любимой Матрешечке
настанет ли сентябрь? иль августом закончит
чугунный свой узор ограда в октябре?
ржавеющий норд-ост легко схватить за кончик,
еще трудней забыть, Ордынка, о тебе.
бывало, никогда — в осенний день полночный,
когда на башне бьют века, а не часы,
глядел в твои мои сентябрьские очи:
о, Боже, сколь они ответны и чисты!
а то наоборот: когда в прозрачный ливень,
как в призрачный дворец, ты вся заключена,
и странно он стоит, идя неторопливо,
а вместе с ним и вся его величина, —
тогда мой грозный конь гарцует подо мною,
прозрачное копье блестит в стальной руке,
и вся иная явь становится иною,
и весь далекий к(рай) звенит невдалеке
* * *
ну вот — опять мой конь оседлан и задумчив,
и ночь моя опять готова в дальний путь,
граненая луна скрывается за тучи,
и северная грань топорщится чуть-чуть.
ох, эта мне луна! ох, эти мне чуть-чути!
но впрочем мой доспех начищен и надет,
а прадедовский меч по правнуковой сути —
опора всех моих мечтаний и надежд.
мечтаний впрочем нет, и лишь одна надежда —
праправнучка лихой надежды родовой:
что ветхий мой доспех, кольчужная одежда
не разлетится в прах, когда вступлю я в бой.
и мой граненый щит, хоть скрылся он за тучи,
с собою в путь возьму, на нем горит девиз,
которой всей луной восторженно заучен:
«раскрой свои глаза, читатель, и дивись!»
* * *
где ласковый нажим чугунного графита
ограду начертил и стройный ряд дерев,
стоят два всадника — маркграф и маркграфиня,
пространство трех веков воздушно одолев.
Матрешечка она — легка и грациозна —
поводьями шуршит над мыслями коня,
и чудится, что все настанет слишком поздно —
особенно ничто, созвездьями звеня.
их цокающий звон, подкованный безумно,
напомнит двух коней упорно-гулкий бег
и встречных трех веков прохладное бесшумье
и призрачную сталь осенне-зимних нег
ОСЕННИЙ ПРАЗДНИК
в четверг был ливень четвергтован
на перекрестке двух аллей,
и время долго становилось
то все короче, то все длинней.
в стеклянное окошко
был виден циферблат нагой,
фонарь прихрамывал немножко
своей отчетливой ногой.
все было конным — даже ливень,
все было пешим — даже конь,
каким-то сумраком счастливым
сиял в глазах его огонь.
тут улыбнулся всадник
и раза два сказал:
на этот на прапраздник
ты звонко опоздал.
когда он спешился неспешно,
вонзились шпоры в тишину,
и осень вдруг распространилась
и в ширину и в вышину.
сентябрь наш рожден был хватом,
в полку его все полюбили,
а впрочем пешие дуэли
указом конным запретили.
ведь император, запрещая,
сказал графине: так и быть,
я всех за прошлое прощаю,
но будущего мне не забыть.
графиня была на диво хороша,
стройна, насмешлива и юна,
ее невинная душа
была чуть смуглой от июня.
а дождь, то изменяя имя,
то просто в облике ночном
стоял, держа неторопливо
фонарь, бегущий за окном
СТАРИННАЯ ДУЭЛЬ
измерив истину шагами,
сказал гвардеец-секундант:
ну-с, господа, теперь дело за вами,
я вам секунд 15 дам —
на примиренье, на прощенье
и на прощанье наконец.
и разбредемся кавалькадно —
кто пешком, кто на коне-с.
но если все же за 15
вас не удастся примирить,
то может кровью запятнаться
секунд воинственная прыть...
молчали оба...
на поляне
полулежала тишина,
и ветви шумом наполняли
времен сплошные паруса...
последовал сигнал,
сходиться стали.
два вороных ствола
тамбовской стали...
тут выстрел круто изменил
судьбу прохладной тихой пули.
и секунданты и другой
на эхо бледное взглянули...
и не узнали тишины
и не узнали черт ветвистых —
как будто пуль благие сны
не пронеслись с тамбовским свистом.
как будто кровь не дозвалась
своим немым прощальным цветом —
кого?
как будто не из глаз
взошло простреленное лето
ОСЕННИЕ ВЕСТИ
есть паузы между веками,
и между паузами есть.
но под ногами древний камень
звенит, как рыцарская честь.
шаги то замедляются, то снова
опережают смыслы шпор,
и вместо тишины объяты Словом
пространства с тех неуловимых пор.
потомку рыцарей, мне странен этот день:
потомок ли он дней отважных и суровых?
меж тем как носит меч моя лихая тень,
он то несет ее, то безоружен снова.
и с ним его сентябрьский щит —
счастливый, золотой и ржавый,
и вдалеке уже звучит
дождя стреноженного ржанье
ВИД С МОСТА
когда ночные отраженья
бесшумно входят в зеркала,
чтоб выйти звонко и вечерне,
и неподвижные года
сгибают дождь в одну погибель,
тогда нисходит смысл речной
на все: на даже изваянье —
чугунно-конное весной,
на даже ветер, побелевший
от мысли каменной одной,
на даже якорные цепи,
его влекущие на дно
* * *
где ветер, стершийся о каменные стены,
невнятного герба девиз произносил,
там древнее число, соперничая с тенью,
сгущалось по краям испытанных могил.
и ветер налегал на смысл его вечерний,
как будущая ночь наляжет на мосты,
но там и там не смысл был огненно очерчен,
но лишь один порыв бессмысленной листвы.
ведь осень началась — давно и безоглядно,
как начались давно чугунные века,
которые сейчас бесшумно и прохладно
выносит на простор безбрежная река
* * *
последних королей осталось только двое:
один из них никто, другой из них нигде.
как странно эту мысль ночной чугун усвоил,
чтоб отразиться с ней в мерцающей воде.
для кованных гербов с их клекотом орлиным
был создан и весь миг и вся речная гладь —
чтоб белизна небес и королевских лилий
могла один лишь цвет собою означать.
от пристани ночной до следующей ночи
всех утренних шагов не вспомнить и не счесть,
а холод не на слух, но лишь на ощупь прочен,
гудками подчеркнув свою благую весть.
но вот оседлан конь, но вот походный сумрак,
но вот походный стяг развернут наконец, —
и белые края потусторонних суток
сверкают над челом, как царственный венец
* * *
Христос на ослике въезжает в славный город,
и встретившийся дождь пост свои псалмы,
а воздух не то нет, не то полуразрушен
дождем и немотой ликующей толпы.
так хочется Его святых одежд коснуться!
ведь слишком краток миг: он кратче, чем ничто,
и остается день с его бездонной ночью
и остается ночь с ее дневной мечтой.
а ветер как стоял, так и стоит поодаль,
не зная, как же быть — откуда и куда?
и ослик не спешит, чтоб царственный Наездник
светло опережал вечерние года