НИКОЛАЙ КОЛЯДА
ПОЛОНЕЗ ОГИНСКОГО
Пьеса в двух действиях.
Действующие лица:
Таня, 30 лет
Дима, 30 лет
Иван, или “Ваня”, 40 лет
Людмила, или “Мила”, 40 лет
Сергей, или “Серюня”, её муж, 45 лет
Дэвид, 30 лет
Зима, январь. Наши дни.
Трехкомнатная квартира в центре Москвы, в доме старой постройки.
 |
ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ
.. Улица, улица, улица. Я иду. Смотрю в асфальт. День, ветер, солнце, холодно. Я могу смотреть в асфальт, не на лица. В этом городе меня не знает никто и я не знаю никого. Ни-ко-го. Ни с кем я не встречусь, не поздороваюсь, не поцелуюсь (“Здравствуй, как дела, милый, все хорошо?.”) Нет. Не встречусь. Я и не хочу ни с кем встречаться. Не надо мне никого. Потому что со мной идет во мне Мой Мир, где много людей, с которыми я, встречаясь, здороваюсь и целуюсь (“Здравствуй, как дела, милый, все хорошо?.”) МойМир. Моймир. Мой Мир. МОЙМИР. МОЙ-МИР.
Эти не город и не деревня, не море и не земля, не лес и не поле, потому что это и лес, и поле, и море, и земля, и город, и деревня - Мой Мир. МОЙ МИР.
Нравится вам Мой Мир или не нравится - мне все равно. Потому что ОН нравится мне, ОН - Мой и я Люблю Его.
В этом Моем Мире есть улицы, знакомые мне до мелочей, дороги и тропинки, по которым я ходил сотни раз, есть маленькие тихие переулки, есть окна, дома, есть ночь и день, день и ночь. Есть прошлое мое, будущее и настоящее - они в одном комке, сразу, вместе, не перетекая, не переходя из одного в другое. Есть и Ты. Ты.
Есть в этом Моем Мире зима, лето, весна, осень - да, да, моя любимая осень, моя дождливая, ничьем не любимая осень: с желтыми листьями в черных промерзших лужах; осень в Моем Мире занимает много места, гораздо больше, чем в этом, в вашем, в вашем, в вашем..
Есть в Моем Мире люди, есть много людей: моих любимых, моих близких, моих дорогих людей. Они живут в Моем Мире, потому что они попали туда. Все они встретились мне случайно, но, я знаю, я должен был с ними однажды столкнуться и взять их в свой мир, в Мой Мир, МОЙМИР. Иначе в Моем Мире были бы белые пятна: незаселенные квартиры, пустые улицы, конверты без писем внутри, телефонные звонки с молчащим голосом.
Есть в Моем Мире люди, как кошки, и кошки, как люди: кошек зовут Вася, Багира, Шнурок, Шишок и Манюра, Манюрочка. Есть и бездомные собаки, которых я подобрал на улице - на вашей, вашей, вашей улице.. Подобрал и взял в свой мир, в МОЙМИР. Есть пес Шарик и кошка Чапа (они жили у Сони, умерли, и я взял их в свой мир, в МОЙМИР; просто так взял, потому что им больше некуда было деться, и теперь они живут в Моем Мире; очень многих людей, которые умерли, я взял в свой мир, в МОЙМИР, их все забыли, а они живут в Моем Мире - живите!). Еще есть две черепахи у меня в Моем Мире (одна, из детства, без имени, я забыл, как ее звали, и другая - Маня, бедная Маня). Еще из детства корова Зорька - она большая, белая, добрая, с большими черными глазами, правый рог у Зорьки обломан..
Есть и большое озеро, зимой промерзающее до дна; в Моем Детстве, которое тоже есть в Моем Мире, я иду по льду озера сквозь метель в школу - как часто хожу я, как часто: каждую ночь, каждую ночь, каждую ночь, каждую.. Есть маленький домик на окраине Пресногорьковки: на доме красная из жести крыша, с крыши я вижу лес, поле, дорогу, небо, вижу и мечтаю о дальних странах. Есть и дальние страны в Моем Мире: с пальмами и морем, с самолетами и гостиницами, с певучими иностранными языками. Есть в этом Моем Мире и Бог, МОЙБОГ, не ваш; Бог, которого я придумал и с которым разговариваю всегда, каждую минуту; есть и церковь - моя церковь, в которой служит службы отец Глеб; есть и кладбище - оно растет с каждым днем; есть мама, папа, есть Надя, Вера, Андрей и Вовка, есть и Сергей - один Сергей, вместе, не отдельно; и баба Шура есть (вот, сегодня ночью встретила меня - я шел с мукой в руках, - встретила, сказала, из-под очков улыбнувшись: “Принеси мне хоть ты, ты принеси мне хоть пять бутылок пива.. “, посмотрела внимательно и закрыла красную дверь общежития, тихо ушла - а я увидел, увидел: там, там, за красной дверью было до синевы темно, ночь..)
Какой он большой, какой большой Он, какой большой Ты - МОЙМИР. Ты живешь потому, что живу я, и умрешь вместе со мной, потому что я умру.
Прости, я не нашел тебе места в Моем Мире: черты твоего лица медленно тают, расстояние и время (лекарство, моё лекарство в Моем Мире!) стирают это цветное фото с улыбкой и глазами, остались только руки; они иногда снятся мне, вернее - их контуры, но тебя - тебя здесь нет: все места заняты, заняты, и есть еще много людей, которые хотели бы попасть в Мой Мир, и, может быть, я пущу их сюда; ты - ты не будешь следить на моих дорогах, просто так, я не хочу да и всё: нельзя врать, грех, но - тише, не надо вспоминать все это, вот - дорога, дорога, дорога.
Сейчас, сейчас.. Еще немного, еще чуть-чуть.. Переводная картинка на старой потрескавшейся стене дома в Моем Мире убирает с себя белую пленку, - кисельно-пузырчатую - краски становятся ярче, все обретает контуры, цвет и свет, вот, вот, вот уже совсем ярко, этот горячий свет мгновения пришел, остановился рядом, вошел в МОЙ МИР: пустое пространство заполнилось, все встало на свои места, и теперь, только теперь, теперь я понял, что и эта картина, и эти люди были всегда со мной, но не спешили тревожить меня разговорами, а ждали случая - настоящее всегда молчаливо-спокойно, - и вот теперь пришло Время, они ожили, ходят по улицам в МОЁМ ПРИДУМАННОМ МИРЕ, в МОЕМ МИРЕ, в МИРЕ..
ПЕРВАЯ КАРТИНА
КВАРТИРА
Следы былого богатства трехкомнатной квартиры в центре Москвы видны и в лепных украшениях потолка, и в высоких, со старинными ручками дверях; и в роскошной, с зеленым абажуром люстре - люстра в самой большой комнате, в гостиной; и в высоком зеркале в коридоре; и в кресле, которое стоит на кухне у стола - кресло кожаное, старинное, тяжелое; и в вешалке, что у входной двери - вешалка с гнутыми ножками.
Вперемешку со старинной мебелью в квартире стоят дешевые простые советские стулья и столы. Места много, и комнаты трудно захламить, заставить вещами, как ни стараются обитатели этого жилища.
Налево от входной двери - комната Димы: грязь и пыль в комнате невозможные. На полу у балкона стоит кровать, а вернее - панцирная сетка от кровати на книгах. В углу куча каких-то бумаг и конвертов. Балкон широкий, с чугунной старинной решеткой. Далеко в вечерней мгле мигает красными огоньками Останкинская телебашня.
Справа от входной двери комната Ивана. Здесь стол, диван, телевизор, шкаф. В углу у окна - пальма в синей пластмассовой кадушке.
Коридор упирается в дверь комнаты Людмилы и Сергея. Здесь люстра, много совершенно бесполезной мебели - стулья, шкафчики, два стола, бюро, огромный шифоньер. Широкая кровать стоит в самом центре комнаты, под абажуром
Посредине коридора три двери: в туалет, ванную и на кухню. Кухня с большим окном, газовой плитой. Здесь все забито какими-то ящичками, банками, мешками, пустыми бутылками. Одна стена кухни до потолка заклеена винными и водочными этикетками. На двери в кухню висит самодельная штора из винных пробок.
В коридоре, направо от входной двери, на стенке висят часы с кукушкой. Две стены коридора и потолок украшены новогодней елочной гирляндой, мигающей беспрерывно.
На полу у входной двери на коврике сидит гусь. Возле него - тарелка с размоченным хлебом и жестяная банка из-под консервов с водой. Гусь изредка поднимается и, отвечая кукушке, кричит - тонким и треснутым криком, взмахивает крыльями, будто пытается взлететь. Потом снова садится и молчит.
Может быть потому, что квартира в самом центре Москвы, сюда ежеминутно доносятся неспокойные звуки ночного города: музыка из ресторанов, бормотание телевизоров, транспортный гул. Перекрывает эти звуки, то приближающаяся, по удаляющаяся сирена “скорой помощи” - раздраженная и злая.
КОРИДОР
Рядом с гусем на полу сидит, обхватив колени руками, Иван. Сергей на табурете у зеркала. На Сергее трико, майка, домашние тапочки. Сергей медленно и с наслаждением ест суп, держа тарелку в руках. Напротив него, как отражение - тоже на табурете и тоже с тарелкой в руках, - Людмила. Она ест и одновременно курит, глубоко втягивая в себя дым.
Лица всех сидящих в коридоре освещаются елочной гирляндой - то красным, то синим, то зеленим светом. Людмила и Сергейочень долго молчат. Иван, кажется, плачет.
ИВАН. (приставил палец ко лбу, “стреляет”). Быдж, быдж, быдж, быдж...
ЛЮДМИЛА. (Поставила тарелку на колени, курит). Не знаю, почему она ударилась в астрологию. Жила бы с нами - нет, уехала. Ведь писала романы, повести, рассказы. Мне она их, правда, не показывала никогда. Скрывала. Она играла даже. Серьезную классическую музыку. Научилась. Научилась. Сама. Золотой ребенок моя дочка. Была. Писала. Но вдруг ударилась в астрологию. Она и рисовала. Немцы ее считали гениальной. Наши знакомые в Дрездене немцы, инженеры, он и она, но в искусстве понимают. Говорили: “Гениаль, гениаль, гениаль...”
СЕРГЕЙ. (ест). Гениталь.
ЛЮДМИЛА. Она тебе не родная, и ты злишься. (Молчит, ест суп, курит.) Гениаль, говорят. Говорили, то есть. Но она ударилась в астрологию. Почему, отчего - не знаю. Ударилась и все. И занимается только астрологией, Я тоже верю, что что-то такое есть. Я даже крестик ношу. На всякий случай. Мама всегда говорила и я повторяю вам: есть Бог, нету - не трогай его. У нас в деревне церковь была, и я туда ходила, как маленькая была. Так и говорили: гениаль, гениаль, гениаль. Вот так. (Пауза.) А она уехала от меня и Улан-Удэ, потому что там - она мне сказала - там аорта другая. Да, да, другая аорта, и там она еще больше ударилась в астрологию.
СЕРГЕЙ. Говнологию. Ударенная твоя дочка. Сбежала от тебя.
ЛЮДМИЛА. Когда я ем - я глух и нем. Попадет еда не в то горло - и помрешь. Ешь. И молчи. Вкусно?
СЕРГЕЙ. Говнюсно. Люблю я мух копченых и жареных глистов. Ах, какая благодать теплым гноем запивать. (Смеется, умирает со смеху, ест суп.)
МОЛЧАНИЕ.
ЛЮДМИЛА. Если бы я не работала прессовщицей на фабрике на нашей - я бы тоже писала бы романы, была бы писательница или художница. Да, да, писательница. А потом я бы хотела опубликовать где-нибудь в Дрездене или вообще где-то на Западе несколько своих произведений, вот так. Я всегда в себе таланты чувствовала. “На Новый год кто будет в подшефном садике Дедом Морозом?” - мастер у всех на собрании спрашивает. И все как один на меня пальцем показывают: она, она, она! И сколько раз бывало: грамм триста водки для храбрости выпью и - вперед, Деда Мороза наяривать. И все так весело, юморно, смешно делаю. Детишки аж падают от радости от меня в стороны, вот так. Я хочу написать на пенсии роман про мою несчастную горькую судьбинушку, про все мои злоключения в жизни, про все, что у меня было негативного... (Вытерла слезы.)
МОЛЧАНИЕ.
ИВАН. (Приставил палец к виску). Быдж, быдж, быдж... (Молчит.) Сел уже самолет?
Пауза. Сирена за окном. Кукушка выскочила, восемь раз прокричала. Гусь очнулся, крикнул дважды.
(Сам себе.) Сел. Скоро.
ЛЮДМИЛА. Может, разбился?
ИВАН. А?
Людмила поставила тарелку иа пол, прошла к телефону, вытерла руки о платье, набрала номер, куснула губу.
ЛЮДМИЛА. Девушка? Девушка, самолет Нью-Йорк - Москва разбился или приехал уже? (Молчание, слушает.) Дура. (Кинула трубку, ходит по коридору. Закурила новую папиросу.)
ИВАН. Кончилась лафа. Как же! Разбился... Вы с Серюней всегда хотите сразу тридцать три удовольствия. (“Стреляет” в лоб.) Быдж, быдж, быдж...
МОЛЧАНИЕ.
Милка, дай денег взаймы.
ЛЮДМИЛА. Нету у меня денег взаймы. Я не даю никому денег взаймы. А тебе особенно не даю денег взаймы. Потому что не отдаешь то, что берешь взаймы!
МОЛЧАНИЕ.
ИВАН. (“Стреляет”). Быдж, быдж, быдж... (Пауза) Серюня не курит, а он похож на курящего, и у него хочется всегда попросить папироску. Ты, Милка, похожа на человека, у которого есть взаймы, а у тебя нету и ты не даешь.
ЛЮДМИЛА. Да, да. Я беднее бедного. Вот так. (Пауза) Я бы хотела быть собакой у какой-нибудь миллионерши - там, за бугром. Вот она надевает пальто из норки и на улицу - гуль-гуль, а я за нею - прыг-прыг по малахитовым ступенькам. Посикаю, покакаю на улке, потом она меня в руках пожулькает - мы довольны обе. Пожру дома до пуза из своей собачьей тарелки и - в конуру. Спать, спать, спать. Сплю, косточку вижу во сне, облизываюсь. Этим блядским собачешкам миллионерш, которые по телевизору, я завидую пуще смерти. Почему я не родилась собакой у миллионерши в доме, почему?! Почему, Серюня? Наелся? Съешь еще пирожное, оно свежее, и выпей чаю.
СЕРГЕЙ. Говняю. Сьешь чаю, выпей пирожное. (Смеется.) Чего-то мне нездоровится. Ленин умер, Сталин умер, и мне нездоровится. (Хохочет.) Чего-то мне кислого хочется. А?
ЛЮДМИЛА. Хочется - перехочется. И хочется, и колется, и мама не велит. Не ве-ли-т. (Села, ест суп, курит папиросу.) Вот она сейчас войдет, вот у нее рожа до третьей пуговицы вытянется, вот она скажет: а где все мое, где?! Вот мы тогда кислого получим с тобой - по самые гланды.
СЕРГЕЙ. Налетели грачи - папуасы-москвичи. (Смеется.)
ИВАН. Быдж, быдж, быдж, быдж, быдж, быдж...
ЛЮДМИЛА. Всю жизнь на птичьих правах, всю жизнь на чемоданах, со своим шмутьем в обнимку: только бы в этой долбаной Москве остаться, только бы назад не уезжать. Всю жизнь в перепуге: вот она сейчас войдет, вот она сейчас нас погонит...
ИВАН. Что ж она раньше думала, не приезжала?
ЛЮДМИЛА. Бабки палить было жалко, вот и не приезжала. А теперь дошло, что квартиру надо продать. Нас погнать. И все! Все! Все!
ИВАН. Горе горькое по свету шлялося, да на нас невзначай набрело. Быдж!!
СЕРГЕЙ. Говнерло. (Хохочет.)
ИВАН. Хоть ты что говори - я не буду спать в коридоре. Почему это? Сначала в коридоре, а потом и совсем выгоните за порог. Скажете: “А, Ваня, не Кальтенбруннер, не Шницельблюм, не Боренбойм, пусть спит там, на улице.” Да, да. Дискриминация русских людей наблюдается по всему миру. Я очень часто теперь такие картины показываю, где этот факт стоит. Вот так. Ты с ней быстро скооперируешься, я знаю, ты, Милка, без мыла влезешь. У вас комната самая большая, вот ты и Серюня спите в коридоре! Или она пусть спит в коридоре. Мне все равно. Если она на две недели - пусть тут спит. Пусть не лезет в нашу чужую жизнь. Тут наша Родина! Туг наша жизнь!
СЕРГЕЙ. (Ест). Говнизнь. Она не на две недели, а на все время, - сказала. Начну, мол, все заново.
ЛЮДМИЛА. Мы тут десять лет прожили и будем теперь в коридоре спать? Хер тебе, Ванечка. Хер.
ИВАН. Я тоже десять лет, ну и что, что, что?!
МОЛЧАНИЕ.
Мигает гирлянда. Лица сидящих освещаются синим, красным, желтым светом. Воет сирена за окном, ей отвечает кукушка, кукушке гусь.
ЛЮДМИЛА. (Ходит по коридору, машет руками, поет негромко и зло). “А ты любви моей не понял!! И напрасно!!! И напра-а-а-сно!!! Она-а-а, как радуга над по-олем!!! Засвети-и-илась! И погасла-а-а-а!!!!” (Пауза) Это наглость. Наглость. Наглость. Новая жизнь. Нам и старая хороша была. Наглость. Приехала, понимаешь, мы ее мебель, шмотки все почти специально продали, чтоб о всей ихней семье тут ничего не напоминало, а она заявляется - здрасьте-пожаловали! Вот она сейчас будет орать, злиться, на говно исходить! Вот сейчас!
СЕРГЕЙ. Незваный гость - хуже татарина. Званый гость - лучше татарина. (Смеется.) Шутка. Шут-ка.
ЛЮДМИЛА. Ты, Серюня, всегда все вовремя, к месту говоришь. Я всю нашу семью на своих плечах тонких всю жизнь тяну. Тебе - хи-хи да ха-ха все. Ведь у нас с тобой ничего нету. Мы голы-босы, а она - в кожах ходит. Вот сейчас войдет, увидишь, как она одета. И если она мне свое старенькое пальтишко на рыбьем меху вдруг подарит, даст Бог, привезет, то мы с дочурой будем его по праздникам надевать. Вот так вот, Серюня-Серюнечка.
ИВАН. (“Стреляет”). Быдж, быдж, быдж, быдж...
ЛЮДМИЛА. (Мужу). Не плямкоти! Чавкает сидит.
Гусь поднялся, прокричал три раза.
ИВАН. Мне сегодня приснился борщ. Я ем его. Красный. Хлебаю. И вдруг вижу: в борще полно волос. Черные мелкие волосы. И я их один за другим из тарелки, из ложки выбираю, выбираю. Деревню вспомнил...
СЕРГЕЙ. Говневню. Как ни ссы - последняя капля в трусы. (Хохочет.)
ЛЮДМИЛА. Деревня, деревня! Заладил. Бесструнная балалайка. Вечно, вечно. Что вижу, то пою. Одна палка, два струна, я хозяин вся страна. Все мозги прожулькал за десять лет со своей деревней. Я тоже из деревни, но все делаю, чтобы забыть, забыть эти черные годы моей жизни. Едь в свою деревню, раз так скучаешь по борщу с волосами, едь, едь. Вот и комната для нее будет. Едь!
ИВАН. (кричит). Я не виноват, что я тут живу! Я не виноват, что моя жизнь через пень-колоду! Не трогай деревню! Я не виноват, что я Ваня, а не Шницельблюм, не Кальтенбруннер! А вы с Серюней - два бессовестных! Оторвались от корней, забыли Родину! Не лезь в мою личную жизнь! Вот так!
Плачет, уткнувшись лицом в колени. Долго молчат. Серюня ест. Людмила ходит по коридору.
ЛЮДМИЛА. Почему она ударилась в астрологию не знаю.
ИВАН. Так много было волос, так много. Быдж, быдж, быдж, быдж...
СЕРГЕЙ. (смеется). У них там за границей магазины есть, и на них прям по-русски для русских туристов и эммигрантов написано: “Херни навалом.” Не вру, мой шеф вчера рассказывал, он часто туда ездит. И там, действительно, в магазинах в этих, херни - навалом. И очень дешевой херни. К тому же - навалом. (Икнул.) О, кто-то меня вспомнил.
ЛЮДМИЛА. Там жвака у них вкусная. Привезла бы нам.
СЕРГЕЙ. Говнам. Раскатала губешки. Херни навалом привезет она тебе.
ЛЮДМИЛА. Впрочем, ты прав, я преувеличиваю их качество на Западе там. Я тут по случаю купила два месяца назад пять пар трусов, в пакете. Такие трусы - Серюня видел, - а на них мужик нарисован, мужик прям - в лодочке. И что? Я один раз эти трусы надела - и все, капут. Я теперь этими трусами со стола на кухне вытираю.
ИВАН. Женские?
ЛЮДМИЛА. Кто?
ИВАН. Трусы были женские?
ЛЮДМИЛА. Неужели я похожа на человека, который носит мужские трусы?
ИВАН. (“стреляет”). Быдж, быдж, быдж, быдж, быдж...
Опять сирена, кукушка, гусь: все орут сразу, вместе. Пауза.
СЕРГЕЙ. (икает). Кто-то меня опять вспомнил.
ЛЮДМИЛА. Этому гусю давно я хочу башку оторвать уже. Ой-ей-ей... Прощай, немытая Россия, страна господ, страна рабов. Тари-та-рита-тари-та мундиры, таритаритатаритатов.
СЕРГЕЙ. А?
ЛЮДМИЛА. Есенин. “Прощай, немытая Россия, страна господ, страна рабов”. Я много стихов с детства наизусть знаю. У нас в деревне была хорошая учительница по литературе. Скажем, вот еще один стих, по теме, к настроению. Помню, правда, только последние строчки: “Не гляди так жадно на дорогу!! Я хочу забыться и уснуть!!!!” (Рыдает).
СЕРГЕЙ. (смеется). Нескладушки, неладушки: поцелуй-балда-кирпич.
ИВАН. Прощай, немытая Россия...
СЕРГЕЙ. Прощай, немытая Россия...
ИВАН. (плачет). Прощай, немытая Россия...
ЛЮДМИЛА. Прощай, немытая Россия... (Пауза). Куда это мы с тобой поехали, распрощались? Мы тут, тут подохнем.
ИВАН. Зачем ей вся квартира, одной? Куда? На что? Она и в коридор хорошо влезет. Она худенькая была, я помню.
ЛЮДМИЛА. Была. Может - растолстела. Там ведь колбаса с неба падает.
СЕРГЕЙ. (икает). Да кто это меня вспоминает?
ИВАН. А если она всерьез это - про новую жизнь, а? Что тогда?
СЕРГЕЙ. (хохочет, умирает со смеху). Тогда нам это не хрен собачий, а собачачий!
ИВАН. (молчит). А мы куда потом?
ЛЮДМИЛА. На улку “пись-пись”, на улку “как-как”.
СЕРГЕЙ. Она квартиру продаст каким-нибудь желтым какашкам - япошкам или китаяшкам. Так все сейчас делают. (Хохочет). Продают и уезжают, продают и уезжают, продают и уезжают...
ЛЮДМИЛА. (зло). Ты - как диктор по телевизору говорит про повышение цен на продукты первой необходимости, так и ты нам тут рассказываешь. Серюня, мой милый! Как диктор, едрит твою мать! Не думаешь о том, что мы как та собачешка - на улку “пись-пись” и под мостом, под мостом жить будем! Вот так.
ИВАН. У меня в кино вчера сказали: “Мы чужие на этом празднике жизни”.
ЛЮДМИЛА. Правильно говорят. Прощай, немытая Россия. Ой, прощай, немытая...
ИВАН. Прощай, немытая Россия...
СЕРГЕЙ. (как эхо). Прощай, немытая Россия.
ЛЮДМИЛА. Новый год прошел сто лет назад, конец января, а он эти лампочки в коридоре не снял. Мигает и мигает, действует на нервы.
СЕРГЕЙ. Красиво. Как попа сива.
ЛЮДМИЛА. У меня глаза болят!
СЕРГЕЙ. Глаз не попа - проморгается. (Хохочет).
ЛЮДМИЛА. Заткнись, хватит уже, разъюморился сегодня! Не к добру юморишь!
СЕРГЕЙ. Все не слава Богу.
ИВАН. У него день рождения через неделю, у Димки, он хочет оставить на праздник, чтобы было весело.
ЛЮДМИЛА. Какая радость! У нашего циклопа день рождения! Белый слон наклал в корыто и застыл от удивленья! Разрешите вас поздравить с днем вашего рождения! То всю жизнь заливает без повода, то вдруг праздник - день рождения, повод ему! А вы его поощряете, пьете с ним, на халяву! И ты, Иван, и ты, Серюня! Почему, почему ты, Серюня, не сказал ей, когда она звонила: “Дом сгорел после землетрясения в Москве! Крышу после ураганного ветра снесло! Приезжать некуда, сами под забором, помогай финансово тэчэка, Серюня!”?! Ну?! Почему меня дома не было, когда она звонила, я бы ей сказала, а ты фуфло! Телеграмму бы ей такую вот составил и выслал бы ей факсом, факсом в ее Америку бы долбучую, вонючую! Факсом, факсом, факсом!
СЕРГЕЙ. У нас факсу нету.
ЛЮДМИЛА. Молчи, позорник! Для такого случая нашли бы. Почему я не подумала об этом раньше, почему, раньше, ну?!
СЕРГЕЙ. Говняньше. Хорошая мысля приходит опосля. (Икает). Милка, ну кто меня вспоминает, а?
МОЛЧАНИЕ.
ИВАН. Если бы у меня были деньги, я бы купил квартиру в Москве и - жил.
ЛЮДМИЛА. Купило притупило. Купил бы он.
ИВАН. Почему я Ваня, почему я не Кальтенбруннер?!
ЛЮДМИЛА. Сейчас она войдет, сейчас спросит: “Где все?”
СЕРГЕЙ. А мы ей скажем: “Схарчили. На шару”.
ИВАН., А правда, где все? Столько было мебелей, кроватей, диванов, ковров? И - пшик?
ЛЮДМИЛА. Мебелей, кроватей, коврей, диваней... Ноет.
СЕРГЕЙ. Что она там десять лет делала?
ЛЮДМИЛА. Что она там могла делать? Наша планида женская такая. Баба - она и за границей баба: слаба на передок. Что она там еще могла делать. Серюня, ну, черт тебя за язык дернул сказать ей: “Приезжай!”. Ну, сказал бы ей в телефон: “Не хер делать, пол топтать, мы тебя похоронили!” Ну?! Серюнечка-говнюнечка! Я пойду завтра в церковь, поставлю за нее свечку кверху жопой, кверху жопой свечку, чтобы она через два дня свалила бы отсюда в свою Америку! Ну что же я прошмандохалась, не сделала этого раньше, дура, дура, она выгонит нас, выгонит, Серюня, Серюня, слышишь?!
Рыдает. Кричит гусь.
СЕРГЕЙ. Кайне паник ауф дем Титаник.
ИВАН. Заткнись, Серюня!
ЛЮДМИЛА. Заткнись, Серюня!
СЕРГЕЙ. (вдруг встал, стукнул ложкой по стенке, зло). Серюня, говнюня. Все. Хватит. Вам все не хорошо. То жопа холодная, то батарея горячая. Все. Я им дух поднимаю, я им целый вечер юморлю и юморлю, шутю, шучу, как умею, а они... Серюня, Серюня! Надоели! Сами вы засранцы. Слова сказать не дают. Я, может быть, тоже... Я тоже... я... я...
Вдруг зарыдал, ушел в туалет, хлопнув дверью.
Людмила заплакала истерически, ушла на кухню, села за стол, уронила голову на руки.
Иван вскочил с пола, ушел в ванную, умывается, рыдает.
МОЛЧАНИЕ.
В замке влодной двери повернулся ключ. Дверь открылась. Вошла Таня. Она в платье, похожем на балетную пачку, из красной крахмальной марли; сверху - длинное, до пят, пальто из змеиной кожи. На ногах у Тани кеды, в руках маленькая сумочка, на голове что-то вроде фуражки.
Таня идет на цыпочках мимо кухни, ванной и туалета. Сдерживает дыхание. Кончиками пальцев потрогала беспрерывно мигающую гирлянду. Вошла в гостиную, нашарила на стенке выключатель.
Лампочки в абажуре зажглись, и комната наполнилась мягким зеленым светом
Таня постояла минуту, осматривая стены и потолок, села на пол у порога, закрыла лицо руками, плачет.
КОМНАТА ЛЮДМИЛЫИ СЕРГЕЯ.
ТАНЯ. (тихо-тихо поет). “Доброй ночи-и... доброй ночи-и-и... до-о-бро-о-ой ночи-и-и... добро-о-ой!..”
Людмила с кухни идет в свою комнату, вытирает слезы, всхлипывает. Встала в дверях, поражение смотрит на Таню.
ЛЮДМИЛА. (громко). Я сколько уже раз говорила, чтобы во все комнаты вставили замки! Коммунизм! Притон! Ванька-идиот ключи дает, кому хочет! Подругу жизни, ити его налево, ищет! Или она к циклопу пришла? Здра-а-а-сьте! Не дом, а центральное телкохранилище, ЦТХ! Он думает, что он тут хозяин, что он тут свои порядки будет! Я ему сто раз сказала: “Дима, ты тут не хозяин! Тут все хозяева!” Дверь нараскоряку! Бери, что хочешь! Дурдом - нараскоряку! Бери, что хочешь! Дурдом на выезде! Со всей округи чучел собрали! (Молчит). Гусей... (Молчит). Лампочки повесили вот. (Молчит). Сергей, Иван! (Молчит). Здрасьте.
МОЛЧАНИЕ.
ТАНЯ. (снова поет). “... Доброй ночи вам желаю, доброй ночи, доброй ночи, до-о-оброй ночи...” (Пауза). “Доброй ночи вам, друзья...”
В комнату вошли Иван и Сергей. Молчат. Смотрят на Таню.
МОЛЧАНИЕ.
СЕРГЕЙ. Ура. Ура-ура. В заднице дыра. Ура.
ТАНЯ. (тихо, со слезами). “Доброй ночи... доброй ночи...”
ИВАН. (молчит). Здрасьте.
Таня закрыла лицо руками, рыдает. Иван, Людмила и Сергей оцепенели, не двигаются.
ТАНЯ. А где же... где же елка? Лампочки есть, а елка?
ЛЮДМИЛА. Елка?
ТАНЯ. Должна стоять елка. Мне казалось всегда, что я войду и тут будет стоять елка в гостиной. Елка, мама, папа, няня и Дима, Дима, Димочка играет на маленькой желтенькой скрипочке...
МОЛЧАНИЕ.
ЛЮДМИЛА. (не двигается). Танечка... Как вы выросли. Как вы изменились. Как вы поправились. (Пауза). Помните, я с вами нянькалась?
ТАНЯ. (молчит). Нянькалась?
ЛЮДМИЛА. Не помните меня, нет?
ТАНЯ. Кого?
ЛЮДМИЛА. Меня? Ну?
ТАНЯ. Я вас в первый раз вижу...
ЛЮДМИЛА. Танечка...
ТАНЯ. Что? Что вы так смотрите?
ЛЮДМИЛА. Танечка, у вас все из головки за десять лет вылетело, вы забыли нас, вашу родину забыли, мы постарели, изменились, Иван, Сергей, скорее! Татьяна Даниловна приехала, Танечка наша, красавица, Танюшечка наша!!!
Все трое кинулись на пол, воют, рыдают, обнимают Таню.
ТАНЯ. (повторяет). “Доброй ночи, доброй ночи...” Пожалуйста, все вместе, ну?
Все хором поют негромко: “Доброй ночи вам, друзья...”
Пауза.
Я всегда мечтала, что войду в дом и спою это... Но где же мама, папа? Где? Где няня, где Димочка, Димедрольчик, где?!
МОЛЧАНИЕ.
ЛЮДМИЛА. Какая няня, какая мама, какая папа, они все умерли, Танечка...
ТАНЯ. И Дима умер? Дима?!
ИВАН. Нет, пока нет! Пока живой! Не волнуйтесь! Сейчас придет. Он ждал. И ушел.
ТАНЯ. (молчит, рассматривает Людмилу, Сергея, Ивана). Послушайте, а вы тут кто такие? Кто?
ЛЮДМИЛА. Она все забыла, у нее в памяти все от волнения перемешалось. Это мы, мы, мы, Танечка! Вместе, вместе: “Доброй ночи, доброй ночи!!!”
Иван Людмила и Сергей поют Тане. Она смотрит на них во все глаза.
Пауза.
А мы так ждали, так ждали. Даже не заметили, как вы вошли, Танечка.
ТАНЯ. У меня ведь папин. Папин ключик. Золотой ключик от моего детства... Вот он. Я всегда ношу его на шее, и когда мне там приходилось раздеваться и меня кто-то спрашивал: “Что это у тебя?” - я всегда с гордостью отвечала: “Ключ от моей московской квартиры”.
Пауза. Иван, Людмила и Сергей поют: “Доброй ночи...” Пауза.
ЛЮДМИЛА. Ну, что вы тут распелись, бегите на кухню, принесите воды, видите, как человек волнуется, быстро, ну?!
Сергей и Иван разом, как по команде, бегут на кухню, спотыкаясь о пороги.
ТАНЯ. (тихо, Людмиле). А кто эти люди?
ЛЮДМИЛА. Ну, что вы, Танечка! Забыли? Забылии-и-и! Серюня мой муж, правда, мы с ним не расписаны, но все ж таки, да? Серюня был шофер у вашего папочки покойного, царство ему небесное, добрый был человек, любил брать людей неиспорченных, деревенских, мы такие и остались, вот так, Серюня и сейчас шоферит, возит одного кооперативщика, а Ваня, Иван, то есть, - был на вашей даче садовником. Он на даче жил, а потом дачу забрали, как папочка умер ваш, мне некуда деться было, я тут притулилась, Серюня тоже тут, хотели для вас богатство ваше сторожить и вот, досторожились до вашего приезда. А помните, сколько нас было много? Как папочка умер ваш, так все разбежались, неблагодарные, а мы вот десять лет тут, сторожим...
ТАНЯ. Да, да, у нас была огромная дача, под Москвой, три этажа... И конюшня!
ЛЮДМИЛА. Ой, что вспоминать! Сразу ее забрали, сразу! Вещи мы какие-то оттуда сюда перетащили, перевезли. Ваня, бедный, без работы, переквалифицировался, киномехаником теперь тут, я на фабрике вот. Ой, а дачу - что вы! - сразу, в один день забрали, как папочка погиб ваш, помер, а до перестройки времена были тяжелые...
ТАНЯ. Молчите! Как вы можете так жестоко говорить!
ЛЮДМИЛА. Ну, что же делать, Танечка, действительно, до перестройки было гораздо тяжелее, сейчас полегче, и со свободой слова и вообще...
ТАНЯ. Я сказала: прекратите сто раз повторять “умер, смерть отца, погиб”. Я не сумасшедшая. Я все поняла. Хватит.
ЛЮДМИЛА. Ой, простите меня, моя драгоценная, моя бесценная, моя дорогая!
Прибежали Иван и Сергейс двумя стаканами воды.
ТАНЯ. (пьет воду, зубы стучат о стакан). Боже мой, русский граненый стакан, я таких сто лет не видела русский стакан...
ИВАН. Там таких нет?
ТАНЯ. Нет. Нет. Там - нет. (Рыдает). “Доброй ночи, доброо-ой ночи-и...”
ИВАН, ЛЮДМИЛА, СЕРГЕЙ. (хором, стоя над Таней). “Доброй ночи, доброй ночи...”
МОЛЧАНИЕ.
ЛЮДМИЛА. А где же...
ТАНЯ. Что? Что вы сказали?
ЛЮДМИЛА. А где же ваши вещи, Танечка? Багаж? Или вы так - налегке? С сумочкой? Да?
ТАНЯ. Багаж?
ЛЮДМИЛА. Ну да, багаж, багаж? Чумодан или кофр, или сумка хотя б какая...
ТАНЯ. (роется в сумочке). Деньги у меня с собой, а чемодан... Кажется, я забыла это все в аэропорту...
ИВАН. Как?
ТАНЯ. Ну, не забыла, а специально забыла, не взяла. Во-первых, я так разнервничалась, когда подлетали, выпила каких-то таблеток, такой длинный перелет, оказывается, две посадки... Во-вторых, в аэропорту я сразу же поняла, что тут за мной кругом, везде - три буквы, три буквы за мной...
ИВАН. (помолчал). Какие три буквы?
ТАНЯ. Вы знаете какие. Те самые три буквы.
СЕРГЕЙ. (помолчал). Ага. Ясно. Три буквы. Знаем.
ТАНЯ. Да, да. Лучше их не произносить.Так вот, эти три буквы в аэропорту начали за мной слежку, сразу же. Три буквы, понимаете?
Пауза.
ЛЮДМИЛА. Какие три буквы? Я что-то не поняла, Танечка, какие это три буквы за вами следили?
ТАНЯ. (помолчав, шепотом). “Кагэбэ”, конечно же. Я еле-еле от них оторвалась: скорее на такси, без вещей и быстрее домой: меня ждет елка, меня ждет мой дом... Дэвид остановил такси здесь неподалеку, на улице Горького, он в полном восторге, сразу же пошел гулять по Москве: идет снег, ему это в диковинку, а я домой, домой, с волшебным ключиком, в кулаке зажатом...
МОЛЧАНИЕ.
ЛЮДМИЛА. КГБ? Его давно расформировали.
ТАНЯ. Конечно, рассказывайте сказки. А связи-то остались. (Пауза). Что вы так смотрите?
СЕРГЕЙ. Какой Дэвид?
ТАНЯ. Один молодой человек, мой друг, мы с ним вместе приехали. Он только по Горького прогуляется, он знает адрес, это неподалеку тут, найдет, для американца экзотично...
МОЛЧАНИЕ.
ИВАН. Да, да. Улица Горького. Тверская. Пешков-стрит.
ЛЮДМИЛА. Танечка, но багаж, багаж! Богатство, багаж, забыли?! Как же это?!
ТАНЯ. (встала, идет по комнате, сердито). Ну я же сказала, что за мной сразу три буквы стали следить и я бегом. Ничего... Там на чемодане есть мое имя, они привезут мне потом его, наверное...
ЛЮДМИЛА. Кто привезет, Танечка?
ТАНЯ. Ну, эти... Работники и обслуживающий персонал московского аэропорта Шереметьево...
МОЛЧАНИЕ.
ЛЮДМИЛА. Привезут. Конечно же. Привезут. Большой, наверное, был чемодан.
МОЛЧАНИЕ.
СЕРГЕЙ. Спокойно. Я позвоню, у меня там носильщик знакомый... Нет, дайте мне квитанции или талоны, что там есть. У меня колеса, слетаю туда-сюда, разберусь. Спокойно.
ТАНЯ. Да? Слетаете? Как мило с вашей стороны...
СЕРГЕЙ. (протянул руку). Квитанции?
ТАНЯ. Квитанции? Квитанции, квитанции... Какие-то бумажки у меня были... (Роется в сумочке). Я никогда так много наличными долларов не брала, куча просто. Но сказали, что в Москве нет денежных автоматов и надо взять с собой обязательно... (Ивану, протянув кучу долларов). Подержите, пожалуйста, они мешают мне в сумочке, я не могу найти то, что надо...
Таня ищет в сумочке квитанции, Иван, вытянул руки вперед, держит в горстях, деньги смотрит на них.
Нашла. Это? (Отдала Сергею бумажки, взяла из рук Ивана деньги, сунула их назад в сумочку).
СЕРГЕЙ. Я мухой. Момент. Туда и сюда. Сюда и туда. Ноу праб-лем. Ноу!
Быстро идет к входной двери, одевается, уходит.
ТАНЯ. Я забыла, кто этот человек? Ему можно довериться? Как его зовут? Он не связан с тремя буквами? Нет? У него глаза, кажется...
ЛЮДМИЛА. Ну, что вы, Танечка, какие три буквы! Они там и не ночевали! Это же Серюня, мой муж! А я - ваша горничная была, да что же вы все забыли?! Я тут летала, убирала, пылесосила. Ну?
ТАНЯ. (молчит). Кажется, припоминаю. Пылесосили, да... А няня, правда, умерла? Няня, Димина мама? Умерла? Или вы меня обманываете?
ЛЮДМИЛА. Ну, конечно, умерла! Молодая была, всего пятьдесят восемь, десять лет прошло уж, скучала по вашим мамочке и папочке - ой, как скучала! Умерла, кто ж вас обманывает?
ТАНЯ. (молчит). Вы - меня обманываете. Я не знаю, может быть, вы все - из “кагэбэ”. Все может быть...
МОЛЧАНИЕ.
ЛЮДМИЛА. (зло). Из “кагэбэ”, да. Из Штази, я бы даже сказала. Из “Моссада”. Мы все тут - из Тель-Авива. Спасибо вам, Танечка! Десять лет ждали! Спасибо!
Заплакала, отвернулась к стенке. Таня молчит.
ТАНЯ. Ну, что же вы обиделись? Простите. Я разнервничалась, ничего не соображаю, простите...
ЛЮДМИЛА. Нет, нет, ничего, не обиделась я. Выпейте еще водички из этого замечательного стаканчика. Как же вы по холоду в таком пальтишке, в таком платьишке - оно же на рыбьем меху, без подкладки, надо бы шубейку какую. А выглядите хорошо: сорок пять - баба ягодка опять.
ТАНЯ. Мне тридцать. Это змеиная кожа. Тепло.
Входная вверь отворилась, в коридор вошел ДИМА. У него в руках черный футляр скрипки. На лечом глазу у Димы черная повязка. Дима небрит, неопрятен, выгляд