Положение в дискурсе
План:
1. Изменения
2. Форма изложения
3. Игра с катушкой. Исчезновение (пропажа Imago)
4. Воображаемый отец
5. Символический отец
6. Миф и религия
7. Реальный отец
8. Фаллос и кастрация
9. Взгляд отца
10. Закон
Рад всех приветствовать. Хочу поделиться с вами новостью. Настало время подвести некую черту. Появилось новое место для наших встреч. Всего есть два предложения. Первое – это продолжить наши встречи в обычном формате, но уже в новом месте. Однако с середины начинать (мне дали понять) не желательно. Так что, мы завершим этот цикл по тому плану, который есть в группе. С февраля ж предлагаю начать встречаться уже в новой обстановке. Надеюсь, из-за этого изменения интерес ни у кого не пропадет…
Второе предложение: в том же месте устраивать кино-показы с дальнейшим обсуждением. Мы будем вправе сами выбирать фильмы, циклы фильмов, темы обсуждений.
Первое предложение реализуется еще не скоро, так что пока это оставим. То, что касается второго: можно начать уже в ближайшие дни. У меня два выходных дня – вторник и среда. Время, которое нам предлагают – 20:00. Очень надеюсь на вашу заинтересованность и поддержку.
На этом пока все. Думаю, стоит обсудить эти новости после лекции, что бы время не пропадало зря. Теперь продолжим нашу работу.
Начну с повтора уже ранее сказанного. Поверьте, все то, что мы с вами обсуждаем, мы прорабатываем не на раз. Действительно, многое из того, что я говорю, есть во многом другом. Структура, к которой я вас пытаюсь приучить, весьма непроста. Начинаем же мы с вами с немногого, хотя я признаюсь, что не ожидал, что мы так далеко сможем продвинуться. Таким образом, сейчас, на восьмой нашей встрече я вам скажу ряд тезисов о форме письма. Эти тезисы еще подведут нас к последней закрытой карте цикла (которая будет объявлена на десятой встрече).
Когда мы с вами здесь говорим, мы лишь вбрасываемся в те концепты, которые уже явлены. Явлены везде, так или иначе. Но чему нас действительно учит Лакан (и именно поэтому он для нас так важен) – так это правильно подбирать слова. Мало сказать атеизм, религия, марксизм и т.п. что бы все стало на свои места, что бы нечто заняло свое место и из этого места несло понимание всему вокруг.
Второе – это сам стиль. Но что такое стиль в данном случае? Стиль - это человек, в том смысле, что через стиль он явлен миру. Это то, что представляется. Представьте себе спектакль, что вы видите? Вот именно, то, что перед вами есть. Откуда вы это видите? Да из той точки, где этого нет. В результате, что мы имеем в качестве продукта? Именно то, как означающее нечто представило другому.
Третий пункт затрагивает форму, которую иначе нельзя никак назвать кроме как синкретической. И в этом мы предполагаем то, что сам субъект никакого места здесь точно не занимает.
Закончим тем, что с данной лекцией связана долгая история, которая длится год, и я рад, что у нас появился лишний месяц, а значит и дополнительные две лекции, где мы попытаемся придать очертания всей работы за этот год более точные.
Хочу сегодня начать с истории, которую Фрейд рассказывает во второй главе «По ту сторону принципа удовольствия »: Фрейд наблюдал за свои внуком, который выработал своего рода защиту – когда его мать покидала его на долгое время, он прибегал к определенной игре. Мальчик брал катушку и отбрасывал ее от себя так, что бы она исчезла. «Ооооо! » протягивал он. Фрейд указывает, что это значит «Вон! »; «Уходи!» (Fort). Дальше он ее притягивал и радостно отмечал присутствие катушки (Da).
Сам Фрейд же считал, эту игру (с катушкой) моментом контроля ухода и прихода матери. Лакан, однако, подчёркивает, что ребёнок, создавая двоичность кода, гарантирует тем самым и своё собственное существование как того субъекта, который оценит собственную речь (хотя бы и из двух означающих), обращённую к самому себе. Вокруг оси Fort-Da мальчик и создаёт себя как субъекта.
Тут нужно отметить, что важнее оказывается не момент притягивания катушки, а момент повторения самого действия. Фрейдом отмечено, что довольно часто мальчик не доводил игру до логического завершения: он не притягивал катушку обратно. В моменте повтора заключена определенная функция, которую я отметил нелогичной и принципиально неграмотной формулой.
(X-1>x+1)
Вот что пишет Диди-Юберман, обращаясь к фрейдовской истории: «он смотрит в глубину материнского отсутствия, растерянно ожидая чего-то. До мгновения, когда то, что ребенок видит, вдруг раскроется под действием чего-то, что в глубине — или из глубины (я имею в виду глубину отсутствия), — рассекает его, смотрит на него. Чего-то, о чем он в итоге составит образ. Простейший образ, конечно: чистое посягательство, чистая визуальная рана. Чистое психическое движение, воображаемое смещение ».
Дальше Фрейд рассказывает другую историю о том, что этот самый ребенок, бывало, бросал на пол «провинившуюся», «неугодную» игрушку со словами: «уходи на войну». Его отец, как ему сказали, ушел на войну, а мальчик был и не против. Он был только рад, оставаясь больше и дольше с матерью наедине.
Исчезновение матери в результате перешло к повторению исчезновения собственно его самого. Мальчик сделал открытие, как именно можно исчезнуть самому: он приседал перед зеркалом – образ его исчезал. Дальше говоря об игре с катушкой: «Это центральный момент неподвижности, временной или окончательной, - момент, где одно всегда преподносится как память о другом, где мы пребываем ПОД ВЗГЛЯДОМ потери, то есть ПОД УГРОЗОЙ потерять все, в том числе самих себя », выводит проблему Диди-Юберман со своей стороны в истории Фрейда.
Именно мать, как мы отмечали ранее, подводит ребенка к зеркалу. Ребенок указывает ей на свое «открытие» - своего образа, себя. Этот образ, как практически и любой другой подчинен чему-то идеальному. Всемогущему. Чуть ли не бессмертному. Так, говоря об отце, мы начнем с воображаемого отца, который представляет собой имаго – совокупность всех воображаемых конструктов.
Воображаемый отец – идеальный отец, либо (!) «отец, который испоганил ребенка » [ the father who has fucked the kid up ]. Воображаемый отец либо Бог, либо отец первобытной орды, который накладывает табу на инцест. Но в любом случае он всемогущ. То, на что такой образ оказывается способным, в известной степени определено нашим пониманием функционирования образа в фантазме. То, что редуцирует все поле действия (речи) практически в точку. Момент фиксации и торможения. Отец воображаемый – тот отец, которого можно наделить некими атрибуциями, заимствованными из материнской речи. Именно это позволяет нам так об образе говорить.
Предположим, что катушка в игре этого мальчика выступает как фаллическое означающее, которое есть как таковое. Даже, когда катушка исчезает, он держит ее за нитку (момент контроля). Теперь мы сделаем небольшой намек на фаллическую функцию. Прошу вас попытаться представить, куда именно я вашу мысль пытаюсь направить. «Но, подкрепившись фонематической и означающей оппозицией Fort—Da («Далеко, отсутствует» — «Тут, присутствует»), эта воображаемая идентификация открывает нам еще и акт первичной символизации, который выявляют — пускай в различных, и даже взаимоисключающих вариантах — наиболее глубокие комментарии фрейдовской истории: в них, скажем забегая вперед, мы имеем дело не с чем иным, как с открытием способностей речи ». (Снова цитируем Диди-Юбермана, он действительно в этой истории смог кое-что разглядеть)
Символический отец (Имя-Отца) – это «отцовская функция» как таковая. Функция утверждения Закона. Как мы говорили в прошлый раз – регуляция желания в эдиповом комплексе. Так же эта функция выполняет вмешательство в воображаемое (ложное) дуальное отношение между матерью и ребенком – возникает «символическая дистанция ». Присутствие воображаемого фаллоса как третьего элемента происходит уже в доэдипальный период. За символической матерью всегда стоит символический отец. Лакан пишет, что «подлинная функция Отца… заключается в объединении, а не в противопоставлении желания и Закона ».
Добавим здесь важный пункт, к которому мы еще вернемся: символический отец – это мертвый отец. Символический отец – это особое означающее, которым устанавливается закон. Отец выступает в роли символической фигуры, ратифицирующей закон: «…если действительно существует что-то такое, в силу чего закон имеет своё основание в отце, – отмечает Ж. Лакан, – то убийство отца обязательно должно иметь место. Обе эти вещи тесно между собой связаны – отец, в качестве того, кто закон ратифицирует, является отцом мёртвым, то есть символом отца. А мёртвый отец – это и есть Имя Отца, которое на этом содержании и построено».
Такой же мертвый, как и Бог. Потому что, если Бог не мертв, то это никакой не Бог вовсе. Именно это вслед за Лаканом отмечает Смулянский. При этом, мы понимаем далеко не только от Лакана, что фраза Карамазова: «если Бог мертв, то все дозволено» не отвечает действительному положению дел. Если Бога нет, ничего и нельзя.
Фигура Бога в религиозном мышлении отличается от мифологического представления о богах. Как Бог себя представляет Моисею: «я есть то, что я есть ». Лакан учит нас читать это так: мое «Имя: я есть ». Смулянский же указывает, что мифологические боги могли быть кем угодно, они никогда не были тем, что они есть. Сейчас он козел, потом золотой дождь, а затем Зевс.
Фигура христианского Бога отмечена в отличие от мифологического тем, что он нечто требует. Так же мстит, и мстит всегда заранее, потому что Бога точно предадут – он знает это. Именно со своим требованием он и требует считаться. Хотя малопонятно, что он конкретно требует.
Лакан: «Фрейд подводит нас здесь к средоточию того, что лежит в основе одного известного явления — явления, представлявшегося ему иллюзией. Следуя обычаю своего времени, требовавшему алиби, он называл это явление религией. Что касается меня, то я назову его Церковью.
Фрейд проливает разумный свет на то самое, благодаря чему Церковь перед гегелевской революцией устояла, не потеряв при этом, как видите, окружающего ее ореола.
Уже в самом основании церковной традиции прослеживается ответвление, уходящее по ту сторону положенной Фрейдом в форме мифа об убийстве отца границы, ответвление бесконечно более глубокое и структурно укорененное».
В мифе все гармонично – одно перетекает в другое. Это цельный мир. Тут в памяти всплывает наша лекция, посвященная «топосу». Когда на сцену выходит единый бог монотеистической религии, появляется тот, кто указывает на себя и говорит «Я». В этом назывании Лакан видит предвосхищение декартовской формулы. Во фразе «я есть то, что я есть» - важно равенство двух «я».
Именно в этом возникает определенный раскол: тот, кто говорит «Я», требует со своим «Я», со своим требованием считаться. Именно таким образом о себе заявляет Желание, не какое-нибудь, а желание Другого. Вот таким образом из-за этого сдвига становится первостепенной фигура Отца. Порывается иллюзия гармоничности мифологического мира. Теперь мир расколот как треснувшееся яйцо.
Так вот секуляризованный мир – это не мир без бога – это тот мир, где бог мертв. Но точно так же он мертв и для религии: там об этом хорошо знают. Атеизм, таким образом, никак не связан с материализмом. В нем (атеизме) точно такой же вопрос, та же тревога, что и в религии.
Важно указать вслед за Смулянским, что никакой атеизм не является выходом из этого противоречия. (Если кто не расслышал, оно заключается в том, что требование и является требованием мертвого) Происходит замыкание в ловушку того, что под атеизмом понимают, хотя сам атеизм ровно настолько же двусмысленен и идеалистичен, насколько в этом сам атеизм обвиняет религию. Радикальное отличие является в этом случае заблуждением тем же самым, это противоположный угол того же заблуждения.
Так вот, в данной структуре (практически любой, после избавления от мифологического мышления) любое движение оказывается в двусмысленном положении. Сейчас оно озаряет мир светом, обещает избавление от оков, свободу; а вот уже в другой момент само оно является затемняющей и обскурантистской посылкой. Есть нечто, что нивелирует попытку от этих оков избавиться. Для примера вспомним, что пресловутый проект просвещения критики обвиняли в еще большем затемнении мысли, чем средневековую, христианскую традицию.
Но мы отклонились от намеченного пути. Я продолжу эту линию, начатую уже давно чуть позже. Есть еще одна мысль, продолжающая эту, которая разрешит наши прошлые вопросы.
Вернемся теперь к Отцу, как бы смешно это не звучало.
Реальный отец – это агент кастрации: тот, кто осуществляет операцию символической кастрации. Реальный отец – это тот, кого называют (и это важно, именно называют) биологическим отцом. Как отмечает Лакан, никому ведь и в голову не приходило называть отцом ребенка какой-то там сперматозоид. Так вот биологический отец – тот, кто кастрирует ребенка. Именно это и спасает последнего от тревоги. Вмешательство реального отца не предполагает его физического наличия.
Николай в прошлый раз точно отметил, что функция кастрации нуждается в обильном комментировании. Сейчас мы детально разберем два термина «фаллос» и «кастрация».
А)
Когда мы сказали, что фаллос – это не пиписька, посмешить толпу цели у нас не было, обратимся лучше к Лакану:
«[...] фаллос не есть фантазм, если под ним понимать воображаемый эффект. Он также не является предметом (частично-внутренним, хорошим, плохим и пр.) в смысле того, что этот термин акцентирует реальность, существующую в отношении. Это даже не орган, пенис или клитор, который им символизируется. И не без причины Фрейд обращался к симулякру, представленному древними. Поскольку фаллос это означающее, чья функция в интрасубъективной экономии анализа приоткрывает завесу, функционирует подобно мистериям. Именно означающее обозначает как целое все эффекты означаемого, поскольку означающее определяет их благодаря собственному присутствию».
Так вот, фаллос – это означающее (некая формальная сторона). Причем мало сказать означающее (это почти то же самое, что не сказать ничего), это означающее желания, которое связано с нехваткой. Как мы говорили с вами уже, именно из-за нехватки субъект на желание способен (обречен). Лакан приводил такую аналогию: желание матери – это пасть крокодила, в которой находится ребенок (пасть может в любой момент захлопнуться), но в этой пасти есть валик (фаллос), который мешает ей совершить этот жест.
В прошлый раз (я не просто так возвращаю вас к обсуждению прошлой встречи, потому что мы тогда неоправданно забежали вперед) мы говорили, что для ребенка – фаллос, это имя, означающее того, в чем испытывает мать нехватку. Фаллос – это объект желания матери по ту сторону ребенка. Это то, чем ребенок хочет стать. Тут логично вытекает тот момент, на который указывал Лакан: «Отец действительно оказывается родителем. Но имя отца создает функцию отца прежде, чем мы достоверно узнаем об источнике рождения ».
Снова процитируем Диди-Юбермана, который, в свою очередь, ссылается на Лакана: «Быть может, образ в его радикальном осмыслении возможен лишь по ту сторону принципа подражания. Быть может, в тот самый момент, когда катушка — как видимый объект — оказывается способной ритмично исчезать, она и становится зрительным образом. Несомненно, символ будет «снимать», убивать ее — согласно идее о том, что «символ с самого начала заявляет о себе убийством вещи ».
Б)
Из всего вышесказанного прямо выходит тот момент, что функция кастрации связана в первую очередь с Именем-Отца. С отцовским законом, который запрещает удовлетворять желания друг друга матери и ребенку. Вводя измерение символического в этих отношениях, фаллос наделяет ситуацию функцией нехватки. Кастрация ориентирует ребенка и мать за пределы друг друга.
Имя-Отца заменяет желание матери, давая субъекту новое означивание (вот тут мы подошли к самому главному). Субъект перестает быть фаллосом матери, а мать перестает владеть ребенком как фаллосом. Я сегодня специально говорю так просто. Так осуществляется процесс идентификации и субъективации. Однако ещё раз подчеркнём, что отношения выстраиваются не с отцом, а с отцовским словом.
Именно тут мы возвращаемся с вами к тематике нашего цикла постольку, поскольку говорить мы теперь будем о взгляде отца. Речь в данном случае идет не о запрете – нет. Все мы прекрасно знаем, что и мать с запретной функцией может справиться (а чаще бывает, что лучше самого отца). Говоря о функции объекта маленькое а на уровне зрительного влечения, Лакан писал: «Сущность его реализуется на этом уровне в том, что именно здесь, в большей мере, чем где бы то ни было, субъект является пленником функции желания ». Поэтому мы говорим о том взгляде (отца), который можно назвать как недоумевающий. Смулянский вслед за Лаканом говорит о «серьезном лице», «лице не выражающем ничего». Это то лицо, которое (неосознанно) делает отец, когда ребенок приходит к нему с любовью и за любовью (как к матери).
Именно поэтому в культуре мы не встречаем навязчивую мысль о единстве отца и ребенка так, как о единстве матери и ребенка. Тут нужно дополнить, что и о единстве матери с ребенком говорить нельзя. Когда малыш улыбается матери, а она улыбается ему в ответ, их взгляды адресованы другим фигурам, нежели мать – ребенок.
Опять же напомню, мы с вами об этом уже говорили на прошлом обсуждении: когда с ребенком мать - место наслаждению всегда найдется. Отец, как тот, кто проводит черту. Отец – это не знак – это черта, ну или знак черты. «Наслаждаться теперь не время», «я не знаю, что ты от меня хочешь». Строгое лицо для ребенка невыносимо. Ведь мать является той, кто обещает разрядку, тогда как отец попросту не замечает позывов ребенка. Это и есть «каменное лицо».
Не замечает он не по своей прихоти, ибо сам он (отец) испытывает тревогу по поводу позывов ребенка. Мать знает, что нужно делать, тогда как отец попросту ощущает сбой в системе (структуре). Тут мы далеко заходить не будем, но отметим еще, что именно из-за этой тревоги (подавления тревоги мужчиной) женщина испытывает определенное наслаждение, но это оставим на другой раз.
Теперь же вернемся к взгляду и связи его функции с тревогой: «В зрительном влечении субъект одержим миром как спектаклем. В этом мире он становится жертвой обмана — то, что исходит из субъекта и затем вовне предстоит ему, является не подлинным другим, а всего лишь его собственным дополнением, зеркальным образом, i(a). Вот что представляется из него выпавшим. Субъект увлечен спектаклем, он радуется, он ликует. Это то самое, что Блаженный Августин (…) очень тонко обличает как похоть очей. Субъект полагает, будто желает, потому что он видит себя желанным, не замечая при этом, что то, что Другой хочет у него вырвать, — это его взгляд.
Доказательством этому служит то, что можно наблюдать в феномене Unheimlich, жуткого. Каждый раз, когда неожиданно, в силу какого-то спровоцированного Другим инцидента, образ себя в Другом предстает субъекту как лишенный взгляда, вся ткань сети, в которую уловило его зрительное влечение, расползается, и мы становимся свидетелями того, как возвращается, в самом первобытном своем виде, тревога ».
И еще:
«Тревога связана с тем, что я не знаю, каким именно объектом а для желания Другого являюсь, но справедливо это, в конечном счете, лишь на зрительном уровне».
Таким образом, фаллос – как достоинство отца, является таковым лишь для ребенка, потому что сам отец им тоже не обладает. Но ребенок этого еще не знает. Именно из-за этой структуры (в целом) и происходит идентификация с отцом. И это не подражание, нет (а мы знаем, что когда ребенок встречает «каменное лицо» он тут же его копирует и принимает его сам) – это возможность занять место, обрести место. Вспомните третью и четвертую наши встречи!
Таким образом, катушка в истории Фрейда – это не символ матери. Fort-Da - это не показатель власти и воли ребенка. В этом случае субъект подчиняется полярным означающим – так вот, это власть самой структуры. И черта – это появления возможности нового места. «Было бы место, а конфигурация желания найдется ». Когда мы говорим про «серьезное лицо» мы говорим именно о символическом отце. Об Имени-Отца – как о том означающем, которое дает закону опору.
Вот так функционирует закон – как то, что предполагается над. Именно из-за этого возможен союз людей. Возможна политика, культура. Именно определенный символ лежит в том, что структурирует отношения. Именно поэтому так нелепо звучат возвышенные речи некоторых современных мыслителей, которые говорят об исчезновении, о пропаже Другого в актуальном поле видимости субъекта. Говорят о потери его значения.
Другой может быть и не явлен. Но его влияние уже оказано на речь субъекта. Два человека разговаривают, но оба представляют не то, как каждый друг друга услышит, а точнее что услышит, но они предзнают как именно должна строиться их речь. Бессознательное – это дискурс Другого. Именно в Другом конституируется речь. Это (назовем абстрактно) третье лицо.
Подводя наш разговор к одной из последующих тем, мы сильно забежим вперед. Что бы обеспечить себе алиби я скажу так: когда мы говорим о кастрированном господине, о кастрированном отце, должно стать ясно, что в ней (кастрации этой) берет свое начало то, что можно назвать наследование. Кастрация – удел сына, об этом мы с вами сегодня и говорили, но и она же оказывается тем путем, который приводит к выполнению функции отца. Кастрация передается от отца к сыну.
Думаю на этом сегодня можно остановиться…