- Неужели Вы так сказали?! – Наталья Ивановна аж подалась вперед.
- Почти так, - ответил я уклончиво, хотя на самом деле было гораздо резче.
- И что же дальше?! Как они…, ну как прореагировали?! Это же… скандал! – глаза женщины выбросили сноп искр и до предела округлились. Они увеличились и запылали каким-то необычным черным огнем.
Я смотрел в них и видел безграничное ночное небо. Кроме того, остро чувствовал, что это небо было как-то связано со мной. Связано взглядом. Это было неожиданно и странно. Такого со мной еще не было. Взгляд был настолько живым, что, казалось, его можно было потрогать. На какой-то миг мне показалось, что этот взгляд стал приближаться, приближаться и вдруг сам… дотронулся до меня, осторожно едва уловимо. Не встретив возражения, он проник глубже, в мое «зазеркалье». Скользнул вниз и коснулся сердца, от этого осторожного прикосновения оно перестало биться, замерло в ожидании маленького чуда. А взгляд уже держал его в ладонях, нежно, бережно, ласково.
Я громко кхекнул, потряс головой, и это зыбкое ощущение пропало. «Черт, неужели….?! Вот ведь…! Странно!».
Между тем фотограф, о чем-то тихо переговариваясь с Игорем, разливал остатки янтарного Арарата. Наталья Ивановна продолжала на меня смотреть с выражением, что должно вот-вот что-то произойти. Глаза продолжали тепло гореть и красиво искриться.
Теперь я смотрел в них иначе. И видел уже иное, вернее совсем другое, чем минуту назад. Нет, я по-прежнему видел ночь, но в этих темных чуть навыкат глазах я видел девичье озорство, бесшабашную смелость и открытость. Эти глаза, как цветочный бутон утром, неожиданно раскрыли передо мной самые сокровенные тайны и секреты своей хозяйки, открыли их внутреннюю, потаенную суть. «Ничего себе! – у меня даже сбилось дыхание, а по спине бежали мурашки - точно приворот».
С большим усилием я оторвался от волшебства глаз и взглянул на мужчин. Оказывается, фотограф наливал всего лишь второй бокал. А казалось, прошла вечность.
- Так Павел Иванович, - пропела Наталья Ивановна, - расскажите, чем же все закончилось.
Мне было трудно вернуться к непринужденному повествованию. Но я все же сделал над собой усилие и бесцветно проговорил: - Да так. Ничем все и закончилось. Хотя, - через некоторое время, когда я пришел в себя окончательно добавил, - мне пришлось пояснить, почему я так думаю.
- И почему? – это проговорил фотограф, протягивая бокал с золотистой жидкостью на самом донышке.
- Я им рассказал, что поскольку их информация, вместе с научными выводами как бы замыкается в себе, то есть, в ней и нет намека на прикладное значение, поэтому мне приходится ходить в те же экспедиции, собирать тот же материал, обрабатывать и применять в своих проектах.
- Как это?! – расправив сморщенное лицо, после выпитого коньяка торопливо спросил Игорь.
- Да, поясните, пожалуйста, - добавила Наталья Ивановна.
Я задумался. Нужно было выбрать удобоваримый пример, на котором они бы поняли, что наука не может быть дискретной, что все в ней находится в довольно жесткой взаимосвязи, то есть в системе.
- Хорошо, - наконец проговорил я, хотя мне было действительно хорошо. Внутри горел коньяк, сердце продолжали держать нежные ладони Натальиного взгляда, было тепло, удобно и, я снова взглянул на редакторшу….
- Север, Крайний Север это, прежде всего, просторы и бездорожье. Меня давно, а точнее с самого начала занимал вопрос транспорта. Сколько бы мы не пытались освоить эти пространства с наскока, слегка модернизировав существующие так называемые вездеходы – ничего не получалось. Главным образом не получалось с проходимостью, а уж потом и с экологией.
ТРАНСПОРТ
- Так вот, - проговорил я в завершении, - может я и не прав рассуждая об этнографии, как науке об этносах, их культуре, образе жизни и так далее, но думаю, что не помешало бы смотреть на коренное население через призму предметов и вещей и понимать их не только происхождение и функцию, но и их внутреннее конструктивное содержание, их морфологию, вековую мудрость.
- Да-а, - протянул Игорь.
- Наталья Ивановна, - неожиданно проговорил почти все время молчавший фотокорреспондент Дмитрий Николаевич, - думаю, самое время сбегать еще за одним «армянином».
- Вы о коньяке что ли? – немного рассеянно ответила женщина видимо все еще находившаяся под впечатлением моего рассказа, – раз Вы так считаете….
Ах, какие у нее были глаза! Все же я обожаю, тип женщин, которые тихо и незаметно приходят к своему расцвету ближе к сорока. Молодость конечно неплохо и даже очень неплохо, но она, к сожалению, так быстро проходит, оставляя за собой не совсем гладкий, а порой и весьма неприглядный след. Это как, скажем, дает Бог каждому человеку в начале жизни два огромных сосуда, один с медом, а другой с солью. И кто-то, а это многие принимаются за мед. Еще бы! Сладко и сытно. А соль ждет своего часа. Но мед быстро заканчивается. На то он и мед. И наступает время соли, а ты еще так молод и вся жизнь впереди, а на столе у тебя соль.
Такие как Наталья Ивановна, думаю, либо умышленно, либо в силу характера чередовали потребление содержимого из обоих сосудов. Тебе за тридцать, а впереди есть место и счастью и радости ну и как без печали, и все в достаточной пропорции.
- Скажите, Павел Иванович, - проговорила ведущий редактор, как только захлопнулась дверь за фотокорреспондентом, - скажите, а как у Вас все начиналось?!
- Не понял?
- Ну, я имею ввиду Ваш путь, что ли путь, на Север. Как и когда Вы увлеклись этой территорией вечной зимы?
- Я понимаю Вашу профессиональную тягу к метафорам и аллегориям, - незамедлительно прореагировал я. – Но Север это не только зима и снег. Если бы Вы видели, какие роскошные на Полярном Урале альпийские луга, какие по яркости и нежности цветы, ягоды, хрусталь речек, даже болота не столько пугают, сколько радуют глаз своим многогранным колоритом. Да что Вы! Урал это фантастика! Трудно подобрать слова, чтобы описать эту красоту. Ее надо видеть. Сколько человек ходило со мной в экспедиции и друзья и студенты, все влюблялись в Урал нав-сег-да!
- И все же Павел Иванович, как все началось? – проговорила женщина, одарив меня еще одним откровенным и чувственным взглядом. Я понимал, что в первую очередь это всего лишь профессиональный интерес. Когда-нибудь они все же напишут о Севере, об Урале. А может, попытаются на него попасть, при удобном случае. Кто знает? Поэтому мне вдруг захотелось зацепить их, заманить, подкинуть такую наживку, от которой они не откажутся и заглотят до самой глубины, до самого основания.
С чего начать? Кто его знает с чего, если ты родился на Северном Урале и вся жизнь за малым исключением связана с Севером? И не столько коньяк и женские глаза заставили лихорадочно перелистывать память, выискивая точку отсчета, сколько желание самому разобраться, а с чего же на самом деле все началось. Разумеется в рамках профессионального увлечения.
- Знаете что, - наконец произнес я, - а ведь есть начало и довольно забавное.
- Ну-ка, ну-ка! – оживились все, вместе с подошедшим фотографом, крепко держащего за шею «армянина».
- Молодым преподавателем, я водил студенческие туристские группы на Приполярный Урал к манси. Чтобы студентам хоть сколько-то платили за дорогу, учебный отдел института придумал форму – пленэрная практика. Тем более что мы действительно брали с собой альбомы, а нередко и этюдники. В альбомах мы рисовали предметы быта аборигенов. Но поскольку были дизайнерами, то и рисунки носили больше аналитический характер. Мы докапывались до каждого изделия из бересты или дерева, кости или шкуры, рисовали орнамент и технологию его изготовления, разбирали каждый крепежный узел нарты, чума, лодки и так далее. А главное отгадывали природные и климатические факторы, которые повлияли на их формирование, то есть законы, если хотите, формообразования.
И вот однажды кафедра предложила сделать выставку наших полевых работ. Едва мы развесили свои работы, как пришел указ ректора института – немедленно снять, демонтировать выставку, а меня… на ковер.
- Ого!
- Ничего, не понимая, я тут же предстал перед ясными очами тогдашнего ректора Альберта Эдуардовича Коротковского, умного, тонкого человека с тихим проникновенным голосом. Что же, говорит он, Вы делаете, Павел Иванович, Вы, говорит, зачем уникальный научный материал выставляете напоказ?! Вот, говорит, когда напишите рефераты, студенты получат дипломы, а вы защитите диссертацию, вот тогда и выставляйтесь. Думаете, в нашем институте не найдется ловких людей, кто не прочь позаимствовать Ваши идеи? Я говорю, а какая, мол, здесь наука? Я действительно не понимал и даже не предполагал. А он – да ваша, искусствоведческая, какая же еще. Раз Вы со студентами проводите анализ вещей кочевников, да еще столь подробный и под необычным срезом – это и есть наука. Наука это анализ проблемы, осмысление ее, и синтез новых идей и решений. А Север это одна большая проблема.
Вот это, пожалуй, и будет самое начало. Хотя я еще долго созревал для науки. А вот когда уже учился в аспирантуре, вот тогда-то меня как говорится, и проняло.
- Ой, как интересно, - произнес Игорек, хотя в его глазах был явно другой интерес. Он внимательно наблюдал, как Дмитрий Николаевич разливал коньяк из новой бутылки.
- Мальчики, я больше не буду, - кокетливо проговорила Наталья Ивановна. – И не настаивайте, - она отставила свой бокал подальше.
Мы выпили, чем-то закусили. Пищевод и желудок адаптировались к коньяку, поэтому на этот раз он прошел как-то легко и не так трепетно как в первые разы. Но дело свое сделал. Меня уже крепко припечатало к очень удобному креслу, и я был не прочь порыться в своем прошлом, повспоминать былое, скоротать вечер, полюбоваться красивой женщиной, помечтать. И все этот «армянин»…
- И как же Вас проняло, Павел Иванович, - спросила задумчиво и тепло Наталья Ивановна, точно положила горячую руку на мое плечо.
- Ну, если женщина просит, - ответил я тогда достаточно пошло. Но это сказал не я, а крепкий янтарный напиток.
Едва я сосредоточился, чтобы поведать, о чем хотел, как меня, будто швырнули в глубокий тоннель-метро с запахом резины, людского пота, спешки, раздражения и страха. Засунули в вагон и тряско с визгом и грохотом повезли до станции Сокол. Там с огромной толпой вынесли наружу, под визг колес, отработанных газов и высокомерных домов сталинского классицизма. Уже на подходе к Строгановке я почувствовал, что день действительно какой-то мистический, что в этот день обязательно должно произойти что-то важное и значимое.
- Ну, что, - с трудом вырвался я из памятных ощущений, - готовы слушать?
- Ну что Вы спрашиваете, Павел Иваныч, - произнес Игорек, глядя на свой пустой бокал.
И я начал рассказывать историю, которая многое перевернула во мне и в первую очередь мое отношение и к науке, и к Северу. Рассказывая, я видел просторный холл училища, помпезную лестницу, старинный паркет, пахнущий влагой от недавней уборки. Высокие потолки с лепниной и величественные двери в аудитории и кабинеты. Седовласых профессоров, чопорных студентов первокурсников и слегка разнузданных дипломников. И вот она скромная старинная табличка на серых двустворчатых дверях – аспирантура. А за ней, за этой дверью небольшой длинный кабинет со столом у окна заваленный книгами, папками, бумагами, из-за которых выглядывает маленький, сухонький, с лукавым прищуром и прической Суворова «отец родной» - Прокопий Александрович Тельтевский. Вечная ему память и благодарность.
Итак: 1989 год. Строгановка. Аудитория напротив библиотеки. Сдача кандидатского минимума по художественному конструированию. Нас, аспирантов пятеро и членов ГЭК – пятеро. Точно по центру председатель комиссии, - глыба, мэтр, Монблан искусствоведения профессор Минервин Георгий Борисович. Высоченный, могучий, с седой академической бородкой, сизым носом и щелочками подслеповатых, но ужасно хитрющих глаз за толстыми стеклами очков в дорогой праве. В этих глазах и откровенная ирония и мудрость, и жалость к тем, кто встал на путь науки, то есть, в том числе и ко мне. Он сидит на стуле как на троне, прямо, отстранившись от стола, поскольку между колен трость, на рукоятке которой покоятся руки. На шее длинное, аж до самого пола кашне. Вальяжный, дородный, аристократичный, настоящий московский барин.
Выхожу сдавать последним. Последним, потому что последним брал билет. А брал последним, потому что братья-аспиранты заняли очередь задолго до экзаменов, а я опоздал.
Аудитория почти пустая. ГЭК вялый, утомленный, даже сонный, то и дело поглядывающий на часы.
- Вот, - промямлил я, присаживаясь на кончик стула прямо напротив председателя, - билет номер.… Первый вопрос…
- Подожди, милый человек – оживился вдруг классик искусствоведения, - все, что ты скажешь, мы знаем. Это скучно и малоинтересно. - Он скосил глаза в одну, потом в другую сторону, давая понять коллегам, что иного мнения быть не должно. Справа и слева охотно и злорадно закивали. - Так вот, уважаемый, - он глянул на список аспирантов, нашел последнюю строчку. - Павел из Свердловска, - он еще больше прищурился. - Когда-то мой учитель, а он был из бывших, дореволюционных профессоров, говорил - если хочешь получить «отлично» – удиви. – Хитрые глаза профессора блеснули озорством. – А, как, коллеги?! Пусть удивит своим Севером, - он снова посмотрел на список, в котором против каждой фамилии аспиранта стояла тема его диссертации.
Но коллеги были никак. У кого-то слегка вытянулось лицо, у другого прыгнули вверх и брови и плечи одновременно, еще кто-то развел руками, дескать «ну старик ты даешь».
- Георгий Борисович, - не выдержала прямолинейная Ксения Андреевна Кондратьева, что сидела по правую руку профессора, – у нас экзамен по дизайну, - напомнила декан факультета, выразив при этом на своем лицо чрезмерное удивление и откровенный сарказм. Ей прощалось. Она обвела взглядом коллег в надежде на их поддержку. (Термин «дизайн» уже давно был в обиходе и его использовали вовсю, но только не официально)
- А я помню, - невозмутимо ответил Минервин. – Именно своим дизайном он и удивит. Не так ли молодой человек?! – профессор и спрашивал и давал отмашку, мол «начинай». - И не робей, порадуй нас чем-нибудь забавным, из своей столь экзотической темы. – Георгий Борисович оторвал руку от трости, поправил тяжелые очки, а заодно прошелся широченной ладонью по седой бородке как в мусульманской молитве.
- Ну-у, я не готов… вот так… сразу?! – я растерялся и не на шутку запаниковал. Предложение или скорее воля председателя комиссии была настолько неожиданна и необычна, что сразу ответить я не решался. «Причуды» старого профессора были давно известны. Но чтобы вот такое?!..
Мысли в голове заметались. Они наваливались, обгоняя и перебивая друг дружку, создавая при этом жуткий хаос, но и в то же время что-то там выстраивая. Ответить отказом было невозможно, тогда, как и чем удивить?!..
- Не знаю, не знаю, Георгий Борисович, - снова проговорила декан, - север на кандидатском экзамене?!.. Не знаю?!..
- А что «не знаю», Ксения Андреевна, - Минервина явно веселила созданная им ситуация, - в конце концов, кто председатель?..
- Тогда зачем нас спрашивать?! - с нескрываемой обидой произнесла Кондратьева и демонстративно стала рыться в своих бумагах.
- Ну что, молодой человек, - это относилось уже ко мне, - есть ли там на твоем Севере дизайн?
Я смотрел в узенькие, влажные щелочки его глаз и лихорадочно соображал, что же такое рассказать, с чего начать. Меня мало интересовало мнение остальных членов ГЭК. Сейчас и здесь для меня главным экзаменатором, экспертом, оппонентом являлся только Георгий Борисович Минервин, авторитет которого был столь велик, что если он скажет «да», то это огромная удача, если ни счастье, а скажет «нет», то значит, нет, все, на этом можно ставить крест.
- В прошлом году, - начал я осторожно и тихо, - в августе…
- Погромче и смелее, - подбодрил меня председатель.
- В прошлом году, в августе, - осмелев, повторил я, - мне пришлось почти сутки блудить в ямальской тундре. То есть я заблудился….
- Ну вот, я так и знала! – с сарказмом проговорила Ксения Андреевна в «стол» и в крайнем непонимании закрутила головой.
Странно, но реплика декана меня не задела. Проговорив, «ямальская тундра», меня будто вновь ударил пропитанный влагой и запахом близкого океана упругий воздушный порыв и сбил дыхание. Уши заложило от многотысячного комариного писка, который я по прежнему не замечал, и даже не отмахивался от маленьких «людоедов». Я помню, что даже слегка поежился от так остро ожившего воспоминания.
- Было так. - Начал я бодро. - В то утро решив сократить путь и время, чтобы не делать большую петлю вместе с аргишем, пошел напрямую. Аргиш – пояснил я Минервину, а вместе с ним и комиссии, которая вольно или невольно все же вынуждена была меня слушать, - это такой длинный, часто в километр, а то и больше караван из оленьих упряжек.
Старик ненец из стойбища Дмитрия Хороля долго меня отговаривал, но цель в виде едва заметного яра находившегося всего-то километрах в десяти-пятнадцати соблазняла своей близостью, и я решили «прогуляться». А как если молод и полон сил? Свой рюкзак я увязал на свободную нарту, в аргише и отправились налегке, не сомневаясь, что часа через два-три буду на месте.
Погода была отличная. Солнце, хоть и осеннее и холодное, светило весело, многообещающе. Я не сомневался, что день таким и будет. Даже, помню пошутил над старым ненцем, который говорил обратное. Что такое десять километров? Максимум два с половиной часа пути. Что может случиться за такое короткое время? Да мало что. Вот примерно так я рассуждал, наблюдая, как разбираются чумы, как раздуваются от домашнего скарба грузовые нарты, как запрягают оленей в нарты, как поворачивает трехтысячное стадо дежурный пастух. Короче говоря, обычная картина Ямала.
Когда аргиш тронулся в путь, вытягиваясь в длинную живую змею, пошел и я, только немного в другую сторону.
Пройдя километра три, по моим прикидкам, со стороны океана на самом горизонте, во всю его ширину появилась и стала быстро расти низкая белая полоса. Я не обратил на нее особого внимания. Ну, полоса и полоса. Не прошел я и с полкилометра, как эта безобидная белая полоса превратилась в низкие, то и дело цепляющиеся за землю серые тучи. Они были тяжелые от влаги. Эти тучи настолько неожиданно накрыли меня своим мокрым телом, что я растерялся и, чего греха таить попросту испугался. Стало сумрачно. Дождь шел горизонтально. В момент вся моя левая сторона стала мокрой. Идти стало труднее. Да еще комары, которые с лету вонзались в кожу и тут же выкачивали мою кровь.
- Может, лирику опустим? – проговорил кто-то из комиссии, но ни я, ни Минервин даже не удосужились взглянуть на него. Меня захватило воспоминание и понесло безостановочно. Остановиться, вернее, остановить мог только Минервин. И я этого боялся. Боялся, что не скажу главного, не удивлю, как он хочет. Потому что до удивительного необходимо было передать состояние той среды, в которой и произошло главное событие.
- Ориентир, разумеется, я тут же потерял, - продолжал я. Яр и все маломальские возвышенности поглотила в себя эта тяжелая несущаяся серая масса. Оставался лишь небольшой зазор между землею и этой клубящейся массой. О том чтобы повернуть назад, не могло быть и речи. Да и куда возвращаться-то, если стойбище снялось с прежнего места, и где теперь находился их аргиш, то есть караван из нарт - неизвестно.
Поначалу особого страха не было, я продолжал идти, подставляя свою левую часть тела и ветру, и дождю и холоду. Может, час прошел, может два, ничего не менялось. Ровно дул ветер, тащил и тащил над землей точно грязное белье эти мокрые тучи.
Все чаще стали попадаться заболоченные места, которые от избыточной влаги на глазах разбухали. Кое-где приходилось брести чуть ли не по колено в воде. Вместе с сыростью и холодом, как ни странно пришел и голод. Возникновение голода, означало, что я шел уже довольно долго. Местность, по которой я передвигался, не походила на тот ландшафт, который я изучал накануне в бинокль. Это насторожило меня, и уже не отпускало. «Значит, я иду не туда!» - заныло в груди. Остановиться, чтобы осмотреться и пораскинуть мозгами означало еще сильнее замерзнуть. Тем не менее, пройдя еще какое-то время, я все же остановился, чтобы взглянуть на часы. Пока расстегивался, лез во внутренний карман озябшими руками, открывал крышку, изрядно замерз. Но когда взглянул на стрелки, то вмиг забыл и про холод и дождь и вообще обо всем на свете. На часах стояло десять часов вечера! Это что же, я прошел одиннадцать часов, почти весь день?! Резко возник страх, за ним на подходе маячило отчаяние и чуть далее паника. Я поднял «деревянную» руку и приложил часы к уху – идут. Нежное мелодичное потикивание было домашним и уютным. Чуточку успокоился. Опустил руку с часами – идут?! Что это?! Явственно слышалось мелодичное позвякивание с одной лишь разницей, что этот звук был не ритмичным, а совершенно произвольным, хаотичным. Сначала была мысль, что с головой что-то. Но следующая мысль рванула мое утомленное тело на небольшой взгорок, который я обходил по его пологому склону, минуя заводненную часть в его основании. Я буквально летел на его вершину. То, что побудило меня к такому броску – аргиш! Только он мог так звенеть колокольчиками, подвешенными к шеям оленей. Так делают, когда в стойбище есть сразу несколько девушек на выданье, то есть невест. Едва девочка получала собственных оленей, нарту, личные вещи она становилась невестой. После этого нарта, оленья упряжь, как и сами олени, украшались цветными ровдужными ленточками, к шеям животных подвешивали древние, доставшиеся еще от матерей и бабок серебряные колокольчики.
- Слушайте, - вновь не выдержала Ксения Андреевна, - ну этнография какая-то, ей Богу!
- Сейчас, сейчас, еще секунду и перехожу к сути, - на этот раз я все же отреагировал. – Так вот взлетаю я на эту возвышенность и… замираю от неожиданности, разочарования и даже отчаяния. Вместо медленно ползущего аргиша, по другую сторону возвышенности в густом стланике я увидел… странные ящики. Их было много. Необычные по своей форме, длинные, из тесанных замшелых досок, они напоминали что-то вроде амбарных ларей с плоскими двускатными крышами. Они были почти одного размера и ориентированы на север. С вершины холма создавалось впечатление, будто ящики-лари, вползая на эту безымянную высоту, неожиданно замерли, да так и остались, старея и разрушаясь от времени.
Как бы обжав каждый ларь с боков по одну его сторону и другую, вертикально торчали высокие, метра в два, два с половиной тесаные брусья толщиной в руку. Их было шесть штук или три пары. Переднюю, «северную» пару этих брусьев почти на максимальной высоте соединяла горизонтальная доска, которая придавала этой паре вид небольших ворот. Это было на всех ящиках. На этих горизонтальных поперечинах, посередине были подвешены колокольчики. Где латунные, где железные, даже кованные, а где и серебряные. Подобные колокольчики оленеводы используют главным образом в женских упряжках, особенно у потенциальных невест. Да, я это уже говорил. Так вот, считается, чем больше колокольчиков, тем богаче невеста, богаче ее аргиш.
Я перевел дыхание. Все члены комиссии молчали. Минервин продолжал хитровато смотреть, ожидая продолжения.
- К язычку каждого колокольчика, - продолжил я, - была подвязана узенькая ровдужная полоска. Именно с помощью этой полоски-паруса колокольчик и звенел: порыв ветра подхватывал эту полоску, относил ее в сторону, она увлекала за собой язычок, и последний касался колокольчика.
Не глядя на ящики, о назначениях которых я почти сразу же догадался, я слушал этот мелодичный звон, который то затихал, то с очередным порывом ветра звучал с новой силой. Эти звуки очень гармонично вплетались в звуки ветра, шума дождя, ударов сердца и возникало очень странное, совершенно отстраненное от действительности фантастическое впечатление, не грустное и подавленное, а наоборот приподнятое, живое и даже уютное. Я закрывал глаза, впечатление усиливалось. Забыв о сырости, холоде, комарах, голоде и своем заблудшем состоянии меня точно перенесли в другой, сказочный мир. И все это сделал радостный, переливчатый звон множества колокольчиков, который в мгновение разогнал тучи, высвободил солнце, высушил болота. Теперь передо мной расстилалась теплая, цветочная земля, по которой ходили счастливые люди, бегали дети, грелись на солнце старики. Одним словом был праздник.
Но, открыв глаза и оглядевшись, настроение снова упало до нуля. Кладбище, а это было именно кладбище, раскинулось широко во все стороны склона. Оно было довольно древним, судя по старым полусгнившим и совсем заросшим стлаником ларям, но были и совсем свежие, которые выделялись среди черных ящиков светлыми досками и блестящими колокольчиками.
- А как на языке твоих северян будет кладбище? – неожиданно спросил Минервин.
- «Хальмер», - тут же ответил я.
- Чуть не Хаммер, - слегка пошутил Георгий Борисович. – А ящик, он как будет?
- А ящик или по-нашему гроб будет – «тин».
- Во как! - слегка посерьезнел Георгий Борисович. - Ну ладно, продолжай.
- Подождите, а… ящики или эти как их…, в них что… усопшие? Прямо на земле что ли, даже не зарытые?! - проговорил кто-то из членов ГЭК, используя возникшую паузу.
- Так там же мерзлота! – я даже притопнул ногой, - полкилометра сплошной мерзлоты. Если даже вырыть могилку через несколько лет она вытолкнет из себя и дерево и металл. Я видел русские могилы, из которых торчали сикось-накось кресты и остатки досок.
- Интересно, интересно.
Я немного подождал, не задаст ли кто-то из них еще вопрос и продолжил.
- Так вот, перед лицевой или фронтальной частью этих ящиков, то есть «смотрящей» на север, были придвинуты небольшие столики на низеньких ножках. Точно такие, какие они используют в чумах. А дальше шла перевернутая нарта носом на север со сломанными копыльями и вязками. Даже полозья были порублены. Порублена была и упряжь, которая лежала подле сломанных нарт. Здесь же кости собаки, олений череп с рогами. Уже по нартам, упряжи и собаке можно было определить, кто похоронен мужчина или женщина, какого рода, района, каково было состояние умершего.
- Слушайте, ну и тема! – не выдержала Ксения Андреевна. Но Минервин даже ухом не повел.
- Точно забыв и про дождь и холод, я обходил одно захоронение за другим. Некоторые лари были разрушены временем, но были и такие которые были раздавленные гусеницами вездеходов. Зимой, когда ящики уходят под снег, а для лихого водителя дорога вся тундра, он «не видит» торчащие из под снега какие-то палки и, не сворачивая, прет напрямую. Разумеется, я заглядывал в каждое захоронение.
- Георгий Борисович, ну честное слово у нас же экзамен по дизайну, а здесь черт знает что! Могилы! Гробы! – Ксения Андреевна чуть не сплюнула.
- Подождите коллеги, подождите, – спокойно отреагировал профессор.
Воодушевленный поддержкой такого авторитета я продолжил.
- Теперь главное, - проговорил я, насколько мог таинственно. – Внутри каждого захоронения лежали предметы. Это были личные вещи покойного или покойной.
И вот что меня крайне поразило тогда: все эти вещи были испорченными. Они все до одной были поломаны, и поломаны преднамеренно. Например, дно металлического чайника было пробито насквозь в нескольких местах, керамические чашки - расколоты, топор настолько затуплен, что о его заточке не могло быть и речи, лезвие ножа сломано, сломано и порезано было все.
Я поднял глаза на Минервина, тот продолжал хитровато улыбаться в свои серебряные усы.
- Первое, что пришло мне в голову, как пришло бы и любому человеку – это сделали родственники покойного специально, во избежание воровства. Но точно в таком же состоянии находились вещи абсолютно во всех, и в новых и старых захоронениях, а в древние времена даже мысль о воровстве просто исключалась.
Тогда в чем же дело?
Наш житейский опыт, традиции европейской культуры говорят о том, что, по меньшей мере, неразумно «уносить» с собой в иной мир все те вещи, что тебя окружали при жизни. Ведь за каждым умершим идет вереница наследников. Передать то, что тобой нажито сыну или дочери, внуку или правнуку эта традиция наиболее устойчива у нас. И мне казалось – она тем была бы разумной здесь, в предельно суровых условиях для жизни, когда с таким трудом создается какая-то вещь для быта или промысла, одежда или инструмент. И вот это «уходит» с хозяином, причем уходит без малейшего сожаления остальных членов семьи
- Интересно почему? - проговорил кто-то из членов ГЭК и тут же получил уничижительный взгляд Ксении Андреевны.
- Здесь два вопроса, - я повернулся в сторону задавшего вопрос, - зачем кладут с покойным его личные вещи? И почему их портят?
- Ну и где здесь дизайн? – задал вопрос ярый сторонник Ксении Андреевны.
- А я о нем уже говорю, - ответил я бодро.
- Что-то непохоже, - отреагировал все тот же голос.
- Все обычаи, все житейские традиции на Севере, - продолжил я с прежней энергией, - отличаются предельной полезностью и направлены на выживание. Пришлому человеку это понять не просто, а порой и невозможно, поскольку он житель более умеренных условий. Понять это может либо носитель данной культуры Севера, либо человек, долго живший среди аборигенного населения. Вот я и попробовал оттолкнуться от главного – от условий региона, которые в той или иной мере отразились на предметном мире коренного населения. То есть в системе человек – предмет – среда для любой вещи отводится главная роль в жизнеобеспечении человека в данной экстремальной среде. Иными словами, речь идет о том, что все до единой вещи северянина должны быть предельно надежными, защищать его от внешней агрессии среды, помогать добывать и сохранять дефицитное тепло, пищу, защищаться от зверя, передвигаться по тундре и так далее. Другой вопрос – кто может или должен создавать такие вещи.