Пушкин – величайшее явление русской культуры, значение которого в истории не умаляется, а непрерывно возростает в России и для России. Еще при жизни Пушкин был любимейшим, самым понятным и самым дорогим для русского сердца из всех писателей. Он при жизни стал народ-ным, хотя рядом с ним жили и действовали писатели, язык, мысли, слова, речения которых не меньше, а больше пушкинских вошли в народный обиход: назову Крылова и Грибоедова. Затем наступила смерть Пушкина, с ее всем доступным и всех до глубины души взволновавшим трагиз-мом. "Погиб поэт, невольник чести..."
А потом настала эпоха какого-то, быть может, лишь видимого и даже мнимого потускнения луче-зарного образа Пушкина в русских умах: 60-е и 70-е годы. Но это потускнение было мнимым, и когда в 1880 году был открыт на редкость удачный, благородный в своей простоте памятник Пушкина в Москве, Россия гениальным и пророческим взором вновь открыла Пушкина, и он рас-крылся перед нею. Это открытие и раскрытие Пушкина через вещее слово Достоевского есть для 6
меня, который был в это время ребенком, первое сильное, чисто духовное, чисто культурное пе-реживание, потрясение и откровение.
Затем 1887 год – истекает срок авторского права на сочинения Пушкина, и в миллионах экзем-пляров его творения растекаются по необъятной русской земле. Если смерть Пушкина была пер-вым раскрытием его величавого образа, а чествование его памяти в связи с освящением памят-ника было таким вторым раскрытием, то 1887 год знаменует целую эпоху в том процессе, кото-рым Пушкин становился подлинно народным.
Откуда и в чем это величие Пушкина как культурного явления? Как все великие явления такого рода, как все гении, Пушкин органически вырос. Он больше своих предшественников, он намного выше своих современников, но он неразрывно с ними связан. Есть какое-то неизъясни-мое наслаждение – я нарочно употребляю это чисто пушкинское слово, заимствованное им у Державина и Карамзина – следить за тем, как Пушкин подготовляется, т. е. органически вырас-тает из всего предшествующего развития, как к нему ведет и духовная (точнее духовно-языковая) сокровищница Церкви и богослужения, ведет творчество Ломоносова, и Фонвизина, и Озерова, и Державина, и Карамзина, и Хемницера, и Крылова, и Жуковского, и Батюшкова, и, наконец, та широкая волна подлинной народной поэзии, которая, вместе с знаменитыми сборниками народ-ных песен Чулкова и Новикова, проникает в русскую образованность и органически в ней претво-ряется.
В лице Пушкина – быть может, даже не вполне заметно и ощутимо для него самого – история подвела итог огромной культурно-национальной работе, произведенной в великое пятидесяти-летие, гранями которого являются 1765 год, один из первых годов славного Екатерининского царствования, и 1814 год, год рождения Пушкина, не как физического лица, а каквеликого рус-ского поэта.
IV. Величие Пушкина
Итак, Пушкин – гений, пожавший историческую жатву и в то же время непрерывно выраставший при жизни и после смерти. В чем же величие Пушкина, в чем разгадка неуклонного роста его значения для России и русской культуры?
Пушкин – самый объемлющий и в то же время самый гармонический дух, который выдвинут был русской культурой. Не в том только дело, что Пушкин не элементарен, а многосоставен и в луч-шем смысле многолик. Пушкин - самый ясный русский дух.
Пушкин ясен во всем многообразном смысле этого прекрасного русского слова. Он – ясный день и он – ясный сокол. Он – живой образ творческой гармонии, он – красота и мера. Есть что-то для русской культуры пророчески - ободряющее, что именно Пушкин, этот спокойный великан, стоит в начале русской подлинно национальной самобытной литературы. Вспомним его собственные гениальные слова:
В мерный круг Твой бег направлю Укороченной уздой... 7
Пушкин в этой мерности художнически переживал и духовно утверждал – ясную тишину, как не-кое вполне доступное человеку, ему естественное религиозное начало. Вот чем – в том его окон-чательном и окончательно зрелом образе, который он завещал России и русскому народу – до-рог нам Пушкин, вот чем он учителен и водителен для нашего времени.
Пушкин не отрицал национальной силы и государственной мощи. Он ее, наоборот, любил и вос-певал. Недаром он был певцом Петра Великого.
И в то же время Пушкин, этот ясный и трезвый ум, этот выразитель и ценитель земной силы и че-ловеческой мощи, за доступной и естественной человеку ясной тишиной духовно прозревал не-изъяснимую тайну Божию, превышающую все земное и человеческое, и перед этой тайной Бо-жьей смиренно и почтительно склонялся. Да, его припадание к Тайне Божией было действием, можно сказать, стыдливым. Религиозности Пушкина было чуждо все показное и крикливое, все назойливое и чрезмерное. Пушкин знал, что всякая земная сила, всякая человеческая мощь сильна мерой и в меру собственного самоограничения и самообуздания. Ему чужда была нездо-ровая, расслабленная чувствительность, ему претила пьяная чрезмерность, тот прославленный в настоящее время "максимализм", который родится в угаре и иссякает в похмелье.
Пушкин почитал предание и любил "генеалогию". Глядя "вперед без боязни", прозирая в буду-щее, он спокойно и любовно озирал прошлое и в него погружался. И в то же время он ощущал и переживал – Тайну. Вот почему Пушкин первый и главный учитель для нашего времени, того вре-мени, в котором одни сами еще больны угаром и чрезмерностью, а другие являются жертвами и попутчиками чужого пьянства и похмелья.
Эпоха русского Возрождения, духовного, социального и государственного, должна начаться под знаком Силы и Ясности, Меры и Мерности, под знаком Петра Великого, просветленного худож-ническим гением величайшего певца России и Петра, гением трезвости и ясной тишины, за кото-рой высится и чуется таинственная Правда Божья.
V. Ясная тишина
Итак, основной тон Пушкинского духа, ту душевно-космическую стихию, к которой он тянулся, как творец-художник и как духовная личность, можно выразить словосочетанием: "ясная ти-шина". У самого Пушкина это словосочетание не встречается, но по смысловой сути принадлежит ему, есть его духовное достояние. Исторически, как я сказал, оно явственно восходит к Ломоно-сову, который в одном письме говорит об "ясности и тишине", а в одной надписи и прямо упо-требляет словосочетание "ясная тишина". Еще явственнее духовный смысл сочетания ясности и тишины у Державина и Жуковского, которые в этом отношении родные старшие братья Пушкина. Жуковский, по-видимому, независимо от Ломоносова, вновь пустил в ход самое словосочетание, которое у него, оценивая и обсуждая Пушкина, заимствовал кн. П. А. Вяземский.
Прилагательные "тихий" и "ясный", как все отвлеченные понятия, имеющие длинную и подлин-ную историю, представляют сочетание двух видений: видения Плоти и видения Духа, т. е. в этих словах выражаются восприятия плотские, телесные, вещественные, и душевные, духовные, сверхчувственные. И в то же время, как всегда, тут, в этом противоборстве телесного и душев-ного, плотского и духовного, чувственного и умопостигаемого (интеллигибельного) есть и ощу-щается неизъяснимая прелесть какого-то непостижимого, сверхопытного родства и единства 8
идей и слов, при осязательном и даже дразнящем их противоборстве. Это противоборство мо-жет быть преодолено и преодолевается только таинственным религиозным единством, и начало душевное есть объективно и субъективно связующее звено между началами плотским и духов-ным.
Соответственно двойному и двойственному смыслу и цвету этих слов: "тихий" и "ясный", их поэ-тическое употребление, конечно, многообразно и являет множество оттенков. С объективной двойственностью материального (вещественного и телесного) и психического (душевного и ду-ховного) смысла сочетается, в отношении понятия "тихости" или "тишины", другая двойствен-ность, субъективная или оценочная: утверждения или отрицания, приятия или отвержения.
У Достоевского и Лескова эпитет "тихий" встречается с нарочитой душевно-духовной религиоз-ной окраской. У обоих этих писателей не только явственно проступает ломоносовско-державин-ско-жуковско-пушкинская смысловая традиция, но осязателен и прямой возврат к религиозному смыслу нашего эпитета в Священном Писании и церковном богослужении, возврат, у Достоев-ского осложненный мотивами и тяжелой народной мистики, и его собственного, совсем непуш-кинского, мистицизма. Тут перед нами развертывается и раскрывается многозначительный и знаменательный ход или процесс жизни и развития- в национальном словесном, не только лите-ратурном, творчестве – идей и слов.
Двойственное оценочное отношение к ясности непосредственно чуждо, конечно, эпохе Держа-вина, Жуковского, Пушкина. Но в прилагательном "неизъяснимый", которое, впрочем, именно у Пушкина имеет всеобъемлющее смысловое значение, уже заключается некоторый намек на что-то высокое и высочайшее, лежащее за пределами ясности, ее превышающее. Отсюда – возмож-ность отрицательной оценки некоторых видов ясности. Но этого шага еще не делает ясный и трезвый дух Пушкина. Это ясно выраженное оценочное неприятие ясности с разными окрасками мы находим лишь у Достоевского и у Ницше. Поэтому у Пушкина и его предшественников мы иногда находим "тихий" и "тишину" с отрицательным (пейоративным) смысловым значением, но никогда не встречаем "ясный" и "ясность" с таким смысловым оттенком ("оскорбительная яс-ность"). С другой стороны, для определенной эпохи Достоевского характерно ироническое упо-требление пушкинского слова "неизъяснимый" (и, заметим кстати, отчасти, в известном смысле и слова "общечеловек", или "всечеловек"). Однако, под конец жизни Достоевский не только при-емлет, но и окончательно усвояет и то, и другое понятие. Это значит: Достоевский приходит к Пушкину и склоняется перед ним.
ПРИМЕЧАНИЯ П. СТРУВЕ
1. Главы II-V составили содержание речи, произнесенной на торжественном собрании в Русском Доме имени Императора Николая II в Белграде 10 февраля 1937 г., организованном Юго-славян-ским Отделом Зарубежного Пушкинского Комитета. С неизъяснимой отрадой, соединенной с глубокой скорбью, я вспоминаю, что внимательным слушателем моей речи был почивший Св. Патриарх Варнава.
2. Klages L. Der Geist als Widersacher des Lebens. Leipzig, 1929 (Barth S. A., 2 тома в 830 страниц).
3. "Kai olon ton Kosmos pneuma Kai aer periechei". – Цит. по изданию: Diels. Die Fragment der Vorsokratiker, Vierte Auflage. Berlin, 1922. S. 26. 9
4. Этот человечески естественный и в то же время религиозно столь значительный факт дал по-вод В. В. Вересаеву утверждать, что Пушкин жил в "двух планах". Ср. его статью "В двух планах („О творчестве Пушкина") в журнале "Красная Новь", кн. 2-я за 1929 год, С. 200-221. Но разве пушкинская "двухпланность" не есть по существу нечто неизбывное и характерное для человека вообще? Вересаев подметил факт, но по своей религиозной слепоте не мог его истолковать.
5. Надлежит отметить, что на слово и понятие "Дух" в русском и вообще славянских языках обра-тил внимание в своих замечательных французских лекциях о русской литературе Адам Мицке-вич. С точки зрения исторической и сравнительно лексической его замечания, конечно, не вы-держивают критики, но все-таки в основе их лежит глубокое понимание проблемы духа в христи-анском смысле. Любопытно и не случайно, что именно глубоко религиозный Мицкевич делает эти замечания, и притом по поводу произведений Державина, самого духовного и христианского из великих русских поэтов: " Duch signifie... nоn pas l'esprit (mens) tel qu'il est compris par la plupart des philosophes, nоn pas l'esprit suivant l'acception vulgaire du mot, mais l'homme spirituel, l'homme intime, que anime le corps, le spiritus dans le sens biblique... Nulle part on ne trouve cette idée profondement slave aussi bien exprimée que dans ces strophes de Dierzavin" ("Бессмертие души", 1797; ср. критическое издание Я. К. Грота, у которого цитированы замечательные рассуждения Мицкевича. Спб., 1865. Т. II. С. 2-4).
6. П. А. Плетнев – Я. К. Гроту. Переписка Грота с Плетневым, II, 731. Цит. по Вересаеву "Пушкин в жизни". Вып. IV. С. 87.
7. П. А. Плетнев – Я. К. Гроту. 24 февраля 1842 г. Переписка Грота с Плетневым. Спб., 1896. Т. 1. С. 495. Цит. по Вересаеву "Пушкин в жизни". Вып. IV. С. 97.
(*) "Дух... означает не ум (mens [по-видимому, "mens" – это сокращение от немецкого "menschlich" – человеческий, что говорит о противопоставлении духа в обыденном человеческом понимании духу в возвышенном понимании – Прим. ред. ]) в том смысле, как его понимает боль-шинство философов, не ум в плоском восприятии этого слова, но духовного человека, внутрен-него человека, который воодушевляет тело, spiritus в библейском смысле... Нигде мы не встре-чаем эту глубоко славянскую идею так ярко выраженную, как в этих строфах Державина (фр