Следственное дело Осипа Мандельштама
Осип Мандельштам, один из знаменитых русских поэтов Серебряного века, жил и писал, не поддаваясь давлению со стороны власти. Он умер, как тысячи его угнетенных соотечественников - от истощения и сердечной недостаточности в одном из многочисленных лагерей сталинского ГУЛАГа.
В ночь с 14-17 мая 1934 года сотрудники ОГПУ НКВД Герасимов, Вепрецев и Запловский производили операцию по домашнему адресу О. Мандельштама. Как раз накануне злополучной ночи к Мандельштаму приехала поэтесса и верный друг Анна Ахматова. Кормить гостью было нечем. Хозяин сходил к соседям и принес добычу-одно яйцо. Съесть не успели, пока угощались разговорами, хлебом духовным. Обыск длился несколько часов. Проверялась каждая книга, заглядывали даже под корешки, надрезали переплёты, обшаривали все ящики и щели. Ахматова вдруг вспомнила про сиротливое яйцо. Мандельштам подкрепился на дорогу: посолил и съел. Когда уводили, было уже светло, прощальные объятия жены Надежды Яковлевны и поцелуй Анны Ахматовой. На роду Анне было написано провожать в тюрьму близких. С Ахматовой Мандельштама связывала личная дружба. Они познакомились в 1911 году на башне Вячеслава Иванова. Их дружеские отношения никогда не прерывались. Оставшись одни, уставшие женщины растерянно гадали о причинах ареста. Оповестили близких, на всякий случай спрятали у надежных людей ценные рукописи. Вовремя, так как в тот же день Герасимов заявился снова и рылся в бумагах, но ушел ни с чем. Неужели до ОГПУ дошли сведения о стихах, написанных про Сталина? «Если им попадут эти стихи, тогда конец. Осипу этого не простят».
Самым профессиональным, матёрым из всех публичных экспертов по литературе был Николай Христофорович Шиваров-гроза писателей, печально известный среди них Христофора с Лубянки. Как тут не вспомнить графа Александра Христофоровича Бенкендорфа, цензора А.С. Пушкина. Надежда Яковлевна, жена Осипа Мандельштама, видела следователя во время свидания с мужем. Из ее воспоминаний: «Крупный человек с почти актерскими, назойливыми и резкими интонациями. Пресловутый Христофорыч свою задачу по запугиванию и расшатыванию психики выполнял с удовольствием. Всем своим видом, взглядом, интонацией он показывал, что его подследственный ничтожество, презренная тварь, отрепье рода человеческого! Держался он как человек высшей расы, презирающий физическую слабость и жалкие интеллигентские предрассудки. И я тоже, хотя я не испугалась, но чувствовала во время свидания, как постепенно уменьшаюсь под его взглядом. При мне он сказал Осипу, что для поэта полезно ощущение страха, это способствует появлению стихов, и Осип Мандельштам получил полную меру этого стимулирующего его чувства. Только что в марте Шиваров расправился с Николаем Клюевым: отправил в ссылку в Сибирь. Не станет и здесь церемонится тем более, что вина Мандельштама несомненна. Вызывает Мандельштама на допрос: «Как вы думаете, за что мы вас арестовали?». А после предлагает прочесть стихи, которые стали причиной ареста. Мандельштам принимает вызов и читает одно за другим стихотворения. И каждая строчка звучит неслыханно дерзко.
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых кровей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе,
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
Следователь просит говорить медленнее. И тут же с голоса записывает стихи. Такого слушателя и ценителя у Мандельштама еще не было. Мандельштам: «Нигде стихи не ценятся так высоко, как в России. Здесь за них расстреливают!». Но Шиварову мало прочитанного. Он вынимает из папки, торжествуя, предъявляет свой козырь-стихи о Сталине. Шиваров спрашивает: «Это ваши стихи?». Мандельштам признал авторство. Прочтите их.
Мы живем под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца, -
Там помянут кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, дарит за указом указ --
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него -- то малина
И широкая грудь осетина.
Шиваров дал подследственному Мандельштаму бумагу и предложил собственноручно подписать свой контрреволюционный пасквиль. Подписав эти стихи, Мандельштам подписал себе смертный приговор. Но не отрекся он от своего слова. Что двигало его рукой? Безысходность, неумение претворятся, лгать? Это был отчаянный поступок, акт гражданского мужества. Вспоминает Надежда Яковлевна, жена Осипа: «Я сердилась, что он не отрицал всего, как подобает конспиратору. Но представить себе Осипа в роли конспиратора совершенно невозможно. Это был открытый человек, неспособный ни на какие хитроумные ходы. Все это кончилось посттравматическим психозом и попыткой самоубийства. Он перерезал себе вены на обеих руках. В подошве ботинка у него была спрятана бритва. От отсидевших в тюрьме Мандельштам слышал, что более всего там не хватает чего-то режущего. Бритву отобрали, руки перевязали. В планы следствия такая развязка не входила. Шиваров капает биографию поэта. И следующий вопрос от Шиварова: «Как складывались и развивались ваши политические воззрения?»
Ответ Мандельштама: Октябрьский переворот воспринял резко отрицательно. На советское правительство смотрю как на правительство захватчиков. Ленина называю временщиком. С конца 1918 года наступает политическая депрессия, вызванная крутыми методами осуществления диктатуры пролетариата.1920 год характерен возрастающим доверием к коммунистической политической партии и совету власти.1930-в моем политическом сознании наступает большая депрессия. Социальной подоплекой этой депрессии является ликвидация кулачества как класса. Моё восприятие этого процесса выражено в стихотворении «Холодная весна».
Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым.
Как был при Врангеле, такой же виноватый.
Колючки на земле, на рубищах заплаты,
Все тот же кисленький, кусающийся дым.
Все так же хороша рассеянная даль,
Деревья, почками набухшие на малость,
Стоят, как пришлые, и вызывает жалость
Пасхальной глупостью украшенный миндаль.
Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украйны и Кубани —
На войлочной земле голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца...
Лето 1933, Москва
Следствие подходило к концу, и ждали только решения сверху, и тут произошло чудо! Хлопоты за поэта достигли цели-дошли до Сталина. Пересмотр дела объясняют заступничеством Николая Бухарина и Бориса Пастернака. Сталин понял, что дело Мандельштама приняло широкую огласку. Телефонный звонок Пастернаку.
Сталин: Дело Мандельштама пересматривается. Все будет хорошо. Почему вы не обратились в писательские организации или ко мне? Если бы я был поэтом, и мой друг попал в беду. Я бы на стену лез, чтобы ему помочь.
Пастернак: если бы я не хлопотал, вы бы вероятно ничего не узнали!
Сталин: Но ведь он же мастер, мастер?
Пастернак: Да не в этом дело!
Сталин: А в чем же?
Пастернак ответил, что хотел бы встретиться и поговорить.
Сталин: О чем?
Пастернак: О жизни и смерти
На этом Сталин бросил трубку. И зачем ему рассуждать о жизни и смерти, если и жизнь и смерть в его руках. Затем последовал приказ героя контрреволюционного пасквиля (Сталина) неслыханный по милости: «Изолировать, но сохранить». Теперь дело закрутилось с бешеной скоростью. Мандельштам обвинялся в составлении и распространении контрреволюционных литературных произведений. Через 10 дней после ареста 26 мая 1934 года на совещании при коллегии ОГПУ в отсутствии подсудимого постановили выслать его в город Чердынь на Урал сроком на 3 года. «Так в один день я превратился из обвиняемого в осужденного и должен был отправиться к месту назначения специальным конвоем». Но эта ссылка была только отсрочкой для Мандельштама. Сталин никогда и ничего не прощал. Тем более такого прямого выпада против себя. Мертвый Мандельштам был бы опасен. Стихи казненного звучат сильнее. Сломать никогда не поздно. Попробуем согнуть. Заставить поклониться. И сам Мандельштам не питал никаких иллюзий. Он был уверен, что расправа ждет его.
О состоянии Осипа Мандельштама в ссылке его брату Александру Мандельштаму сообщала его жена, которая сопровождала его в Чердынь: «Осип психически заболел, бредит, галлюцинирует, выбросился из окна 2 этажа. Предлагаю перевод в Пермскую психиатрическую больницу». Александр Мандельштам: «Прошу освидетельствовать брата и перевести его в город, где может быть обеспечен медицинский уход вне больничной обстановки вблизи Москвы, Ленинграда или Свердловска». Сталин запретил жить в Московской и Ленинградской области. Мандельштам едет Воронеж. Здесь, в Воронеже, Мандельштаму не дают работать ни на радио, ни в печати, ни в театре. Осипа отторгают, отучают от литературы. Но он остается предан искусству слова. Здесь он пишет свой знаменитый сборник «Воронежские тетради».
Чернозем-первое стихотворение ссыльного Мандельштама.
Переуважена, перечерна, вся в холе,
Вся в холках маленьких, вся воздух и призор,
Вся рассыпаючись, вся образуя хор,—
Комочки влажные моей земли и воли...
В дни ранней пахоты черна до синевы,
И безоружная в ней зиждется работа —
Тысячехолмие распаханной молвы:
Знать, безокружное в окружности есть что-то.
И все-таки, земля — проруха и обух.
Не умолить ее, как в ноги ей ни бухай:
Гниющей флейтою настраживает слух,
Кларнетом утренним зазябливает ухо...
Как на лемех приятен жирный пласт,
Как степь лежит в апрельском провороте!
Ну, здравствуй, чернозем: будь мужествен, глазаст..
Черноречивое молчание в работе.
***
Я должен жить, хотя я дважды умер,
А город от воды ополоумел:
Как он хорош, как весел, как скуласт,
Как на лемех приятен жирный пласт,
Как степь лежит в апрельском провороте,
А небо, небо — твой Буонаротти...
Апрель 1935
***
Пусти меня, отдай меня, Воронеж:
Уронишь ты меня иль проворонишь,
Ты выронишь меня или вернешь,—
Воронеж — блажь, Воронеж — ворон, нож.
Апрель 1935
Мандельштам затравлен, загнан в угол. «Я поставлен в положение собаки, я-тень, меня нет!». У меня есть только право умереть. В союз писателей обращаться бесполезно! Нового приговора к ссылке я не вынесу». И снова все упирается в Сталина. Мандельштам идет на последний шаг, последнее унижение. Он пишет Сталину не письмо, а оду.
«Ода Сталину»
Когда б я уголь взял для высшей похвалы —
Для радости рисунка непреложной,—
Я б воздух расчертил на хитрые углы
И осторожно и тревожно.
Чтоб настоящее в чертах отозвалось,
В искусстве с дерзостью гранича,
Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,
Ста сорока народов чтя обычай.
Я б поднял брови малый уголок
И поднял вновь и разрешил иначе:
Знать, Прометей раздул свой уголек,—
Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!
Я б несколько гремучих линий взял,
Все моложавое его тысячелетье,
И мужество улыбкою связал
И развязал в ненапряженном свете,
И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,
Какого не скажу, то выраженье, близясь
К которому, к нему,— вдруг узнаешь отца
И задыхаешься, почуяв мира близость.
И я хочу благодарить холмы,
Что эту кость и эту кисть развили:
Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.
Хочу назвать его — не Сталин,— Джугашвили!
Художник, береги и охраняй бойца:
В рост окружи его сырым и синим бором
Вниманья влажного. Не огорчить отца
Недобрым образом иль мыслей недобором,
Художник, помоги тому, кто весь с тобой,
Кто мыслит, чувствует и строит.
Не я и не другой — ему народ родной —
Народ-Гомер хвалу утроит.
Художник, береги и охраняй бойца:
Лес человечества за ним поет, густея,
Само грядущее — дружина мудреца
И слушает его все чаще, все смелее.
Он свесился с трибуны, как с горы,
В бугры голов. Должник сильнее иска,
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко,
И я хотел бы стрелкой указать
На твердость рта — отца речей упрямых,
Лепное, сложное, крутое веко — знать,
Работает из миллиона рамок.
Весь — откровенность, весь — признанья медь,
И зоркий слух, не терпящий сурдинки,
На всех готовых жить и умереть
Бегут, играя, хмурые морщинки.
Сжимая уголек, в котором все сошлось,
Рукою жадною одно лишь сходство клича,
Рукою хищною — ловить лишь сходства ось —
Я уголь искрошу, ища его обличья.
Я у него учусь, не для себя учась.
Я у него учусь — к себе не знать пощады,
Несчастья скроют ли большого плана часть,
Я разыщу его в случайностях их чада…
Пусть недостоин я еще иметь друзей,
Пусть не насыщен я и желчью и слезами,
Он все мне чудится в шинели, в картузе,
На чудной площади с счастливыми глазами.
Глазами Сталина раздвинута гора
И вдаль прищурилась равнина.
Как море без морщин, как завтра из вчера —
До солнца борозды от плуга-исполина.
Он улыбается улыбкою жнеца
Рукопожатий в разговоре,
Который начался и длится без конца
На шестиклятвенном просторе.
И каждое гумно и каждая копна
Сильна, убориста, умна — добро живое —
Чудо народное! Да будет жизнь крупна.
Ворочается счастье стержневое.
И шестикратно я в сознаньи берегу,
Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,
Его огромный путь — через тайгу
И ленинский октябрь — до выполненной клятвы.
Уходят вдаль людских голов бугры:
Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,
Но в книгах ласковых и в играх детворы
Воскресну я сказать, что солнце светит.
Правдивей правды нет, чем искренность бойца:
Для чести и любви, для доблести и стали
Есть имя славное для сжатых губ чтеца —
Его мы слышали и мы его застали.
Он, пригвоздивший вождя к позорному столбу, вымучивает стихи, прославляющие его. (холодные, безжизненные и никому не нужные). Попытка насилия над собой опять не удалась. Ни с одним Мандельштамом случилось такое. И Ахматова, когда арестовали ее сына, пыталась выкупить его жизнь у Сталина стихами. И тоже не получилось. Поэзия не терпит быть неискренней. Но при сталинском режиме тот, кто хочет быть искренним и служить добру, становится кандидатом на тот свет. Мандельштам вернулся из Воронежа в Москву, бывает в Петербурге. И через год снова арестован вторично.
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда, — так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург, я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.
Петербург, у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
Владимир Ставский -генеральный секретарь союза писателей, готовит письмо Николаю Ежову. Письмо-приговор.
Мая 1938 года
«Срок высылки Мандельштама закончился, но он часто бывает в Москве и Санкт-Петербурге у своих друзей. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него страдальца, гениального поэта, никем не признанного. За последнее время Осип Мандельштам написал ряд стихотворений, но особой ценности они не представляют по общему мнению товарищей, которых я опросил. Прошу решить вопрос об Осипе Мандельштаме.
С коммунистическим приветом,Владимир Ставский».
К письму приложена рецензия негативного характера стихотворений Осипа.
Созданный Сталиным союз Писателей был не только органом подавления свободы слова, удушения творчества, но и тайным осведомителем, филиалом Лубянки. В 1939 в году заявление Ставского было вшито Павленко в следственное дело Мандельштама. И послужило тем детонатором, который привел к гибельному взрыву. Ставский: «Уберите Мандельштама, паршивая овца все стадо портит». Компромат на Мандельштама был собран:
1.Сын купца первой гильдии
2.Был членом партии Эсеров.
3.Написал резкий контрреволюционный пасквиль против товарища Сталина и распространил его среди своих путем чтения.
Резолюция: арестовать
Приговор: заключить в концлагерь сроком на 5 лет. Изолировать и необязательно сохранить
Приговор для Мандельштама смертельный. Пяти лет лагерной жизни он не выдержит. Помещен в бутырскую тюрьму для отправления на Колыму.
Письмо от жены Осипу Мандельштаму:
«Ося, родной, милый мой Ося! Нет сил для этого письма. Я пишу его в пространство. Осюшка, наша детская с тобой жизнь, какое это было счастье! Наши споры, наши перебранки, наши игры и наша любовь! Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие кибитки нищенские «пиры». Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоем! Наша счастливая нищета и стихи! Я благословляю каждый день и час нашей горькой жизни. Мой друг, мой спутник, мой слепой поводырь! Я не успела сказать, как я тебя люблю. Это я Надя, где ты?»
Письмо в никуда. Их писали тысячи женщин, теряя близких в адских кругах Гулага. С момента ареста о Мандельштаме неизвестно ничего. И однажды приходит письмо брату Александру Мандельштаму от Осипа:
«Истощен, изможден до крайности, исхудал, но посылать деньги, посылки, вещи-не знаю, есть ли смысл? Попробуйте все-таки…. очень мерзну без вещей. Родная Наденька, не знаю, жива ли ты, голубка моя? Ты, Шура, пиши о Наде мне сейчас же! Здесь транзитный пункт, в Колыму меня не взяли…возможно зимовка. Родные мои, целую вас»
Надежда Яковлевна бросилась на помощь. Послала ему посылку, деньги, вещи. Пишет письмо Берии. Но все безрезультатно.
Вернулся денежный перевод за смертью адресанта. Сообщили на почте. Так не дождалась Надежда Яковлевна пересмотра дела мужа. Знакомясь с тюремно-лагерным делом, нашли фотографию Осипа Мандельштама. На ней изможденный старик, почти голый череп вместо лица, но поднят так же горделиво, как и прежде! Причина смерти-паралич сердца. Точные обстоятельства смерти поэта долгое время оставались загадкой. Лишь спустя годы Надежда поговорила с несколькими людьми, которые были в том же лагере, что и Осип, и знали его в последние дни.
Мандельштам прибыл по этапу во Владивосток в октябре 1938 года, где его поместили в пересыльную камеру. К этому моменту великий поэт был чрезвычайно истощен и параноидален: он отказывался есть свои лагерные пайки, опасаясь, что его могут отравить. Он был так слаб, что его не заставляли работать, и он проводил дни, блуждая по лагерю.
Другие заключенные поняли, что он был всемирно известным поэтом, и были некоторые, кто защищал и помогал ему. Он даже подружился с группой уголовников, которые знали его стихи. Они приглашали его в свои казармы, чтобы читать стихи, угощали белым хлебом и тушеным мясом - невероятные деликатесы в лагере.Помимо чтения своих работ, Мандельштам постоянно сочинял новые стихи, запоминал или записывал их на крошечном листе бумаги. Однажды Мандельштам вызвался помочь одному из своих друзей нести камни на стройку. Во время перерыва Мандельштам сказал: «Моя первая книга называлась «Камень », и этот камень будет моей последней книгой».
В декабре лагерь был поражен эпидемией тифа. После трехнедельного карантина осужденных заставляли стоять раздетыми в холодных казармах, а их одежду обрабатывали химическими веществами в специальной камере для устранения вшей и постельных клопов. Изможденный поэт не выдержал этих условий и рухнул на пол. Похоронили его в братской могиле...
Единственная запись о смерти Осипа Мандельштама, оставленная сокамерником Мандельштама:
«Зеков из барака 11 повели в баню на санобработку. Его сокамерник Юрий Моисеенко был рядом с ним в его последние часы. Мы разделись, повесили одежду на крючки и отдали в жаркамеру. Холодина как на улице. Все дрожат, а у Осипа костяшки ну прям стучали. Он просто скелет был, шкурка морщеная. Мы кричали: «Скорее, заморозили!». Ждали минут сорок, пока не объявили: «Идите одевайтесь!». В нос ударил резкий запах серы. Сразу стало душно! Сера просверливала до слез. Осип сделал шага два, три, четыре, отвернулся от жаркамеры, поднял высоко так голову, сделал длинный вдох и рухнул. Кто-то сказал: «Готов!». Конец был будничен и страшен. Привязали бирку к ноге, бросили труп на телегу вместе с другими. Вывезли за лагерные ворота и скинули в ров, в братскую могилу!»
Да, я лежу в земле, губами шевеля,
Но то, что я скажу, заучит каждый школьник:
На Красной площади всего круглей земля,
И скат ее твердеет добровольный,
На Красной площади земля всего круглей,
И скат ее нечаянно-раздольный,
Откидываясь вниз — до рисовых полей,
Покуда на земле последний жив невольник.
***