«Ложь» креационистов может принимать множество форм, включая и ту из них, которую можно назвать «хождение вокруг да около» основного аргумента. Весьма распространенным был следующий взгляд на проблему: системы и органы живых организмов, например глаз, являются такими «неупростимыми комплексами» и так взаимодействуют с другими системами и органами, что просто невозможно поверить, что все они смогли объединиться посредством естественного отбора и создать прекрасно согласованное, функционирующее целое. Где‑то, так или иначе, должно присутствовать «разумное устройство». Ричард Докинз{157}, пытаясь разобраться в креационистских аргументах, посвящает только одному вопросу о глазе 59 страниц{158},
Другим интересным примером является так называемая проблема белых пятен, рассмотренная в длинной, украшенной многочисленными сносками статье во влиятельном издании Commentary{159}. Автор статьи, Давид Берлински, не был биологом, но пользовался достаточным авторитетом как ученый. Он преподавал в университете математику и философию и написал заслуживающую уважения книгу по истории дифференциального и интегрального исчисления{160}.
«Проблема белых пятен» имеет отношение к пробелам в знаниях об ископаемых памятниках прошлого. Без сомнения, такие белые пятна существуют. Большой пробел относится к началу кембрийского «взрыва», произошедшего более 500 миллионов лет назад, когда огромное количество новых видов вдруг появилось в напластованиях окаменелостей. К сожалению, палеонтологи нашли относительно мало останков переходных видов, существовавших в докембрийскую эпоху.
Кембрийский пример является, вероятно, самым большим белым пятном. В то же время их существует великое множество, что совсем не удивительно: многое могло случиться с окаменелостями за полмиллиарда лет. Однако более важно постепенное заполнение многих пробелов па мере того, как новая техника и время приносят нам новые доказательства, касающиеся окаменелостей.
Ссылаясь на один из самых больших пробелов между современными морскими животными и их (предполагаемыми) наземными предками, Стивен Джей Гулд, главный игрок в проэволюционной команде, пишет: «Я абсолютно восхищен возможностью сообщить, что в нашем обычно безуспешном изучении окаменелостей мы проникли в богатую экземплярами формацию [с] наилучшим набором переходных ископаемых останков, который эволюционист мог когда‑либо надеяться найти»{161}.
Берлински, ссылаясь на список из 250 белых пятен, занимает абсолютно противоположную позицию: «Конечно, существование мест, где пробелы заполнены, представляет интерес, но не относится к делу. Ключевые вопросы так и остались без ответов»{162}. Это означает, что пока не исчезнет последний пробел, теория эволюции не может быть признана верной. Пройдет немало времени, прежде чем он будет удовлетворен.
Дарвин был хорошо осведомлен об этих белых пятнах и посвятил им целую главу. Он писал: «Я смотрю на геологические записи как на историю мира, плохо сохранившуюся и написанную на разных диалектах; мы обладаем только последним томом этой истории»{163}.
Неудивительно, что статья Берлински вызвала множество откликов. Появившееся три месяца спустя продолжение, содержащее ответы ученых, было значительно длиннее первой публикации. Многие критические замечания исходили от эволюционистов. Один из них, Дэниел Деннетт, писал: «Мне это понравилось: еще одна яркая демонстрация того, что при желании вы можете напечатать любую ерунду, пока вы говорите то, что редакционная коллегия хочет от вас услышать, и тем стилем, к которому она благоволит»{164}. Журнал выделил Берлински еще 16 страниц, на которых он отвечал на обвинения и продолжал свои рассуждения.
Другой довод оппонентов гласил, что креационизм является потомком «довода в пользу замысла», который 200 лет назад выдвинул британский богослов Уильям Пейли. Если вы увидите лежащие на земле часы, то какова вероятность того, что все их детали соединились вместе случайно? Вы, должно быть, согласитесь, что небольшая. В таком случае, какова вероятность того, что таким способом появился человек? Современная теория разумного замысла приравнивала эволюцию к случайности и убеждала, что ее сложность могла возникнуть только вследствие целенаправленного проектирования. С опаской оглядываясь на прошедшие судебные процессы, защитники этой теории не называли имя разработчика.
Постоянное упоминание случайности весьма досаждало эволюционистам. Согласно Докинзу, многие теоретики разумного замысла, не принимавшие эволюцию Дарвина, просто упускали (или игнорировали) одну важную вещь, а именно: «Дарвинизм не является теорией беспорядочных случайностей. Это теория беспорядочных мутаций плюс неслучайный общий естественный отбор»{165} (курсив в оригинале). Докинз спрашивает: «Почему таким премудрым ученым так трудно усвоить такую простую вещь?»
С такой же проблемой Дарвин столкнулся во время дебатов с лордом Кельвином, который, будучи физиком, отвергал биологические доказательства Дарвина. Другой современник Дарвина, астрофизик Джон Гершель называл дарвиновскую эволюцию теорией полного беспорядка{166}. «До наших дней, – говорит Докинз, – и во всех частях света (где следовало бы обладать знаниями получше), дарвинизм в значительной степени считается теорией случайностей»{167}.
В 1990‑е годы креационизм продолжает развиваться и порождает новые хождения вокруг да около. Так как замысел можно считать синонимом творения, идеологи креационизма предложили еще одно новое название для своей псевдонауки: «модель первичной сложности». Если креационисты добьются успеха, то эта модель будет изучаться вместе с «моделью первичной примитивности» – такое новое название они придумали для теории эволюции{168}.
В то же время консервативные христианские идеи по‑прежнему развиваются. Статья в издании Christianity Today утверждает, что «последние научные открытия свидетельствуют в пользу разумного замысла, а не Дарвина». Далее внимание обращается на то, что «вопрос «От кого мы произошли?» не является эзотерическим, уместным только в ученых кругах. Это основа основ (альфа и омега) нашей веры. Поэтому христиане должны идти вместе, объединяться в общества заслуживающих доверия апологетов, которые отвергают всякое отступление»{169}. С другой стороны, католические школы долгое время учили тому, что теории эволюции не следует конфликтовать с церковными догмами.
И так продолжается до сих пор. Так или иначе, но армия креационистов, вопреки всем неблагоприятным условиям, кажется, все возрастает. Рональд Намберс, известный знаток креационизма, утверждает, что креационисты сейчас устанавливают контакты со школьными советами. Он приводит следующие цифры: в 1992 году из 16000 школ США 2200 были «захвачены» консервативными сторонниками креационизма{170}. Хотя движение креационистов наиболее сильно в США, в других странах у него тоже есть последователи.
Принятие креационистской доктрины может иметь серьезные последствия. Согласно одной оценке, оно потребует «как минимум отказа почти от всех существенных достижений в современной астрономии, физике и большинстве других наук о Земле»{171}. Это заявление было напечатано в 1981 году. С тех пор можно было наблюдать вспышку интереса к эволюционной теории и попытки применить эволюционные принципы в медицине{172}, борьбе с эпидемиями{173}, в сельском хозяйстве и даже психологии{174}, психиатрии, антропологии, этике{175} и социологии (например, при исследовании причин поведения){176}. Перечислены далеко не все сферы. К данному списку присоединяются также новые работы по молекулярной биологии{177}.
Быстрый просмотр в режиме on‑line базы данных научных журналов (UMI Research 1, включающая тысячу периодических изданий) только за один 1996 год обнаружил 1349 ссылок на слово «эволюция». Эти статьи затрагивают все аспекты данного понятия: доводы «за», «против» и новые работы в данной отрасли (возможно, использование понятия «эволюция» в некоторых статьях не имеет отношения к исследуемому нами термину). Даже при этих условиях цифра говорит сама за себя. (Ссылок на слово «Библия» обнаружено меньше: 1105.)
Уэйн Грейли, который рецензировал одну из книг Стивена Джея Гул да для Canadian Geographic, назвал эволюцию, происходящую путем естественного отбора, «теорией, проникающей в каждую нишу и щель нашей жизни». Он добавляет: «Сейчас этому утверждению следовало бы стать законом: то, что оно им не является, напоминает нам Гулд, выступает мерилом нашей неспособности постичь мир во всей его полноте, а не результатом каких‑либо недостатков в основной схеме Дарвина»{178}.
С другой стороны, давайте представим, что креационисты добились того, чего хотели. Их учение привело бы к тому, что способность людей оценивать научные принципы, несомненно, ослабла бы. Это в свою очередь привело бы к тому, что людям было бы как никогда легко придерживаться бессмысленных убеждений.
Идем ли мы уже к такому положению дел? В 1993 году опрос общественного мнения, проведенный Институтом Гэллапа, установил, что почти половина всех американцев верят, что Бог сотворил человека 10 тысяч лет назад. Журнал Parade сообщает, что «75% американцев не могут пройти научный тест Национального научного фонда США, в котором были вопросы наподобие… жили ли люди и динозавры в одно время»{179}.
То, что происходит, является частью укрепления позиций фундаменталистов наряду с более широким ростом антинаучных настроении вообще. И хотя база высших учебных заведений США остается самой мошной в мире, преподавание научных дисциплин в младшей и средней школе кажется хуже, чем когда‑либо раньше. Это противоречие не сулит ничего хорошего для будущего американской нации.
* * *
Во вступлении к этой книге было упомянуто мнение автора «Истории науки» профессора Уильяма Провайна о том, что длящуюся столько времени войну между наукой и религией скорее можно записать на счет Дарвина, а не Галилея. Мы начинаем понимать, почему он написал именно так.
По иронии судьбы, одна из самых первых больших публикаций об этой войне появилась на свет в 1874 году, через 15 лет после первого издания «Происхождения видов». Она называлась «История конфликта между религией и наукой», а ее автором был не кто иной, как Джон Уильям Дрейпер, тот самый докладчик на описанных ранее Оксфордских дебатах. Как сказал Давид Н. Ливингстон, «воинственные метафоры Дрейпера доказали свою неповторимость и вызвали целый ряд ассоциаций с военными действиями»{180}.
Как нелепо, что военные метафоры касаются дебатов, связанных с именем Дарвина. Всю свою жизнь он был одним из самых мягких, стеснительных и благородных людей. Он очень любил природу и был тесно с ней связан. Он мог интересоваться и восторгаться каким‑нибудь цветком, червячком или кораллом. Дарвин был самым миролюбивым джентльменом, какого только можно себе представить.
Смогли ли его жизнь и работа заставить викторианское общество по‑новому взглянуть на религию, науку и моральные устои? Несомненно. Даже несмотря на то, что Дарвин при жизни подвергался нападкам, а его взгляды хулят по сей день, выдающиеся достижения ученого стали широко известны еще при его жизни. Смерть ученого, наступившая 19 апреля 1882 года, стала кульминацией признания его заслуг: Дарвина похоронили в Вестминстерском аббатстве, возле Ньютона. Однако спор, вызванный его работами, не утихает до сих пор.
ГЛАВА 6.
Лорд Кельвин против геологов и биологов.
Возраст Земли
Если поискать в истории науки и техники человека, который добился всего, то первым на ум приходит имя Уильяма Томсона. Успешный ученый, учитель, инженер и предприниматель, он был осыпан почестями. Не найдется ни одного дома, офиса или транспортного средства, на которые тем или иным образом не повлияла бы работа этого человека. К концу своей долгой и плодотворной жизни он зарегистрировал 70 патентов и опубликовал более 600 работ.
Томсон родился в 1824 году и, казалось, с самого начала был обречен добиться славы в науке. Получив образование у своего отца, профессора естественной философии, он в возрасте 10 лет был зачислен в Университет Глазго. После окончания учебы в нем он поступил в Кембридж и с отличием окончил его в 1845 году, когда ему был 21 год. К 22 годам он уже стал профессором «естественной философии в Университете Глазго, что считалось чрезвычайно почетной должностью.
Отказавшись от привычного метода вбивания знаний, особенно научных, в головы незадачливых студентов, он решил сделать свои лекции более наглядными с помощью демонстраций. Однажды, чтобы проиллюстрировать определенную мысль, он принес старое ружье, заряжающееся с дула, и выстрелил в маятник.
Некоторые студенты, в первую очередь слабые, жаловались, что Томсон был плохим лектором. Но для тех, кто успевал следить за его мыслью, каждая лекция превращалась в незабываемое событие. Хотя Томсон тщательно подготовился к первой лекции, в дальнейшем он отказался от этой практики. Один из первых его биографов сказал так: «Всегда великолепный поиск!.. Лекцию нельзя было назвать удовлетворительной, если из нее не извлекался новый факт или принцип»{181}. Если он читал лекцию по одному вопросу, скажем, о силах упругости, но вдруг начиналась гроза, то моментально доставались электрометры и разговор шел в новом направлении.
Однажды студенты решили разыграть его. Томсон подготовил сырое и вареное яйца и собирался продемонстрировать разницу в их вращении. Студенты тайком сварили сырое яйцо. Но когда Томсон начал демонстрацию, он сразу же заметил, что произошло: «Оба вареные, джентльмены», – сказал он с улыбкой{182}.
Когда Томсон начинал преподавать, ни в одном университете Англии или Шотландии не было такой исследовательской лаборатории, какая сегодня имеется в любом учебном заведении, где изучаются естественные науки. Даже прославленный Кембридж не мог похвалиться убедительными экспериментами, и позже Томсон проводил опыты в лабораториях других ученых. В Глазго он основал первую настоящую лабораторию, которой могли пользоваться студенты.
Хотя он более полувека работал в Университете Глазго, слава о его поразительных способностях быстро распространялась, и большую часть жизни Томсона считали ведущим физиком и инженером‑электриком в мире. Он был президентом Лондонского Королевского общества в течение пяти сроков.
В престижной энциклопедии Dictionary of Scientific Biography («Словарь биографий ученых») сказано: «Наряду с Гельмгольцем в Германии он сыграл главнейшую роль в трансформации – и даже более того – в создании – физики как науки в том виде, в каком она была известна в 1900 году»{183}.
Однажды внимание Томсона к измерительным процессам и приборам спасло ему жизнь. Во время одного из опытов на лекции, может быть, с тем же ружьем, о котором уже говорилось, из‑за путаницы между драхмой в английской системе мер веса (около 1,8 грамма) и аптекарской драхмой (около 3,9 грамма) студент зарядил в ружье Томсона в два раза больше пороха, чем нужно, и этого было бы достаточно, чтобы снести Томсону голову. К счастью, повышенное внимание ученого к деталям заставило его перед проведением опыта проверить количество заряженного пороха.
Более того, точность измерений представляла для него принципиальный интерес. «Вы можете это измерить? – писал он. – Вы можете выразить это в цифрах? Можете создать модель? Если нет, то ваша теория наверняка базируется не на знаниях, а на воображении»{184}. Можно также утверждать, что именно он ввел в обращение термин прикладная наука, а кроме того, сделал массу изобретений, в том числе усовершенствовал морской компас, лот, определители приливов и множество других чувствительных измерительных приборов.
Благодаря одному из них Томсон руководил успешной прокладкой трансатлантического телеграфного кабеля между Великобританией и США в 1866 году после провала первой попытки. Правительство выразило свою признательность в виде предоставления Томсону звания пэра. В 1892 году он стал лордом Кельвином, первым среди британских ученых удостоенным подобной чести. Вот почему еще одно его достижение, шкала абсолютных температур, которая оказалась крайне полезной в физике низких температур, называется шкалой Кельвина.
Другими словами, это был колосс, глыба. На научных собраниях он руководил всем происходящим. Но все возрастающий авторитет Томсона оказал особое влияние на спор, продолжавшийся ни много ни мало 60 лет.
Возраст Земли
Дело касалось возраста Земли. За 100 лет до этого такой вопрос практически не обсуждался. Многие утверждали, что в Священном Писании четко сказано – Земле около «6000 лет. Самым ярым сторонником этой точки зрения был ирландский епископ XVII века Джеймс Ашер. С помощью сложной комбинации библейской хронологии, исторических свидетельств и астрономических циклов он уточнил первые оценки и в середине 50‑х годов XVII века установил 4004 год до н.э. как год творения. Эта цифра в течение 200 лет использовалась в английских изданиях Библии.
Наука во времена Ашера во многом поддерживала такую идею, а многие натуралисты были к тому же еще и церковниками. Хороший пример – Уильям Уистон (1667–1752), английский теолог, математик и астроном. Он одним из первых начал применять эксперименты на своих лекциях в Лондоне и тем не менее использовал собственное понимание науки и вычислил, что библейский потоп, который пережил Ной, начался в среду, 28 ноября, в год, определенный Ашером. Он (и другие церковники) сделали множество подобных подсчетов.
Еще одним следствием изучения Писания было принятие мысли, что такие катаклизмы и катастрофы, как потоп времен Ноя, играли важнейшую роль при формировании поверхности Земли. Считалось, что последствия этих катастроф объясняют многие поразительные детали земного ландшафта. Согласно учению о катастрофах, Земля молода и неизменна (если не обращать внимания на такие незначительные события, как извержения вулканов и землетрясения).
Проблема заключалась в том, что последние наблюдения и теории противоречили таким основанным на Библии идеям. Бюффон, с которым мы встречались в главе 4, наверное, первым в эту добропорядочную христианскую эпоху попытался отодвинуть момент возникновения Земли на более ранний период, чем 4004 год до н.э. Высчитав скорость остывания Земли из предполагаемого расплавленного состояния, он получил результат в 70 тысяч лет. Но важнее, чем само число, которое он позже значительно уточнил, и даже важнее, чем противоречивый характер таких результатов, было предположение, что природа рациональна и раскроет свои секреты тем, кто научится читать и понимать ее язык.
Еще одним из первых исследователей возраста Земли был француз Бенуа де Майе (1656–1738). Натуралист‑любитель, он в своих вычислениях исходил из наблюдений за понижением уровня моря. Интересно, что у него получился результат в два миллиарда лет, что приближается к современным оценкам.
Чтобы защититься от нападок, де Майе представил свои открытия в виде вымышленных бесед французского миссионера и индийского философа по имени Теллиамед (прочитанная наоборот французская транскрипция фамилии де Майе). Возможно, помня о судьбе Галилея, он не спешил с публикацией работы, которая вышла в свет только в 1748 году, через 10 лет после его смерти, и мало повлияла на ситуацию.
Делались и другие попытки определить истинный возраст Земли, и к эпохе Томсона было выдвинуто уже множество предположений, основанных на самых разных методах. Самым авторитетным и эффективным опровержением христианской идеи об очень молодой Земле, формирующейся благодаря катастрофам, была мысль, которую высказал уважаемый британский геолог Чарльз Лайель (1797–1875). Лайель утверждал, что катастрофы не играли заметной роли, а особенности земного рельефа можно объяснить действием все еще работающих сил. Более того, он считал, что все, что есть на Земле, – это результат совместного действия обычных сил и агентов (теория униформизма[18]).
С современной точки зрения важнейшее значение теории униформизма заключается в том, что исчезает необходимость в таких катастрофах, как потоп или любое другое сверхъестественное воздействие. Если Лайель был прав, то буквальное прочтение Библии больше не могло служить руководством для науки. Кроме того, согласно этому учению, подобные силы должны были действовать неограниченное время!
К середине XIX века униформизм (как ни странно, этот термин ввел сторонник катастрофизма Уильям Хьюэлл) стал доминирующей доктриной в английской геологии. Хотя теологов такое учение не радовало, для большинства из нас стабильность – намного привлекательнее мысли о том, что в любой момент мы можем исчезнуть с лица Земли. В главе 3 мы видели, как Ньютон и Лейбниц спорили о роли Бога в стабильности Солнечной системы. В начале XIX века французский математик Лаплас доказал, что Богу совсем не обязательно выступать в качестве смотрителя‑часовщика, потому что система сама по себе достаточно стабильна. Многие вздохнули с глубоким облегчением.
Хотя Лаплас думал, что такая стабильность установилась случайно, в результате удачного стечения обстоятельств, многие ученые были с этим не согласны, считая, что в ней ясно видна божественная длань. Одним из них был и Томсон. Но в то же время наблюдения за кометой Энке свидетельствовали о том, что в межпланетном пространстве существует некая сопротивляющаяся среда. В результате Томсон предположил, что для всей системы наступит конец, – и эта идея прекрасно согласовывалась с другими работами, которыми он активно интересовался и в которых объединились различные аспекты его интересов.
Рассуждения Томсона
Со студенческой скамьи Томсон всегда с интересом относился к вопросу теплоты. Несомненно, он знал, что Лейбниц до него верил в первоначально расплавленную Землю, а Ньютон проводил некоторые исследования потери теплоты и остывания тел. К 18 годам Томсон уже опубликовал работу на тему «Однородное движение теплоты в гомогенных твердых телах и его связь с математической теорией электричества». Название знаменательное, потому что показывает, что он не только интересовался проблемами теплоты и ее движения в твердых телах, но и пытался применить к их решению математические методы, которые оказались такими успешными в работе с механическим движением и электричеством.
Для практика Томсон прекрасно разбирался в математике. Например, он изучил работу Жозефа Фурье, который провел первые математические исследования теплопроводности. Воспользовавшись дифференциальным исчислением Лейбница и Ньютона, Фурье нашел способ в любое время определять скорость изменения температуры в разных точках твердого тела, а также реальную температуру в любой точке этого тела. Томсона очаровал этот метод. Позже он писал, что хотя в то время был еще студентом, но «освоил его за две недели – проработал от начала до конца»{185}.
Хотя потом он называл работу Фурье «великой математической поэмой»{186}, она послужила более земным целям, потому что убедила Томсона в том, что Земля постепенно остывала – от первоначального расплавленного и жидкого до теперешнего состояния.
До этого французский физик Никола Леонар Сади Карно под влиянием огромного значения парового двигателя доказал, что теплота и работа взаимозаменяемы. Но этой идее уделялось мало внимания до тех пор, пока Томсон в 1849 году пристальнее не взглянул на нее и не пришел к далеко идущим выводам.
Томсон был убежден, что определенная часть теплоты не превращается в работу, а это было важно при разработке таких машин. Кроме того, он расширил сферу приложения своих усилий, заинтересовавшись ролью данных феноменов в «работе» Земли.
На его взгляд, ответ на вопрос о возрасте Земли лежит в обычных наблюдениях, которые делались при сооружении многочисленных шахт и колодцев: чем дальше копать, тем становится горячее. Хотя это явление можно объяснить и иначе, Томсон считал его доказательством того, что теплота исходит из недр Земли.
Он понимал это так: тепловая энергия уходит из Земли и, как и в паровом двигателе, фактически необратима. Такое рассеивание энергии предполагает, что нашим природным системам когда‑то наступит конец, что и стало, по докладу, представленному в 1851 году, вторым законом термодинамики, одной из основ для практического применения теплоты и работы. Первый и второй законы утверждают примерно следующее: энергия никогда не теряется (первый закон), но некоторая ее часть не превращается в работу (второй закон).
Благодаря второму закону был сделан значительный прорыв в научном понимании физических машин любого рода. Например, он объяснил, почему невозможно создание вечного двигателя. Кроме того, говорил Томсон, он показывает, что природные двигатели – такие как Солнце, Земля и другие элементы Солнечной системы – тоже имеют свой конец.
В своих расчетах он исходил из предположения, что Земля изначально была частью Солнца, имела его температуру и с тех пор остывала. Сначала Томсон использовал эти вычисления, пытаясь понять, как долго Земля и вся Солнечная система могут находиться в своем теперешнем состоянии. Затем, как представлено в докладе 1842 года, он изучал возможность проведения вычислений не вперед, а назад. И вдруг стало возможным довольно точно с научной точки зрения определить возраст Земли.
Сознавая некоторые слабые стороны своего подхода, Томсон начал уточнять его и в последующие годы развивал эти идеи. В 1846 году, в год своего назначения в Университет Глазго, он заявил, что определение возраста Земли основывается на физических принципах. Все сидели и слушали. Он говорил, что для того чтобы достичь сегодняшней температуры, Земле потребовалось время, и этот период составляет около 100 миллионов лет. Признавая, что эта цифра приблизительна вследствие упрощенных предположений, он расширил диапазон от 20 до 400 миллионов лет.
Спор
Но если признать правоту Томсона, тогда оказываются неверными несколько ведущих теорий. Например, геологи наблюдают древние пласты, возраст которых составляет миллиарды лет. Теория эволюции Дарвина, еще завоевывающая позиции, тоже нуждалась в значительно более длинной истории, чем позволяли вычисления Томсона. Как следствие, Томсон так никогда и не принял эволюционную теорию.
В наше время креационисты превознесли Томсона как пример человека, верящего в их учение. Но это все же величайшее заблуждение в истории науки. Хотя Томсон отвергал теорию Дарвина, он никоим образом не был креационистом, т.е. не соглашался с буквальным пониманием религиозных текстов, а его возражения абсолютно не походили на религиозные нападки на эволюцию, характерные для биологии того периода.
Хотя Томсон не воспринимал идеи многих ведущих ученых, он никогда не считал себя одиноким. Джеймс Прескотт Джоуль, который провел впечатляющую работу по демонстрации механического эквивалента теплоты,. был одним из его сторонников. В письме к Томсону, написанном в мае 1861 года, Джоуль отмечал: «Я рад, что вам не нравится многое из той чепухи, которая в последнее:время была представлена на суд общественности. Виноват в этом совсем не Дарвин, поскольку, на мой взгляд, он не собирался публиковать никакой законченной теории, а, скорее, хотел обозначить трудности, которые необходимо разрешить… Похоже, в наше время публике ни до чего нет дела, если это не имеет характера сенсации. Ничто не доставляет ей большего удовольствия, чем… философы, обнаружившие связь между человеком и обезьяной или; гориллой»{187}.
К 1869 году Томсон объединился с людьми, которых: называл «истинными геологами», подразумевая, естественно, тех, кто соглашался с его временной шкалой. Что касается других геологов, а также биологов, то им была нужна помощь. Поэтому через девять лет после известного спора между Томасом Генри Гексли и епископом Уилберфорсом первый снова выступил в роли общественного защитника. Хотя сегодня его помнят как бульдога Дар‑ вина, но сам Гексли тоже был видным ученым и занимал; пост президента Лондонского Королевского общества, вот почему его и выбрали для битвы с Томсоном.
На этот раз спор проходил на более научной арене – в Геологическом обществе Лондона. Было и еще одно существенное различие: Гексли скрестил оружие с намного более искусным противником – Томсоном, который к тому же раньше следил за дебатами между ним и Уилберфорсом. (Следует отметить, что словесная перепалка Гексли и Томсона так ничего и не решила. В последующие годы она переросла в письменное противостояние, в которое были втянуты многие другие участники. В данной главе мы пользуемся всеми этими источниками.)
То, как Томсон понимал работу Дарвина, а Гексли подбирал аргументы для спора, завело их очень далеко, а именно: к происхождению жизни на Земле. Взгляды Гексли были изложены в его Президентском обращении к Британской ассоциации содействия развитию науки 1870 года, где он утверждал: «Если бы я мог заглянуть за пределы отмеченного в геологии времени в еще более далекий период, когда Земля меняла свое физическое и химическое состояние, что так же невозможно для человека, как и увидеть собственное младенчество, то я стал бы свидетелем эволюции живой протоплазмы из неживой материи»{188}.
Томсон набросился на это утверждение и использовал его в борьбе с теорией эволюции. Он заявлял, что наука предоставила нам «огромное количество индуктивных доказательств против этой гипотезы о спонтанном зарождении»{189}. В чем‑то это было несправедливо, ведь для теории эволюции важно не только зарождение жизни. Тем не менее подход Гексли к истокам жизни был примечателен и, по правде говоря, мог бы существовать и в наши дни.
Но Томсон был с этим не согласен и настаивал, что жизнь может появиться только от жизни. Сначала его объяснение кажется более научным: «Если бы удалось найти вероятное решение, не противоречащее природе, то нам не нужно было бы искать сверхъестественное проявление силы творца»{190}. Единственным выходом он считал предположение, согласно которому «в космосе движется множество метеоритов, переносящих семена», и некоторые из них, упав на Землю, положили начало жизни{191}.
Гексли в письме своему коллеге, датированном 23 августа 1871 года, отвечал: «Мне очень нравится Томсон. В умственном плане он как пейзаж, открывающийся у меня из окна, величественный и огромный, но покрытый густым туманом, – и это добавляет ему живописности, но никак не упрощает его понимание»{192}. Гексли, кроме того, спрашивал еще одного коллегу, Джозефа Дальтона Хукера (друга Дарвина): «Что вы думаете о творении Томсона… о всемогущем Господе, который, подобно ленивому мальчишке, сидит на морском берегу и бросает аэролиты (с зародышами), изредка попадая в какую‑нибудь планету?!»{193}А еще одна стрела в Томсона была выпущена в виде посредственных стишков в местной газете:
Из мира в мир
Летели семена,
Дав жизнь Британскому Ослу{194}.
(Имеется в виду грубое прозвище Британской ассоциации содействия развитию науки, в которой и Томсон, и Гексли играли активную роль.)
Конечно, утверждение Томсона о метеоритах, переносящих семена жизни, только отбрасывает вопрос назад. По правде говоря, сегодня мы не намного продвинулись в своем понимании этой проблемы. Тем более интересно читать современные научные доклады, например, команды исследователей Стэнфордского университета, которые на марсианском метеорите, упавшем на Землю, обнаружили то, что может оказаться останками древней жизни{195}.
Но во времена спора Дарвин и его коллеги по‑прежнему были ограничены результатами вычислений Томсона. Один из испробованных ими вариантов – сократить время, необходимое для эволюции. Один из сыновей Дарвина, Джордж Дарвин, ставший видным ученым в своей отрасли, – а ранее работавший вместе с Томсоном! – попытался защитить отца. В письме к Томсону, датированном 1878 годом, он писал: «Не могу признать справедливым ваше утверждение о том, что миллиона лет будет мало для трансмутации видов в ходе естественного отбора. Как можно установить точную скорость, с которой это могло происходить или на самом деле происходило?»{196} Хотя все оппоненты Томсона признавали точность его подсчетов, некоторые считали, что существует еще одна проблема, для которой не было найдено адекватное решение, – слишком много предположений и недостаточно убедительных научных данных. Позже Гексли писал; «Математику можно сравнить с тонким мастерством работы на мельнице, которая перемалывает ваш материал при любой величине зерна. И все же конечный продукт зависит от того, что вы засыпали вначале. И как самая совершенная в мире мельница не превратит гороховую шелуху в высококачественную муку, так и целые страницы формул не дадут определенного результата из неопределенных данных»{197}. А также: «Похоже, это один из многих случаев, когда признанная точность математических процессов придает предмету недопустимое подобие авторитета»{198}.
Еще один критик, Флеминг Дженкин, предположил, что одно из вычислений Томсона «очень напоминает то, что среди инженеров известно как «предположим наполовину и умножим на два»{199}. Но все эти обоснованные замечания не произвели никакого эффекта. К сожалению, они не учитывали саму суть утверждений Томсона, который говорил, что если возраст Земли вообще имеет какой‑то предел, то тем самым опровергается теория униформизма. Томсон был убежден, что пока геологи разделяют униформистские взгляды, геология останется неточной наукой, зависящей от гипотез и предположений.
Что касается самого спора, то в ходе дебатов, как и в случае противостояния между Гексли и Уилберфорсом, вопрос о возрасте Земли был вынесен на рассмотрение общественности и вызвал глубокий интерес. Однако это привело к тому, что именно утверждения Томсона получили и научную, и общественную поддержку.
В 1894 году – через два года после того, как Томсон стал пэром и теперь назывался лордом Кельвином – лорд Солсбери, президент Британской ассоциации содействия развитию науки, по‑прежнему настаивал, что цифры Кельвина остаются одним из «убедительнейших опровержений» теории эволюции Дарвина. Он считал, что геологи и биологи «щедрой рукой растратили свои миллионы лет “ подобно расточительному наследнику, вознаграждающему себя за строгое воздержание юности экстравагантностью в зрелые годы»{200}.
Даже Марк Твен принимал участие в споре. Где‑то на i рубеже веков в небольшом очерке под названием «Сотворен ли мир для человека?» он писал: «Некоторые известные ученые, тщательно изучая свидетельства, собранные геологами, пришли к выводу, что наш мир чрезвычайно стар, и возможно, в этом они правы, но лорд Кельвин убежден, что мир не такой древний, как они думают. Поскольку лорд Кельвин – самый авторитетный из современных ученых, я думаю, мы должны уступить и принять его точку зрения »{201}.
Легко можно представить разочарование оппонентов Томсона. И хотя с современной точки зрения это может показаться невероятным, но противоборствующие стороны каким‑то образом умудрялись сосуществовать и поддерживать хорошие взаимоотношения вплоть до конца;столетия.
И все же когда век подошел к концу, что‑то случилось. Даже сам Кельвин, как его теперь называли, начал задумываться, не слишком ли ограничена его точка зрения. К 1894 году он полагал, что, возможно, более подходящим возрастом Земли нужно считать четыре миллиарда лет. Наверное, говорить, что Кельвин был крайне неуступчив во взглядах – это преувеличение. Но к тому моменту это уже не имело значения, потому что первоначальные цифры превратились в незыблемую аксиому. Студенты‑физики во всем мире 30 лет использовали его вычисления в качестве классического примера.
Сегодня мы знаем, чт