Северные амуры
Роман-дилогия
Перевод с башкирского Виталия Василевского
Гордиться славою своих предков
не только можно, но и должно.
А. С. Пушкин
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Ильмурза сидел на возу с дровами, лениво понукая уставшую лошадь. Дорога была ухабистая, выбитая. Вдали золотились кресты церквей, темнели минареты мечетей Оренбурга.
– Стой! Сто-о-ой!
Оглянувшись, Ильмурза невольно потянул вожжи. К подводе шагал грузный старик в сером кафтане, изрядно заношенном, в старой шапчонке, надвинутой на глаза.
– Чего тебе, знакум[1]? – буркнул Ильмурза не очень любезно.
– Подвези до города, устал.
– Ишь какой хитрый, знакум! – рассмеялся Ильмурза. – Значит, ты устал, а моя лошадь не устала! Значит, ты влезешь на телегу, а я пойду пешком? Ишь умный, знакум!
– Вдвоем и поедем,– сказал прохожий, берясь за край телеги.
– Двоих лошадь не довезет, знакум, – измаялась.
– Иди ты пешком! – с привычной, в кровь, видимо, впитавшейся властностью сказал старик.
– Ишь смекалистый! – Ильмурза начал злиться. – Я зауряд-хорунжий[2], медаль за турецкую войну имею и, значит, стану ковылять по рытвинам, а ты, знакум, развалишься в арбе как старшина юрта?
– А ты в каком году воевал с турками? – заинтересовался старик, на ходу взбираясь на телегу.
– Давно, ой давно, знакум! – вздохнул Ильмурза. – Не смогу выговорить по-русски, как эти годы называются. А медаль у меня за взятие Измаила!
Ильмурза говорил о войне тысяча семьсот шестьдесят восьмого – семьдесят четвертого годов.
– Выходит, мы вместе воевали! – обрадовался старик.– Тебе медаль фельдмаршал Румянцев вручил?
– Именно господин фельдмаршал Румянцев!.. – воскликнул Ильмурза, с умилением погружаясь в воспоминания.
– И я у Румянцева служил, а ты меня сажать не хотел! – упрекнул старик.
– Лошадь, лошадь уморилась, какой непонятливый знакум, тьфу! – с досадой воскликнул Ильмурза. – Да разве я не уважил сразу бы однополчанина?
Старик улыбался все довольнее, все светлее, – настроение, как видно, у него улучшилось.
– Да-а-а, молодые были!.. – завздыхал он.
Телега въехала в ворота, именуемые «Хакмар», выложенные из темно-красного дикого камня. Главный колокол на колокольне Преображенского собора гулко прогремел, каждый удар плыл над улицами могучей плотной волною. Старик перекрестился трижды, неуклюже слезая с телеги.
К нему подскочил с тротуара бравый молоденький офицер.
– Разрешите, ваше превосходительство, помогу!
У Ильмурзы от испуга затряслись поджилки, и он прислонился к телеге: «Пре-вос-ходи-тельство!.. У-у-у, пропал!..»
Старик отстранил руку офицера, сполз, выпрямился с трудом и, бросив повелительное Ильмурзе: «Подожди!», зашагал к дверям двухэтажного кирпичного дома.
Ильмурза соскочил с телеги и с отчаянной смелостью спросил у офицера:
– Знакум!.. Кто это пре-восходительство-о?..
– Будто не знаешь? – рассмеялся от удовольствия тот. – Генерал-губернатор князь Волконский. Григорий Семенович Волконский!..
Ильмурза решил, что настал последний час его жизни. Гнал чуть не в шею с телеги самого царского уполномоченного, губернатора! За долгую свою жизнь он слышал о многих губернаторах, а иных и повидал издалека. Тайный советник Иван Иванович Неплюев, генерал от инфантерии барон Осип Андреевич Игельстром, Николай Николаевич Бахметьев – они в золотом шитых мундирах мчались в карете шестериком, на лихих, самых лютых конях, в окружении конвойных казаков. Люди – и башкиры, и русские – в страхе шарахались с дороги, забивались в кусты. А у этого и одежонки-то нету приличествующей его княжескому достоинству. Может, самозванец?
Но у крыльца собралось тем временем много военных, и они почтительно выпрямились, едва из дома вышел все в том же затрапезном кафтане Волконский.
– Ваше пре-вос-ходи-тельство... Знакум! Прости, что тебя не признал. И на арбу не пускал. Ваше... – забормотал Ильмурза, стаскивая с головы черную, из козьей шкуры старенькую папаху.
– И правильно делал, что не пускал, – лошадь не семижильная! А мне, старику, наука – не уходить далеко от города, если силенок не хватает, – весело сказал Волконский. – Алексей Терентьевич, – обратился он к плотному низкорослому подполковнику, – распорядитесь, чтобы каптенармус купил дрова у моего... знакума! – При этих словах все дружно засмеялись. – И заплатил бы подороже!.. Так ты, зауряд-хорунжий, говоришь, – перевел благосклонный взгляд на Ильмурзу губернатор, – что тебе медаль сам Румянцев вручил?
– Так точно, ваше превосходительство, – бойчее отрапортовал Ильмурза. – Господин фельдмаршал! За взятие Измаила. А так-то я пять лет был на турецкой войне. Наш род – доблестный, у-у-у! Мой старший брат Абдрахман отважным воякой был, в башкирским полку участвовал в Северном походе царя Петра! – увереннее, громче говорил Ильмурза. – Там и погиб смертью храбрых.
– А кроме Румянцева какие генералы вами командовали? – поднимая светлые кустистые брови, продолжал расспрашивать Волконский.
– Всех уже не помню, ваше превосходительство! Давно ведь война была, у-у-у как давно. Наши башкирские полки подчинялись генералу Мусину-Пушкину.
– Верно! – обрадовался Волконский.
– Офицера помню Кутуза.
– Кутузова?
– Во-во, Кутузова, – подтвердил Ильмурза.
– А обо мне на войне не слыхал?
– Не слыхал! – Тотчас Ильмурза поправился: – Может, и слыхал, да забыл – много воды утекло с тех пор.
– Верно, – кивнул Волконский, – я же молодым тогда был; как теперь узнаешь?.. И я начинаю многих ветеранов турецкой войны забывать!.. – Он устало опустил веки. – А где твоя медаль за Измаил?
– Дома. Не поеду же я торговать на базаре дровами с боевой медалью! – Ильмурза говорил с оттенком обиды. – Конечно, в мечеть или по праздникам иду с медалью, в полном параде.
– Молодец, что свято хранишь столь высокую награду. Ну, за дрова с тобою разочтутся сполна. Будь здоров, зауряд-хорунжий!
И, уходя в губернаторский дом, Волконский сказал себе: «Бывалый солдат. Смышленый. Расторопный. Такие башкиры нам крайне нужны».
Вечером Волконский долго сидел один в кабинете, свеча лепестком огня освещала широкий письменный стол, ковер на полу, а углы комнаты тонули во мраке. Встреча с Ильмурзой разбудила воспоминания о военной молодости. Сейчас Григорий Семенович увенчан всеми орденами Российской империи, член Государственного совета, любим и почитаем дворянством и высшими сановниками, но молодость ушла безвозвратно. Тут уж ничего не поделаешь – ушла... В ту далекую пору мечтал о славе, о чинах, о наградах! Отец, князь Семен Федорович, был в Петербурге большим человеком, с ним считались. Не потому ли юный Волконский всего три месяца пробыл командиром полка карабинеров в сибирском захолустье, как его перевели в Первую армию, и в том же 1769 году он был удостоен за отличие в боях с турками Георгиевского креста – награды для русских офицеров наиславнейшей!..
Война с крымскими татарами – и генерал-лейтенант, и кавалер орденов св. Анны и св. Александра Невского. В Мачинском походе лично ввязался – генерал! – в рукопашную схватку, был ранен вражеским штыком в голову и получил звание генерал-аншефа. Генералом был умным и действительно смелым не по чину, а по присяге!
Фельдмаршал Александр Васильевич Суворов любил его, баловал и называл «неугомонным Волконским».
А годы, десятилетия шли, менялись в столице цари и министры, и стареющего Григория Семеновича постепенно оттирали наглые «баловни судьбы». И нету Суворова. И нету фельдмаршала Репнина, тестя Григория Семеновича.
Царь Александр – крестник Волконского – быстр на высочайшие повеления, вот и назначил князя военным генерал-губернатором в далекий Оренбург, за тысячи-тысячи верст от Петербурга, в зауральские дикие степи.
И крестный отец царя смирился – уехал.
В столице ходили сплетни: дескать, из-за давнего ранения в голову штыком разум князя потемнел, а в Оренбурге служба тихая, великого ума от губернатора не требуется... Услышав такое, младший сын, любимец Сережа, вознегодовал: «Выходите в отставку, отец, иначе станете посмешищем!..» И старшие, Николай и Никита, отговаривали отца принять назначение.
Супруга князя, Александра Николаевна, не согласилась:
– Император относится к Григорию Семеновичу, вашему отцу, благосклонно. Стоит ли обращать внимание на сплетни? Воля императора – нерушима.
И князь подчинился.
Скоро два года, как он управляет обширным Оренбургским краем. Упрекать себя, право же, не за что: царит порядок, в башкирских кантонах – спокойствие. Но закат жизни Григория Семеновича безрадостный: донимают головные боли, а еще сильнее мучает одиночество. Сыновья на военной службе, Сереже еще семнадцать, а уже получил поручика. Старшие, Николай и Никита, в действующей армии. А супруга Александра Николаевна страшится расстаться с Петербургом...
«Зауряд-хорунжий, судя по всему, умный. И к дисциплине привык. Не забыть бы – отметить!..»
Рассвет занимался нехотя, смутно, и тяжелые тени пересекали улицы, когда князь вышел на обычную свою прогулку. Куда направить шаги – к воротам Хакмарским, или Орским, или Чернореченским, или Водяным? Князь вынул из-за пазухи образок, перекрестился, пошептал молитву и пошел к Водяным воротам. Часовой у казармы засуетился, хотел было вызвать караул, чтобы чествовать генерал-губернатора почетным строем с барабанным боем, но Григорий Семенович отмахнулся: не заводи, мол, суеты...
И поднялся на земляной вал, опоясывающий город. Пятиугольные бастионы, башни, эскарпы и контрэскарпы построены прочно, навечно. На бастионах – пушки. Крепость надежная, но маневры по обороне города с боевыми стрельбами эти годы не проводились, и, признаться, князь о них не думал. В башкирских кантонах о былых бунтах и думать позабыли: тишь, гладь и божья благодать. Да, сейчас спокойно, а завтра? Наша опора – такие, как зауряд-хорунжий: разумные, в годах, привыкшие к воинской дисциплине и к русским командирам.
Князь медленно спустился с насыпи, устало присел на придорожный камень. Нет, в степь он не пойдет, рискованны дальние прогулки... Он остановил прохожего, попросил помочь снять сапоги, перемотал портянки, опять обулся и поблагодарил доброго человека за помощь.
– Помилуйте, ваше сиятельство, – забормотал прохожий, – да мы всегда готовы...
Князь уже, видно, забыл о нем, смотрел безучастно в степь.
Горожанин быстро, на цыпочках, отошел от странного губернатора, но его остановил часовой у заставы:
– Эй, слышь, сколько он тебе дал за услугу?
– Ни копейки.
– Врешь!
– Святой крест!
Григорий Семенович услышал, усмехнулся в усы и крикнул: «Подожди!» А когда прохожий и часовой застыли в ожидании и в испуге, по-старчески мелкой походкой приблизился к ним и швырнул в пыль горсть серебряных и медных монет.
...В этот день был обнародован указ генерал-губернатора о назначении зауряд-хорунжего Ильмурзы Абдрахманова старшиной юрта в ауле Бардегул Девятого кантона.
Ильмурзу вызвали срочно нарочным в кантон, вернулся он вечером пьяным не от вина – от радости, вломился в избу, швырнул папаху на нары, затопал сапогами, словно плясать задумал, гаркнул жене Сажиде:
– Сам себе голова!.. Боевой офицер, с медалью, зауряд-хорунжий, сын Абдрахмана! Зря, что ли, я боевой офицер, зауряд-хорунжий?!.. Теперь все земляки станут передо мною шапки ломать! У-у-у...
Сажида перепугалась, застонала:
– Отец, не заболел ли ты? Эстагафирулла тэубе! С оренбургского базара вернулся, сказал, что лично знаком с губернатором! Ну ладно, перепил, с кем не бывало...
– Что мне базар? Базар – тьфу!.. Начальник кантона стоячитал указ губернатора. У князя глаз острый, знает, кого возвысить. Придворным так и сказал – этот зауряд-хорунжий мой друг, вместе против турецкой орды сражались. Теперь буду богатым и знатным. Аллах услышал мои молитвы. Слава всевышнему!
– Атахы-ы[3], – заплакала жена.
В избу вошел легкими шагами стройный подросток, почти юноша, с нежным пушком на верхней губе.
– Что случилось? Почему ты плачешь? – тревожно спросил он мать.
– Улы-ым! – торжественно провозгласил Ильмурза. – Губернатор назначил меня старшиной юрта. Личный указ начальнику кантона Бурангулу.
– Ну и замечательно, – обрадовался Кахым. – И не надо плакать, эсэй.
– А если губернатор обманет?
– Ду-у-ура! Как обманет? Указ с приложением печати.
– Атай правду говорит – указ! – успокоительно сказал матери сын.
– Указ! – подхватил Ильмурза. – Готовь угощенье, зови гостей. Пусть все знают нрав старшины.
– Схожу к Асфандиару-мулле, взаймы попрошу муки, – засуетилась жена.
– Не унижайся! – приказал Ильмурза. – Сами принесут подарки, только мигну! Зарежем козу...
– Не дам резать козу! – заревела в голос Сажида.
– Да я тебя расшибу-у-у! – Ильмурза вспылил и двинулся на жену, закатывая рукава рубахи.
– Отец, пальцем мать не тронешь! – Кахым решительно преградил ему путь к печке, где стояла плачущая Сажида. – Не допущу!
– Осмелел, сопляк! – рявкнул Ильмурза, но спохватился, что услышат соседи и столпятся у ворот и окон, – срам старшине в первый день владычества заводить драку в доме.
Сын снизу вверх пристально смотрел на отца, в прищуренных глазах злые огоньки. Ильмурза сообразил, что кончается его власть над Кахымом, натянуто рассмеялся:
– Ишь, петух!.. – И, взяв с нар шапку, вышел из избы. Кахым опустил голову, виновато смотрел на мать, уже раскаиваясь, что открыто выступил против отца.
– Грех, большой грех, сынок, перечить отцу! – упрекнула Сажида, вытирая глаза полотенцем.
– А тебя обижать не грешно?
– Не грешно! Битое мужем или отцом тело и в аду не горит. Власть над женою вручена мужчине самим аллахом. От судьбы не уйдешь!.. Всякая женщина – раба мужа.
– А Буранбай-агай[4] говорит, что все люди – и мужчины, и женщины – равны перед богом.
– Шайтан подсказывает ему такие слова, дитя мое! – Сажида перепугалась пуще прежнего, зашептала молитву, отплевываясь от нечистой силы. – Не в пользу, вижу, тебе дружба с Буранбаем. Научил, видишь ли, читать русские книги, а от них все зло.
– Нет, Буранбай-агай – добрый, – не согласился Кахым. – И умный! Говорит, что в книгах – мудрость мира.
– Не знаю, не знаю, дитя мое, – задумчиво покачала головой Сажида и вдруг спохватилась: – Да чего я стою? Надо же прибраться.
Кахым махнул рукой и, все еще взбудораженный, вышел во двор, чтобы распрячь лошадь, положить ей сена.
«Неужели отец и вправду беседовал с губернатором? Может, попросту расхвастался? В городе он так усердно угощался с приятелями, что спустил все деньги, вырученные за дрова, и сам же признался, что храпел в арбе всю обратную дорогу. Да, пожалуй, приснилась ему встреча с князем...»
Через полчаса во двор с горделивым видом вошел Ильмурза, за ним работник нес на спине мешок.
– Неси в дом, выложи на нары, – приказал он, а сам остановился перед сыном, подбоченился: – Видишь, как узнали, что я лично возвышен князем, так и шеи согнули, залебезили – и лавочник, и богатеи.
– Взятки? – поморщился Кахым.
– Подарки! – внушительно поправил его Ильмурза. – Раньше я нес подарки старосте, начальнику кантона, а теперь сам принимаю почести. Колесо жизни, сын, вертится то вперед, то назад. И мне наконец привалило счастье!.. Начальникам всегда и всюду – уваженье.
– Ты же сам говорил, что начальники законов не соблюдают.
– А князь соблюдает. И от указа с собственноручной подписью и приложением печати не откажется. Иди по домам, приглашай соседей в гости.
– И Буранбай-агая позвать?
– И с чего тебе так по душе этот певец? – Ильмурза пожал плечами.– Зови!.. Скажи, чтобы курай принес с собою.
Вышедшая на крыльцо Сажида услышала и, когда сын вышел за ворота, упрекнула мужа:
– К чему тебе этот смутьян? Говорят, что он народ мутит, бунтарские речи против начальников заводит. Русские книги читает. Как бы он нашему Кахыму голову не закрутил.
– А ты не слушай сплетен! – прикрикнул Ильмурза. – Буранбай Кутусов окончил в Омске офицерское училище. Есаул!.. Начальник кантона Бурангул с ним в дружбе. Да разве он станет приваживать к себе сомнительного человека?
– И то правда, – согласилась жена и ушла в дом стряпать.
...Кахым вскоре с помощью всезнающих деревенских мальчишек отыскал своего любимого наставника и покровителя. Буранбай сидел в окружении внимавших ему односельчан. К забору была привязана оседланная лошадь, – значит, собрался в путь.
– Проходи, кустым[5], садись, – мягко пригласил Кахыма Буранбай с доброй улыбкой и продолжал: – По распоряжению губернатора Игельстрома в конце прошлого века башкирские земли были поделены на одиннадцать кантонов. Башкирам запрещено перекочевывать со стадами из кантона в кантон на летние пастбища – на яйляу[6]. После гибели Пугача и Салавата народ в страхе. Начальники обнаглели и душат мужиков поборами. А как война – садись, башкир, на коня с луком, с колчаном стрел да с копьем!
– Верно говоришь! – послышались голоса. – Справедливы твои слова!
«Отца назначили старшиной юрта, теперь Буранбай-агай и против него станет подбивать народ»,– невольно подумал Кахым.
– Что же нам делать, агай? – спросил парень из-за чувала.
Буранбай не торопился с ответом, заговорил неспешно, тщательно подбирая слова:
– Когда учился в Омске, то познакомился с некоторыми русскими просвещенными людьми. Сами понимаете, не по своей воле они приехали в далекую Сибирь. Под стражей привезли...
Слушатели понимали, что к чему, – ведь после разгрома и пленения Пугачева не только великий Салават, но и многие их сподвижники-башкиры очутились в ссылке.
– Так вот, русские ссыльные открыли мне глаза: нечего надеяться на победу над угнетателями, пока не окрепнет дружба между русскими, башкирами, татарами, чувашами, ну, словом, всеми народами. В единении – сила!
– А Салават-батыр сейчас жив? – взволнованно спросил Кахым.
– Неизвестно... Тридцать лет прошло, срок серьезный. А вообще-то он молодым был, когда воевал с Пугачом против царицы Катерины, – вполне мог уцелеть и в ссылке.
Все собравшиеся помрачнели, завздыхали – Салавата чтили свято.
Скрипнула дверь, заглянул мальчишка, сказал с тревогой:
– Урядник идет!
Буранбай взял курай, приложил к губам, пробежал ловкими пальцами по круглым отверстиям, и в избе запела, затосковала щемящая душу мелодия «Урала», знакомая слушателям и незнакомая, ибо талант музыканта преобразил старинный напев в звучащую по-новому, более бурно, более трепетно, музыку.
– А теперь спою, – Буранбай отложил курай и завел в полный голос, звучно и проникновенно:
Молод, красив Салават
В меховой папахе, лисьей.
Бригадиром назначен Салават
В двадцать и два года.
Тотчас унылые лица слушателей просветлели, вспыхнули в глазах задорные искорки, и они дружно подхватили:
Взошел я на высокую гору
В погоне за злым волком.
Храбрый воин Салават
Разгромит царские полки.
В избу, как бы крадучись, вошел урядник, присел на нары, отдуваясь, вытирая ладонью усы и бороду.
Ай-хай, пестрые крылья
Уральского беркута.
Ай-хай, Пугач и Салават
Славные России батыры[7].
Урядник хрипло покашлял, призывая к вниманию, и сказал укоризненно:
– Ваше благородие, господин есаул, не следовало бы распевать похвалу бунтовщикам!
– Песню сложили в народе, господин урядник, тридцать лет назад. Какой же от нее теперь вред?
– Ну не скажите, этих атаманов не забыли, а молодые даже к ним привержены, особенно к Салавату!
Не ответив, Буранбай провел ладонями по усам и бороде, зашептал благодарственную молитву:
– Аллаху акбар! Слава Всевышнему!.. Да дарует Аллах народу мир и счастье! – А затем добавил деловым тоном: – Начальник кантона Бурангул-агай гонца прислал, – вызывают меня в Оренбург, к генерал-губернатору.
Услышав «генерал-губернатору», урядник раболепно вытянулся, буркнул с почтеньем:
– Счастливого пути, господин есаул! Засвидетельствуйте мое почтение нашему кантональному начальнику господину Бурангулу!
И парни, и мужчины в годах высказывали искреннее сожаление, что их любимый сладкоголосый соловей уезжает.
– Рахмат, друзья, спасибо! – сказал Буранбай, прощаясь со всеми за руку. – Служба есть служба...
«Значит, к нам не заедет», – расстроился Кахым, но все же подошел к коновязи, где Буранбай отвязывал уздечку.
– Ну, счастливо оставаться!
– Агай, отец меня прислал, чтоб пригласить в гости.
– Пусть простит меня Ильмурза-агай, но я – человек подневольный.
– А если на часок?
– Не могу. Хуш! Прощай!
– Скорее возвращайтесь к нам, агай!
– Постараюсь.
«Скорее бы мне подрасти и стать похожим на Буранбай-агая! – мечтал Кахым. – Какой же он счастливый – и певец, и кураист, и сэсэн[8], и есаул. И образованный вдобавок! Счастливый!»
Сам же Буранбай счастливым себя вряд ли считал.
Молодая его жизнь была бурной и многотрудной. Юношей он ходил по аулам и призывал молодежь вновь поднять знамя Пугача и Салавата, – злые люди донесли, и Еркей, так его тогда звали, очутился в тюрьме. Его приговорили к ссылке, но на этапе, когда переплывали на пароме реку, он оттолкнул конвойного, спрыгнул, добрался до берега и спрятался в кустарнике. Дошел до родных мест, поселился у приятеля-рыбака на реке Куюргазы и снова начал кураем и свободолюбивыми речами собирать в избушке парней; звался он в ту пору Еркей-Яланом. Соглядатаи и здесь его выследили, сообщили полиции, и Буранбай-Еркей-Ялан зашагал среди ссыльных по сибирскому тракту. Но и тут не смирился – сбежал с ночлега, скитался по хуторам и заимкам, потом нанялся работником к богатому татарскому купцу в селе Каргалы, близ Оренбурга. Вечерами уходил в степь и слагал песни, – рыдал курай тоскою по любимой девушке в песне «Бэдре тал» – «Плакучая ива». Забылся он как-то печалью и музыкой и вздрогнул, когда его окликнули с дороги. В добротном тарантасе, запряженном парой сытых, выхоленных лошадей, сидел мужчина в синем бешмете, с круглой черной бородкой, но безусый, с высоким светлым лбом.
– Еге-гей, подойди! – попросил проезжий. Кажись, опасности нету, и он пошел к тарантасу.
– Ай-хай, какая музыка! – с неподдельным восхищением сказал седок, дружелюбно глядя на кураиста карими острыми глазами. – Откуда же ты, парень?
– Родом я из Бурзянских аулов, зовут... Еркеем. Работаю здесь батраком у купца.
И спохватился: «Еркеем числюсь в полиции!.. Ну как узнают и опять заметут?»
– Нет, это мое прозвище Еркей, а мулла назвал Буранбаем... Кутусовым Буранбаем.
– А я Бурангул, почти то же имя, – засмеялся проезжий. – Начальник Девятого кантона. У нас ценят талантливых кураистов и певцов. Чем батрачить, поедем ко мне. Не обижу!
И Буранбай-Еркей очутился в хоромах начальника кантона. На всех праздниках он и песнями и мелодиями курая навевал на гостей Бурангула то грусть, то веселье. И в разъезды по кантону Бурангул брал своего музыканта. Нет, он действительно любил и понимал народную музыку, ценил Буранбая искренне и зачастую слезой умиленья награждал певца за любовную печальную песню.
За год жизни в доме начальника кантона Буранбай научился свободно читать по-русски и пристрастился к чтению, буквально глотая книги. Видя это, Бурангул, хоть ему и не хотелось расставаться с любимцем, порекомендовал генерал-губернатору послать юношу в Омское военное училище.
Губернатор согласился: офицеры-башкиры крайне нужны для службы в башкирских полках.
Через три года Буранбай с отличием окончил училище, получил звание есаула. Теперь он получал сравнительно высокое жалованье и мог бы жить беспечно.
Но сердце его кровоточило.
Любимая Салима – далеко, и пути к ней заказаны: приедешь в аул, и тебя тут же схватят урядники. Больную мать не видел столько лет, – конечно, сейчас украдкой, через верных друзей посылал ей денег, но ведь старая лелеет надежду встретиться со взрослым сыном, наглядеться-налюбоваться, побеседовать душевно.
Раньше Еркей скитался из аула в аул, радовал людей сладкоголосым кураем, говорил тайно с парнями, звал их сплотиться на борьбу. Теперь он засомневался – так ли необходимы эти сходки, его призывы к бунту? Но разве житейское благополучие и влияние Бурангул-агая укротили его необузданный нрав? Нет, но в Омске, в общении с ссыльными он понял, что восстание Пугача и Салавата уже не повторится, что надо учить народ – и башкирский, и русский, и татарский, словом, все народы – грамоте, военному делу. Спешить – преступно. Необходимо исподволь создавать русско-башкирскую армию освобождения.
В башкирских кантонах в этом, девятнадцатом, веке произошли серьезные перемены. Начальники кантонов, юртов – военные. Заставы, форпосты, порубежные крепостицы подчиняются начальникам кантонов. Более десяти тысяч башкирских джигитов ежегодно мобилизуют в полки для службы на границе. Там они и по-русски научатся говорить, а многие – и писать, там они станут вымуштрованными солдатами. В прошлом, 1805 году против французов сражались за границей восемь тысяч башкир, шестьсот калмыков; три башкирских полка ушли в Пруссию на пополнение армии Беннигсена.
«Надо ждать возвращения башкирских джигитов из заграничных походов. До этого нечего и мечтать о восстании!»
А почему Буранбай потребовался губернатору? Недавно он послал ему письмо-жалобу от имени крестьян Шестого кантона с просьбой снять непомерные налоги. Возможно, генерал-губернатор возмутился, что есаул не помогает взыскивать подати, а заступается за мужиков? Или выследили, донесли, что он, Еркей, – беглый, а вовсе не Буранбай?.. Нет, во всех случаях вызов к начальству не сулил есаулу ничего хорошего.
Начальник канцелярии Ермолаев встретил Буранбая приветливо, не чванился, не важничал, а, вставая, протянул руку, показал на стул с высокой, обитой кожей спинкой.
– Прошу. Здоровы?
– Здоров. Благодарю, господин подполковник.
– Первый вопрос, господин есаул: вы знаете, что без особого разрешения вам запрещено ездить из кантона в кантон?
– Так точно.
– Но вы нарушали это строжайшее предписание?
– Исключительно по служебным делам.
– Гм, предположим. Второй вопрос: запрещено категорически устраивать сходки, собрания, сборища жителей без особого разрешения генерал-губернатора, и вы об этом знаете, но все же нарушаете, – почему?
– Закона я, господин подполковник, не преступал, но ведь я певец и кураист, а если приходят в дом или на лужайку слушатели, то ничего крамольного в этом не вижу. А иные парни, кроме того, просят научить их игре на курае.
– Гм, предположим.
«Придется удалить из башкирских кантонов, иного выхода нет, – опасный и умный свободолюбец, – сказал себе Ермолаев. – И курай его зовет к бунту, а не к праздничному столу!»
– Учту ваши разумные предупреждения и стану вести себя осмотрительнее, – заверил подполковника Буранбай.
– Гм, премного меня обяжете! Однако сейчас речь идет о назначении вас на высокий пост, господин есаул, за пределами башкирских кантонов, а не о курае и не о песнях, – Ермолаев спрятал в усах ехидную улыбочку.
«Значит, снова в сибирскую ссылку?!»
– Граница Российской империи, как вы знаете, идет по рекам Тобол и Урал к Каспийскому морю, – подполковник показал на большую карту на стене, – и делится на пять дистанций, а охраняется башкирскими и казачьими отрядами. Догадались, почему я завел разговор о границе, а, есаул?
– Никак нет, господин подполковник.
Буранбай действительно не понял, куда тот клонит.
– Начальником какой из пяти дистанций вы хотели бы стать?
«Я страшился очередной ссылки, а мне предлагают, и верно, высокий пост!»
– Не знаю, – пожал он плечами. – Извините, господин подполковник, но я растерялся.
– Гм, ваша растерянность, есаул, мне понятна и... приятна. Трезво оцениваете свои силы! Но я добавлю, что ходатайствовал о назначении вас на дистанцию начальник кантона Бурангул Куватов, а князь Волконский просьбу его уважил. Судите сами, сколь лестно для вас согласие князя.
«За что мне такая честь?»
– Прошу передать его сиятельству искреннюю благодарность, – овладев собою, сказал Буранбай. – Назначение, следовательно, состоялось... Если мне разрешен выбор, то я бы взял Вторую дистанцию, от Верхнеуральска до Орской крепости.
– Отлично, готовьтесь к переезду. Как только князь подпишет приказ, получите в канцелярии подъемные деньги.
«На границе этот... музыкант не будет баламутить народ, призывать к неповиновению. Но если и там не возьмется за ум, то...»
Выйдя из губернской канцелярии, шагая к дому Бурангула, есаул упрекал себя за то, что согласился ехать на границу. Там он будет оторван от родного народа, а это та же ссылка, но с офицерским жалованьем и почетом. Вернуться и отказаться? Пожалуй, после отказа он угодит в настоящую ссылку, сибирскую, без жалованья, но с унижениями и побоями!
Начальник кантона жил рядом с мечетью, высокий минарет которой остро царапал низко плывущее облачко, в одноэтажном, но солидном, сложенном из медово-желтых, в два охвата бревен, с резьбою над окнами и крыльцом доме.
Буранбай спросил работника, дома ли начальник, велел сходить на постоялый двор за его верховой лошадью и накормить ее.
И взошел на крыльцо.
Добродетельный Бурангул возлежал на широком кожаном диване в теплом стеганом халате, смуглое широкоскулое лицо со светло-карими проницательными глазами, окаймленное круглой, башкирского фасона бородою, было сумрачным: то ли дремал, то ли предавался мрачным размышлениям.
– Здравствуйте, агай! – поклонился Буранбай своему благодетелю.
– А! Приехал! Проходи, братец, садись. – Начальник спустил с дивана ноги в белых шерстяных, крупной вязки носках, натянул мягкие кожаные ичиги-сапожки, прошел по домотканому паласу к столу. – Узнал о назначении? То-то!.. Благодари аллаха. Сильно я беспокоился о твоей судьбе. Со всех сторон нашептывали Ермолаеву, что ты песнями и речами смущаешь народ. Парни подхватывают дерзкие твои песенки, поют их открыто и по избам, и в хороводах. Старшины юртов встревожены.
– Мне приписывают и сложенные другими музыкантами песни.
– Знаю, – начальник кантона опустился в кресло. – Слава твоя гуляет по всем кантонам. Народ полюбил тебя. И я люблю тебя..
Буранбай поклонился.
– Но завистники, враги набиваются тебе в друзья, пьют-бражничают с тобою, лезут в душу, а сами тем временем строчат доносы, чтобы выслужиться, получить вне очереди воинский чин, доходное место. Возблагодарим бога, что тебя на дистанцию назначили, а не угнали в ссылку.
– Агай, я понимаю, что вы заступились за меня, – искренне сказал Буранбай и поклонился.
– А!.. Пустое. Защищаю справедливость. Верхнеуральск – рядом. Могли бы назначить и в армию на западной границе.
– Но говорили, что наш царь помирился с французским императором.
– А! Временно. Наполеон – алчный, ненасытный завоеватель. Князь уверен, что война не за горами. Его старший сын пропал без вести под Аустерлицем. Князь сильно горюет. Так что, братец, на восточной границе служить куда спокойнее, чем в Польше.
– Я не трус! – Буранбай вспыхнул.
– А! Кто ж это подозревает! Начнется война, пойдешь воевать. А пока сиди в Верхнеуралъске, около башкирской земли, ты кураист, ты певец, ты нужен башкирскому народу... Выпьем-ка кумыса, братец, – и Бурангул снял с деревянного гвоздя тяжелый бурдюк, налил пенящийся белый напиток в деревянные чашки. – Пей, кустым, поди, горло пересохло с дороги.
Гость тянул маленькими глотками, смакуя, наслаждаясь, вытер рукавом усы, крякнул,
– Э-эх, богатырский напиток!
– Как, силы прибавилось?
– Утроились силы, агай, такая бодрость, и кровь закипела.
– А! Поистине, кустым, наш кумыс – услада и исцеление от недугов, – И вдруг начальник сказал деловым тоном: – Слушай, тебе подполковник Ермолаев не намекал?
– На что? – не понял Буранбай.
– О благодарности. О подарке... Надо же сделать ему подношение за должность. Ну я все сам обделаю и тебе потом скажу, – успокоил он встревожившегося Буранбая, – а сейчас возьми курай и порадуй меня песней. «Баяс» помнишь?
Он закрыл глаза, откинулся на спинку кресла, и вскоре ресницы его увлажнились, ибо голос курая, волшебно-нежный, словно соловьиный, затосковал-заплакал о несбывшейся любви.
Бурангул буквально переживал песню о погибшей любви, губы его дрожали, мокрые ресницы трепетали, дыханье прерывалось, и душа скорбела.
Музыка скрепила дружбу, родство, единокровие, судьбу начальника и его питомца.
– А-а! – простонал Бурангул, едва мелодия умолкла, будто последнее дуновение степного ветерка. – Какая беда, какое горе сотворило эту песню!
Буранбай быстро отвернулся – он-то знал, чью погибшую любовь оплакивал голос его курая.
Для успокоения и хозяина и себя Буранбай снял со стены домру, провел по разрозненно зазвеневшим струнам.
– Во времена Салавата башкиры играли главным образом на кубызе1 и на домре. Домра хороша тем, что музыкант и поет и сам себе подыгрывает. Муллы тогда запрещали домру, считая, что грешно играть на ней, – ведь она сделана руками человека, а курай из тростника, сотворенного самой природой.
– Нынче попадаются и медные кураи, – заметил начальник.
– Это повелось от медных труб русских военных оркестров; так я лично считаю.
Буранбай проверил пальцами звучанье струн, прислушался – домра звенела гармонично, значит, не расстроена.
И запел, умеряя силу молодого, неукротимо крепкого голоса.
Хай, да по дороге джигиты скачут
На резвых аргамаках.
Хай, да по дороге Пугач идет
Громить царское войско.
Хай, да по дороге полки едут,
Пыль столбом до небес.
Пугач царских начальников
Велел казнить при народе…
Начальнику кантона песня не понравилась – заерзал в кресле, с испугом покосился на дверь: плотно ли закрыта.
Хай, да по дороге войско идет,
Пугач, его предводитель.
Кончится ли нужда народная
Без лютых царских начальников?..
– Остановись, братец, помолчи! – воскликнул Бурангул. Певец же, словно опьяненный музыкой и песней, продолжал:
Хай, да по дороге Пугач едет,
Кафтан казачий, сабля башкирская.
Земли-воды помещиков и баев
Отдал бедному люду.
Вскочив, Бурангул вырвал из рук певца домру, швырнул ее в угол, струны всхлипнули от обиды, задребезжали.
– Злом за мое добро, за благоволение платишь? – с угрозой спросил начальник, подступая со стиснутыми кулаками к гостю. – Вора и грабителя Пугачева славишь?! А нас, значит, как баранов резать? Не зря, видно, на тебя жалобы строчат!
– Агай, благодетель и покровитель, не хотел тебя обижать чистосердечно признался Буранбай. – Разные начальники водятся. Не все же угнетатели! Морадым, Кусим, Алдар... Батырша, Юлай, Салават... Да мало ли справедливых! И к тебе, агай, народ относится уважительно.
Слаще меда пришлась похвала начальнику, успокоенно перевел он дыхание.
– Верно, кустым, у башкир всегда бывали добрые начальники. И я, грешный, стараюсь поступать в делах по божьим заветам и по народным обычаям. Но ты, братец, о Пугаче забудь, забудь, чтоб ни слова... Донесут Ермолаеву, что в моем доме славят кровопийцу, врага царицы Катерины, и несдобровать тебе... Я-то откуплюсь,– подумав, добавил он, – а тебе, кустым, ай-хай, – тюрьма, ссылка!
– Да разве песня о стародавнем вредна?
– Не прикидывайся наивным, кустым! Не притворяйся! Сам знаешь силу и власть своей песни. Имена Пугача и Салавата у молодых на устах. Твои песни парни подхватывают и переносят из аула в аул, как бунтарские призывы.
– Что ж, смолой склеить губы?
– Ай-хай, не разыгрывай из себя дурачка, в тебе, братец, ума хватит на двух-трех начальников кантона! – сердито сказал Бурангул. – Соловей погибнет без песни. И ты без песн