил познакомить читателей их с каталогом книг этой библиотеки и выработанною временем практикою пользования книгами. Таких библиотек ныне в епархии уже немало. Мне думается поэтому, что обмен сведениями, относительно состояния их и пользования книгами, был бы во всяком случае только полезен. Того же самого жду я и от о. библиотекаря окружной библиотеки духовенства 3-го Устюжского округа.
XV
При преосвященном же епископе Феодосии, т. е. во время управления его Вологодскою епархиею, когда я был уже благочинным, было у меня столкновение с гражданским начальством по службе. Раз после посещения по делу Опоцкой Николаевской церкви, повстречался я на Анисимовской земской станции с приставом первого стана Устюжского уезда Голубевым, ездившим по худой весенней дороге в Симоно-Воломский приход для осмотра мертвого тела погибшего в лесу человека. Пригласив меня выпить стакан чаю, пристав стал рассказывать, как дурна была дорога, как выпил он с ямщиком за эту поездку одной водки целую четверть, как поломался у него тарантас, и как за все эти невзгоды о. Ксенофонт Соловьев, тогдашний Симоно-Воломский священник, не напоил его не только водкой, но даже чаем. "Ну, и наделал же я ему беды, всю вину в смерти человека без напутствия взвалив на воломского попа, выжигу. Он должен был исповедать мужика, за ним приходили, а он не пошел пешком в лес", - говорил пристав. Хозяин дома, крестьянин Василий Ермолин, разливавший чай, и другие мужички, случившееся в станционной комнате, без стеснения вторили "барину" и нагло смеялись. Мне стало обидно, и я тотчас же заметил зарвавшемуся приставу, что мало ли что мог он там наделать да справедливо ли? Не пришлось бы переделывать! Пристав замолчал, и мы расстались. По приезде домой я нашел указ консистории, которым, по жалобе одного из родственников умершего без напутствия в лесу симоно-воломского крестьянина, - того самого, о котором была на Анисимовской станции речь, - поручалось мне произвести дознание. "А! - думал я. - Приставская каша начинает кипеть на Волмах. Посмотрим же, кому придется ее кушать". Дознание это я произвел с особенным поэтому вниманием. Священник был ни мало не виновен. Между тем, как выяснилось потом, пристав Голубев, своим дознанием обвинивший священника, подстрекнувший кого следует к жалобе на него епископу и смущенный разговором со мною на станции, извратив смысл разговора, донес губернатору, что я открыто, при посторонних людях заявил ему, что переделаю его дознание. Губернатор, получив через устюжского исправника такое донесение от пристава на благочинного, официальною бумагою потребовал у Преосвященного Феодосия немедленного увольнения меня от благочиннической службы, мотивируя свое требование жалобою на меня пристава и исправника. Эти люди, во главе с губернатором, очевидно и не подозревали, что Преосвященный Феодосий на целую голову был умнее их. Владыка, спокойно дождавшись моего дознания и увидев из него, что благочинный и пристав резко разошлись в разъяснении дела, официально же ответил губернатору, что он ничего не имеет против наказания виновного в злоупотреблении служебным долгом, а кто виновен, пока не видно, почему, для отыскания его, и предложил губернатору произвести негласное дознание о том, кто злоупотребил этим долгом - пристав или благочинный. Отклонить такое предложение умного епископа для губернатора не было возможности, почему он и поручил произвести секретно поверку Воломского дела и Анисимской беседы пристава с благочинным помощнику устюжского исправника Ив. Вас. Назарьеву. Время шло, я занимался службою и своими делами, даже не подозревая, что моя служебная карьера висит на волоске, что я нахожусь под секретным надзором полиции в качестве обвиняемого в злоупотреблениях по службе. Раз сижу я вечерком летнего дня дома, заявляется ко мне совершенно неожиданно помощник устюжского исправника. "Милости просим, Иван Васильевич, - говорю я, - куда это Бог вас носит?" "По делам службы, - отвечает он, - да вот приехал в общество, а там никого нет, ну, и пока что, решил навестить вас для препровождения времени и, если можно, то и для ночлега". "Очень рад, давно не бывали, милости просим", - приветствовал гостя действительно обрадованный хозяин. Иван Васильевич был человек религиозный, пожилой и порядочно знавший историю и русскую литературу. С ним приятно было побеседовать. И началась беседа. Говорили и о развитии журналистики, и о корифеях русской литературы, и о внутренней жизни России. Перешли незаметно и к своей службе по духовному ведомству и по полиции. Я заметил, что направление беседе старается дать мой гость, отмечавший уже сложность трудов полицейского начальства, вызывающих иногда, даже нередко, те или другие неприятности и столкновения при плохом вознаграждении. Я насторожился и, не подавая вида собеседнику, заговорил с ним с особенным тактом. Тем не менее, этот чиновник сумел вызвать меня на рассказ о беседе со мною пристава Голубева на Анисимской станции по Воломскому делу, о котором он слышал будто бы где-то что-то мимоходом и пользуется лишь случаем просить меня об этом, ни больше, ни меньше как по знакомству и из понятного любопытства. Я рассказал дело спокойно и точно, не скрыв и того, что оказалось, по моему дознанию, на Волмах. Беседа закончилась. Гость мой переночевал и уехал. Вскоре стало известно, что мой гость был и в Анисимове, и на Волмах, что-то разнюхивал, как выражались рассказчики, а кое-кого и таинственно о чем-то расспрашивал. Слыша это и узнавши, что в сельском обществе нашем у Назарьева не было никакого дела, я понял, что визит его ко мне был не случайный, а что-то серьезное означающий, и стал подумывать о последствиях, которые чрез некоторое время и обнаружились. Стало известно, что пристав Голубев уволен от службы. Как? Давно ли? За что? Ответы на эти вопросы принесло время. По секретному дознанию помощника исправника, о котором я и не подозревал до развязки дела, замечательно честно произведенному, оказался виновным в злоупотреблениях по службе не благочинный, а пристав. Когда об этом было сообщено Преосвященному Феодосию, тогда этот последний и написал губернатору, что в свою очередь и он предлагает его превосходительству уволить от службы чиновника, виновного и в злоупотреблениях по службе, и в официальной клевете на благочинного. Голубев был от службы уволен. "И дурак же ты, Голубев! С попами связываешься..." - сорвал на нем гнев свой начальник губернии, не сумевший защитить своего чиновника. Фамилии этого губернатора, к сожалению, не помню.
По должности благочинного дважды пришлось мне встречать епископа Феодосия, этого умного, справедливого и спокойного архипастыря, и сопутствовать ему по обозрению церквей I Устюжского округа от Городищенской Богоявленской церкви до г. Устюга на пространстве 150 верст. Любимым журналом его было "Христианское чтение". Несколько книжек этого журнала у него было всегда с собою. Маршруты поездки он всегда приказывал составлять пошире, т. е. с заездом и к тем церквям, находящимся не на почтовом тракте, куда и заезжать по причине плохих проселочных дорог было неудобно. А если ставили ему на вид консисторские чиновники, то он отвечал им: "А вам-то что" поеду или не поеду, не все ли равно! Пусть хоть в церквах вымоют". В моем округе такие церкви были. И вот пока спрашиваем, за несколько станций до такой церкви, угодно ли ему будет посетить ее, он всегда отвечал одним словом: "Еду". А когда будем приглашать его заехать туда, тогда он говорил: "Нет уж, не поеду". В то время священником был при Кишкинской Христорождественской церкви некто Скворцов. Молодой человек и страшный трус. Бывало, выйдет встречать Владыку с крестом на блюде по обычаю и весь дрожит, так что крест движется. Подойдешь, подбодришь и крест попридержишь, а он все дрожит. Преосвященный однажды уже сам нашел нужным заметить ему: "Держи крепче, а то уронишь крест". И этот Владыка по приглашению священников всегда заходил к ним в дом то стакан чаю выпить, то закусить, или для того и другого. И вот в бедной квартире этого же священника, имеющей одну комнату - зал, гостиную, столовую, кабинет, спальню и детскую, - хозяин и хозяйка, видимо, суетятся и о чем-то хлопочут, а ничего дорогому гостю не предлагают, даже не просят садиться. Преосвященный мягко улыбнулся и сказал: "Ну, что же, созвал в гости, так и угощай!" "Чем позволите? Чай сейчас подам", - сказал робко хозяин. "Не надо, - заметил владыка, - а дай просто горячей воды да сахару, да нет ли ягод каких-нибудь". Подали воду и немного земляники. Сахарного песку не оказалось, натолкли сахару. И вот когда так поустроились, Преосвященный Феодосий наложил на чайное блюдце ягод и сахару, растер все это вместе и стал угощаться, кушая простую горячую воду с растертыми с сахаром ягодами, точно с вареньем. А на закуску всем нам подан был один маленький пирожок с какой-то мелкой рыбой. Владыка не закусывал совершенно, я взял кусок пирога с собою, а члены свиты закусывали, кто на станции, кто у псаломщика.
Был прекрасный летний вечер, когда приехали мы к следующей Боборово-Николаевской церкви, находящейся почти на половине Кишкинско-Востровской станции. Священником здесь был тогда отец Иоанн Яхлаков, человек уже пожилой, трезвый и честный и по службе исправный. Однако появился перед епископом како-то человек на него с жалобой. "О чем просишь?" - спросил его Владыка. "Обвенчать свадьбу", - был ответ. "Разве не венчают? Почему?" "Просят три рубля". "Ну и дай", - заключил Владыка и отдал бумагу просителю обратно. А в церкви здесь, имеющей три алтаря, интересно было то, что из какого алтаря Владыка выйдет, сейчас же о. Стефан Семенович Попов, священник Сученгской Воскресенской церкви, воздевший когда-то на себя уже епитрахиль, и затворит Царские двери. Заметив такую заботливость о церковном благочинии со стороны этого священника, Преосвященный взял его за руку и сказал: "Погоди, куда торопишься?" Здесь же кишкинские ямщики, привезшие Владыку со свитой и нас с приставом, дерзко вытребовали прогоны со всех и за всю станцию и угнали лошадей обратно. Преосвященному нужно было здесь ночевать, а ямщики, опираясь на закон, говорили, что они, если угодно, до станции везут, а ночевать не желают. Почему и пришлось доставать лошадей со следующей станции и снова платить прогоны почти за полстанции за всех лошадей. Здесь же доложил я Владыке о семейном несчастии почтенного священника о. Иоанна Яхлакова. Ему было уже 60 лет, столько же лет было и жене его. И эта безумная женушка ревновала его ко всякой женщине, так что женщины не смели не только заходить в его дом, но не решались ходить и мимо дома. К заутрени эта ревнивая особа провожала своего мужа, священника, не до церкви только, а буквально до северных дверей алтаря. О таком необычайном болезненном явлении, по просьбе страдальца мужа, была возбуждена уже переписка. Эта странная матушка отдана была пока под мой надзор, но какой надзор я мог иметь за этой супружеской четою за 70 верст, являясь в эту семью раза два в год? Выслушав меня, Преосвященный Феодосий сказал только: "Дура баба!" Но головомойку он задал ей за хлеб-соль и ночлег, говоря шуточно, основательную. У этого священника в доме была уже не одна, а две комнаты с белыми стенами и неотесанным потолком, как и на Кишкине, но чрезвычайно скудно меблированная. В одной из них, положивши на скамьи доски и на них свежего сена, и устроили ночлег Владыке, а я с протодиаконом А. В. Васильевским и другими спутниками ночевал на повити. На следующий день лошади поданы были с Востровской станции своевременно; в 7 часов утра мы были уже на этой станции, где не было близко даже деревни, а до следующей по тракту церкви оставалось еще около 50 верст. Частию по этой причине, частию же и потому, что на этой станции было много клопов, в чем убедился я, выезжая навстречу Преосвященному, и принуждены были мы ночевать в Бобровой. За ранним временем отказавшийся в доме священника Преосвященный Феодосий от завтрака, на Востровской станции запросил у меня чего-нибудь поесть. Это происходило в первый год моей благочиннической службы. Поесть здесь я ничего не нашел и, как неопытный еще благочинный, с собою ничего не имел. Пустились на следующую станцию в 28 верст, ничего не поевши. На Тоземской станции Владыка уже категорически потребовал, чтобы я нашел чего бы то ни было ему поесть, да и свита его, вместе со мною, почувствовала голод, а до следующей Стреленской Богоявленской церкви все еще было далеко. Народ в деревне был на сенокосе. День был постный, хотя и было это уже не в Петров пост, а в начале июля 1882 года. Едва нашел я для Владыки несколько засоленных ельцов да самой дешевой сушки и за то получил архиерейское спасибо. А заголодавшей свите и мне, в виду отсутствия жителей деревни и неимения у стариков и детей постной пищи, добрый Владыка благословил утолить голод яйцами и молоком. Мы наелись сыто и хорошо, а Преосвященный едва ли. Днем, при хорошей погоде, этот Преосвященный любил иногда, завидя близь дороги те или другие ягоды, выйти из кареты и собственноручно собирать их и кушать, разговаривая с нами. На этот раз он вздумал выйти из кареты при подъеме на большую гору от ручья Нареги против Сученгской Воскресенской церкви, находящейся на противоположном берегу реки Сухоны. Увидав церковь и не слыша там звона, Преосвященный с улыбкою обратился ко мне с вопросом: "А что, о. благочинный, звонить там не умеют? Или не пропили ли уж колоколов-то?" "Ни то, ни другое, к счастию, - ответил я, - это моя вина, не успел я дать туда повестки". Следующею станцию ехали мы тихо, рассчитывая ночевать в Стрельне. Дорогою Преосвященный приказал мне доложить подробно и правдиво о жизни и службе стреленского священника, покойного отца Прокопия Стефановича Рождественского, имя которого было позапачкано не в формуляре, а в справочном консисторском листке, называвшемся тогда черной книгой. Я с чувством сожаления доложил о немощах этого вообще хорошего, но вдового человека. Преосвященный вздохнул и грустно сказал: "Бедный! И все они таковы, эти вдовые священники!" О какой прекрасной душе архипастыря свидетельствуют эти сердечные слова его. А как толково умел этот Владыка давать нам, когда нужно, свои вразумления! В Стрельне именно, где церковь двухэтажная и хорошо устроенная, стоит Владыка и, внимательно рассматривая св. антиминс, говорит: "Антиминс давний, а как хорошо сохранился, отчего это?" Священник объясняет, а Преосвященный говорит: "Не верю". Не понимая еще, в чем дело, стараюсь дополнить объяснение о. Прокопия и я своими соображениями. "Не верю", - говорит спокойно Владыка и мне. Выйдя же на амвон для благословения народа, Преосвященный говорит мне тихо: "Укажите старосту, если здесь он". Слушаю. "Вот он", - указываю я на подходящего старосту. "Староста, скажи, сколько в вашей церкви выходит свеч в год?" - говорит епископ. "Три пуда", - отвечает староста. "Мало", - отвечает епископ. "Да, три пуда", - говорим по очереди священник и я. "А я говорю, мало, - замечает епископ, - отчего это?" - добавляет он. Разве плохо ходят в церковь или редко служат? А о. Прокопия как человека доброго и простодушного, прихожане очень любили, и вот они, живее нас смекнув в чем дело, единогласно сказали: "Нет, Владыка святый! И мы ходим в церковь, и служба у нас идет исправно". Тогда только и я понял, что Преосвященный так искусно делал замечание священнику за бывавшие у него изредка служебные опущения. Этот епископ любил ночевать в мезонинах, где имелись они в домах священников. Еще издали, увидав их, уже, бывало, и скажет: "Вот хорошо и мезонинчик есть". И только выпьет стакан чаю, тотчас же и туда. Разденется по-домашнему и сидит у окошечка с книжкою Христианского чтения. А когда придет время уезжать, то, заметив, что у священника есть дочери-невесты, сядет на диван и скажет: "Где в доме невесты, гостям надо уезжать с места". В последнюю поездку по епархии, когда он был уже после коронования императора Александра III, в котором участвовал, возведен в сан архиепископа, он не отказывался сообщать кое-какие подробности и наблюдения, где об этом его просили, как было слышно. Но я со своим духовенством не смел беспокоить его таким любопытством, ограничившись лишь поздравлением с возведением в сан архиепископа. Интересно то, что на выраженное нами при этом пожелание быть митрополитом он отвечал: "Нет, уже поздно, устарел, благодарю за пожелание, но оно неисполнимо". В Устюге я должен был представлять ему последнюю часть духовенства моего благочиннического округа, служащего при близгородных церквах Крестовоздвиженской и Благовещенской, Будринской, Погореловской и Луженгской. В последнюю поездку Преосвященный Феодосий, прежде крепонький и бодрый, казался мне заметно постаревшим и ослабевшим. Дорогою по привычке где-нибудь в волоку выйдет из кареты, попойдет немного и скажет: "Нет, идти не могу, надо садиться", а в Устюге стал жаловаться, что здесь в Успенском соборе при встрече он простудился от сквозного течения воздуха. Недомогание его, между прочим, сказалось и в том, что относиться к духовенству стал несколько взыскательнее, чем прежде, экзаменуя псаломщиков и священников, чего раньше никогда не делал. А вопросы он любил давать серьезные, догматические. "Ну, вот поешь ты в догматике об Иисусе Христе "во двою естеству неслитно познаваемый...", - говорил епископ, - как ты понимаешь? Объясни!" Псаломщик молчит. Я отвечаю, что псаломщику без богословского образования невозможно дать ответа на данный вопрос, позвольте отвечать мне.
- Нет, ведь он поет и должен знать, что поет. Говори, священник.
Священник начинает говорить, но неясно и непрямо отвечая на вопрос. Наводя его на прямой путь, Преосвященный нечувствительно весь ответ принимает на себя и решает вопрос, как принято догматистами, иллюстрируя даже известными сравнениями, например, огонь и железо... А псаломщику говорит: "Спрашивай у знающих, чего сам не знаешь, а пой и читай разумно". Но в Устюге, Лальске и Никольске Преосвященный еще мог служить, а в Тотьме, на обратном пути в Вологду, уже слег в постель и умер 22 августа 1883 года. Погребен он в одном из храмов Тотемского Спасо-Суморина монастыря, где покоится прах и Преосвященного Христофора, епископа Вологодского. Мир праху Вашему и царство небесное Вам, Христовы Святители! Не забыты мною, недостойнейшим, Ваши великие милости и благодеяния.
По смерти преосвященного Феодосия на Вологодскую кафедру был назначен преосвященный Израиль Никулицкий, епископ Острожский, викарий Волынский. Это был человек 50-55, большого роста, крепко сложенный, с густыми, длинными черными волосами, но едва ли с хорошим зрением. По крайней мере, было заметно, что он избегал яркого света и заслонял от него глаза то клобуком, то рукою. Были у него и странности. Ревниво оберегая престиж сана, он желал, чтобы его архипастырский жезл ставили не в передних, а где-нибудь повыше, карету называл монашеской кельей, вопросы ставил духовенству такие иногда общие и неопределенные, что нелегко было понять их непривычному к нему человеку, наконец, любил, чтобы понимали его без напоминаний. Не чужд был он и подозрительности, гневливости, даже некоторой мстительности по клевете или только по подозрению. А в глубине души все-таки был добрый, хотя и своеобразный человек. Особенно же милостив был к людям, сознающим свои немощи. Человеком общественным он не был, не мог и не хотел быть и в минуты откровенности, сознавая угловатости своего характера и обращения, называл себя семинаристом до мозга костей, хотя был и с академическим образованием. Прежде, чем поехал наш новый епископ по епархии - поехал он через год - удивительное дело, разнеслась молва, что он любит выпить и пьет преимущественно коньяк. Эта молва, о которой знал покойный, так раздражала его, что не мог спокойно смотреть на коньяк на столе. А между тем, благодаря широко разнесшейся молве, по всей епархии везде угощали его прежде всего коньяком в первое его путешествие, а он гневался и срывал свой гнев на благочинных. Узнавши меня близко, он сам заговорил об этом воображаемом его пьянстве и коньяке и рассказал мне действительно удивительные вещи. Так, например, в одном городе один протоиерей и благочинный, распорядившись подавать чай, в то же время стал наливать для дорогого гостя и рюмку коньяку. Гость с усмешкою замечает: "Что рюмка? Наливай стакан". Не понимая иронии, хозяин стал наливать и стакан, поглядывая однако вопросительно на гостя. А гость говорит: "Наливай полный"... Когда было сделано и это простодушным хозяином, тогда разгневанный епископ на просьбу хозяина строго сказал: "Пей сам". "Я не могу", - отвечал оробевший хозяин. "А я могу?! Да это еще что, - говорил Владыка. - При поездке по ревизии церквей Вологодского уезда раз случилось мне ночевать у священника одной церкви в 8 верстах от Вологды; священник-хозяин не только надоедал мне этим коньяком за чаем и закуской, но даже, перед отходом ко сну, спрашивал у моей прислуги, куда поставить на ночь для меня коньяку и водки..." Хороша была у него и прислуга, особенно всегдашний его спутник и секретарь, будто бы родной его племянник из студентов семинарии, молодой человек, любимец дядюшки, с большим влиянием на последнего! Эти люди отлично знали, как волнует епископа один вид коньяку, и однако же никто из них и никогда не хотели предупредить об этом ни хозяев-священников, ни благочинных. И вот с такими-то людьми при таких-то обстоятельствах поехал в первый раз и в наши края преосвященный Израиль. Я выехал навстречу ему в Тотемский уезд в Брусную, чтобы в качестве постороннего зрителя ознакомиться с требованиями и вкусами нового начальства, и поступил недурно, как показали последствия. Ночевал я у брусноволоцкого священника отца Иоанна Иоанновича Суровцева, а преосвященный Израиль, по наведенным справкам, ночевал в Брусенце, в 8 верстах от Брусной. С 6 часов утра мы были уже в церкви или около церкви, а караульный сторож давно стоял на колокольне. Спустя некоторое время показалась в отдалении пара лошадей в тарантасе, а вскоре вслед за нею и целый поезд во главе с владычною каретой. Приказано было сначала благовестить, а потом и "во вся" звонить. На паре подскакал отец благочинный с камилавкою на голове, сползшею на лоб. Мне он был не знаком. Как оказалось, это было о. Фавст Яблонский, кажется. "Ну, что, каков архиерей?" - спрашивает его о. Иоанн. "И не говорите, - отвечал благочинный, - измучился я с ним, все-то ему не ладно. Да вот увидите". Вот так успокоил отец, подумал я и встал с одной стороны священника и причта, но без облачения, как и местный благочинный. Подъехала карета. Открылась дверь. Вышел из нее наш новый епископ, уже выше описанный мною по наружности. Не взглянув на народ, окружавший нас в небольшом количестве, молча приблизился он ко кресту, поцеловал его, окропив себя св. водою, благословил всех общим благословением и пошел в храм. Запели тропарь храмовому святому, и вошел в алтарь. А священник, между тем, стоя у амвона, говорил ектению и многолетие. Вошел и я в алтарь северной дверью и, выждав удобную минуту, отрекомендовался и просил благословения. Благословение мне было преподано, но подававшийся в те времена обычный рапорт о состоянии церквей и окружного духовенства был молчаливо отвергнут, и я в первый раз не удостоен ни одним словом архипастыря. И мне стало грустно. Выйдя из алтаря и заметив интеллигентного молодого человека, подошел к нему с вопросом, не из свиты ли епископа? "Да". "Позвольте узнать ваше имя и отчество?" "Иван Васильевич В-в". это был секретарь канцелярии Его Преосвященства. Представившись и этому господину, я просил его совета, как и где быть мне до распоряжения Владыки, если таковое будет. "Будет. Следуйте за ним и ждите", - было мне ответом. А лошади у меня были уже на всякий случай готовы. Выйдя на амвон, Преосвященный сказал экспромт о нужде каждогодного говения, а выйдя на ограду, неожиданно пожелал устроить здесь общенародное пение. Но если этого пения никогда здесь не практиковалось, то можете представить, что это было за пение. Тяжело слушать. Я шепнул о. Иоанну, что говори откровенно, что не обучал еще народ общему пению, прошу прощения и прошу посетить мою хижину. Так покойный Иван Иванович и сделал. Преосвященный как бы нехотя, медленно, но пошел к священническому дому, в котором была только одна горенка с грошовою мебелью, голыми стенами и большая деревенская кухня. Семейство о. Иоанна встретило Владыку на крыльце дома, куда войдя, высокий гость изволил сесть и снять клобук. А мы -два благочинных, пристав и еще какие-то гости - продолжали оставаться на ногах в ожидании позволения или приглашения садиться. Но последовало не это, а нечто другое. "Архиерей сидит, - заговорил епископ, - а другие все стоят. Что это такое?" Мы сели, а я снял и камилавку, руководясь примером епископа. Между тем Преосвященный, взглянув в передний угол, где было много икон и близко к ним стояли дешевые бумажные портреты царя и царицы, заговорил, как будто размышляя вслух: "Кто здесь живет?" И опять: "Кто здесь живет?" Мы ничего понять не можем и на странный, по нашему мнению, вопрос отвечать не решаемся. Вдруг наш Владыка встал на стул и начал снимать и ставить на стол царские портреты, говоря: "Хорош хозяин, не умеющий отличить царя земного от царя небесного".