Работа не двигалась. Дэниел Бачагалупо смотрел на лист с зачеркнутыми фразами и думал, что ему нужно было бы жениться не на Кэти, а на какой‑нибудь симпатичной толстушке.
Но война во Вьетнаме тянулась год за годом. В шестьдесят восьмом Никсон выиграл выборы, пообещав ее закончить, однако война продолжалась еще семь лет. Своим указом от 23 апреля 1970 года президент Никсон отменил призывные отсрочки категории 3‑А для молодых отцов, чьи дети были зачаты на момент принятия указа или после этой даты. За остающиеся пять лет войны погибнут еще 23 763 американских солдата. Тогда Дэниел Бачагалупо наконец осознал, что ему стоит благодарить Кэти Каллахан, спасшую ему жизнь.
«Ну и что из того, если она была серийной производительницей детей для уклонистов от призыва? – спрашивал его в письме Кетчум. – Она спасла твою задницу, и это факт, от которого не отвертишься. Знаешь, я ведь не шутил. Если бы Кэти тебя не спасла, я бы и впрямь оттяпал тебе правую руку, только бы уберечь твои яйца от пули. Ну, если не руку, то пару пальцев уж точно».
Однако апрельской ночью 1967 года в Айова‑Сити, когда Дэниел Бачагалупо упорно пытался заставить себя писать, он предпочитал думать, что вовсе не Кэти, а двухлетний Джо уберег его от Вьетнама.
Но едва ли кто‑нибудь смог бы спасти Кэти. Через много лет Дэниел Бачагалупо прочтет в мемуарах писателя Роберта Стоуна «Самый расцвет: вспоминая шестидесятые»[72]: «К середине шестидесятых годов жизнь дала американцам столько, что мы малость опьянели от возможностей. События выскальзывали из‑под нашего контроля раньше, чем мы успевали их обозначить. Те, кто особенно жаждал перемен, кто отдал за них свою жизнь, как мне думается, обманулись сильнее всех».
Читая этот абзац, Дэнни подумает, что эти слова применимы к Кэти. Но книга Роберта Стоуна вышла гораздо позже и уже не могла ее спасти. Да, Кэти не искала защиты, и ее нельзя было спасти. Однако в дополнение к ее взглядам – распутным и каким‑то подростковым – немалая доля ее притягательности заключалась в том, что Кэти была отступницей. (Ее сексуальное дезертирство раздражающе будоражило. Никто не знал, чего ожидать от нее в следующее мгновение, поскольку сама Кэти этого тоже на знала.)
– Садись, Майкл. Садись, поешь чего‑нибудь, – повторял старик Полкари, уговаривая мистера Лири.
Но ирландец был слишком взволнован и не мог есть. Он выпил пива, затем добавил один или два бокала красного вина. Дэнни знал: бедняга мистер Лири не мог поднять глаза на Кармеллу дель Пополо – он сразу представлял невыбритый клинышек волос на ее левой подмышке. А когда из кухни, хромая, вышел Доминик и принес учителю английского порцию его любимого мясного хлеба, будущий писатель заметил, что мистер Лири как‑то странно смотрит на его отца, словно видит повара впервые. А мистер Лири тем временем, скорее всего, раздумывал: «Может, ногу этому человеку и впрямь покалечил медведь? И может, в самом деле существовала индианка с волосами до пят, которая весила триста или даже четыреста фунтов?»
Мистер Лири сознавал: в своем письме в Эксетер он солгал насчет склонности иммигрантов к преувеличениям, заявив, что юный Бачагалупо «не похож на остальных». Что касалось писательских преувеличений, здесь Дэнни был прирожденным фантазером! Однако сейчас Дэнни ничего не фантазировал. В эту апрельскую ночь ему было очень грустно, поскольку он пусть и немного, но продолжал любить Кэти Каллахан. (Он только сейчас начинал понимать смысл отцовских слов о «летальном» синем цвете глаз.)
Как там пел Джонни Кэш?[73]Дэнни стал вспоминать слова песни, слышанной лет шесть или семь назад.
Мне не сбежать от этих синих глаз,
Они преследуют меня повсюду.
Все это еще больше отвлекло его от писания, как будто он решил физически удалиться (или отстраниться) оттого вечера в «Vicino di Napoli» и от дорогого его сердцу мистера Лири.
Мистеру Лири понадобилось выпить третий или даже четвертый бокал вина и съесть почти весь мясной хлеб, прежде чем у него хватило смелости засунуть руку во внутренний карман пиджака и достать голубовато‑серый конверт. Пятнадцатилетний Дэнни сразу заметил малиново‑красные буквы и понял, откуда это письмо. Он знал цвета Эксетера!
– Поймите, Доминик, это закрытое учебное заведение, где учатся только мальчики.
Молодой писатель и сейчас слышал слова мистера Лири и видел, как кивком головы он указывал на хорошенькую Элену Калоджеро и ее рано созревшую подружку Терезу ди Маттиа. Когда после школы Дэнни переодевался на кухне, натягивая черные брюки, в которых убирал со столов, эти девицы вечно оказывались там.
– Девочки, не мешайте Дэнни переодеваться, – говорил им Тони Молинари, но бесстыжие девки только хихикали и соблазнительно покачивали бедрами.
Возможно, помимо его дорогого мистера Лири Дэнни стоило поблагодарить и Элену с Терезой. Они не в последнюю очередь повлияли на решение отца отпустить его в Эксетер.
Тяжело было описывать сцену, когда отец со слезами на глазах сказал ему:
– Ну что ж, Дэниел, если Майкл прав и это действительно хорошая школа… если тебе очень хочется там учиться… думаю, мы с Кармеллой будем иногда тебя навещать. Да и ты будешь иногда приезжать на выходные в Бостон.
На двух этих «иногда» отцовский голос дрогнул. Дэниел вспоминал ту сцену сейчас, в Айове, когда дождливой апрельской ночью ему не писалось, но он изо всех сил пытался заставить себя писать.
Дэнни вспоминал и то, как он скрылся в кухне ресторана, не желая, чтоб отец видел его слезы. Кармелла уже вовсю плакала, но она плакала по любому поводу. Потом он слегка намочил тряпку и вернулся в зал. Мистер Лири, наслаждавшийся красным вином, не заметил, как его лучший ученик старательно стирает большую букву «О» с темно‑синего плаща. Стереть эту букву оказалось намного легче, чем остальные события того вечера и ночи.
Он никогда не забудет той ночи. Дэнни лежал в своей комнате и слышал, как плачет отец. Повару было не успокоиться. Кармелла, естественно, тоже плакала, хотя и пыталась утешить Доминика.
Наконец юный Дэнни не выдержал и постучал в стену их спальни.
– Я люблю вас обоих! Я буду часто приезжать домой! Во все свободные выходные!
– Я люблю тебя! – всхлипывая, пробормотал в ответ отец.
– И я люблю тебя! – шмыгая носом, добавила Кармелла.
Ему не давалась эта сцена. Как он ни выстраивал ее, получалось как‑то не так. Дэниел Бачагалупо смотрел на написанные строчки и думал, почему же суть ускользает от него.
Глава «Бегство в школу» была частью второго романа двадцатипятилетнего писателя. Свой первый роман он написал в конце первого года обучения в Писательской мастерской при Айовском университете. Второй год и третий, завершающий, он потратил на шлифовку произведения. Дэнни повезло: когда он заканчивал Нью‑Гэмпширский университет, один из писателей, преподававших там на факультете английского языка, познакомил его с литературным агентом. Первый же издатель, которому был предложен роман Дэнни, согласился его опубликовать. Только через несколько лет Дэниел Бачагалупо понял, как улыбнулась ему судьба. Никто из выпускников Писательской мастерской не мог похвастаться романом, принятым к публикации. Дэнни завидовали, на что он не обращал внимания. Он почти не имел друзей среди сокурсников. Большинство студентов были людьми холостыми, любившими сборища. Дэнни – человек женатый и отец маленького ребенка – редко принимал участие в их вечеринках.
Он написал Кетчуму о выходе книги. Дэнни надеялся, что сплавщик прочтет ее одним из первых. Выход романа намечался на начало декабря шестьдесят седьмого года или перед Новым годом. Хотя местом действия был север Нью‑Гэмпшира, Дэнни заверил Кетчума и отца, что их в романе нет.
– Это роман не о вас двоих и не обо мне. Я еще не готов писать о себе, – говорил он Кетчуму.
– Так там нет ни Эйнджела, ни Джейн? – удивился Кетчум, и в его голосе ощущалось недовольство.
– Пойми, это не автобиографический роман, – ответил Дэнни, и это было на самом деле так.
Возможно, мистер Лири назвал бы его роман «достаточно отстраненным», доживи этот замечательный старик до публикации. Увы, мистера Лири уже не было в живых. Вспоминая тот судьбоносный вечер в «Vicino di Napoli», Дэнни осознал, что ведь и Джузе Полкари тоже умер. Сам ресторан дважды перемещался: сначала на Флит‑стрит, а затем на Норт‑сквер (где он находился и по сей день). Обязанности метрдотеля поочередно выполняли Тони Молинари и Пол Полкари, что давало им отдых от кухни. Доминик с его хромотой на роль метрдотеля не годился, он подменял кого‑нибудь из поваров, когда тот работал в зале. Кармелла по‑прежнему оставалась украшением зала, а под ее началом всегда находились две официантки помоложе.
Приезжая на летние каникулы из Эксетера, а потом и из Нью‑Гэмпширского университета (до женитьбы на Кэти), Дэнни работал официантом или подменял на кухне отца и Пола, когда им требовался выходной. Если бы Дэниел Бачагалупо не стал писателем, он вполне мог бы стать поваром. Но в эту дождливую ночь в Айове, когда второй роман не вытанцовывался, а первый еще не был издан, Дэнни находился в весьма мрачном настроении и не хотел представлять, куда бы его завела карьера повара. (Лишь одно утешало: если его писательская карьера не сложится, он хотя бы знает, чем заработать на жизнь.)
Что касалось приближающегося нового учебного года, Дэнни уже был обеспечен работой. Его пригласили в Вермонт, в малоизвестный колледж изящных искусств, предложив преподавать там литературное творчество и вести еще ряд курсов. Начиная подыскивать себе работу, он и не знал об этом колледже. Видимо, свою роль сыграло то, что «Рэндом Хаус»[74]готовил к публикации его роман, а сам он получал степень магистра изящных искусств в столь престижном месте, как Писательская мастерская. Словом, Дэнни готовился стать преподавателем колледжа. Молодой писатель был рад вернуться в Новую Англию. Он скучал по отцу и Кармелле. Живя в Вермонте, он мог чаще видеться с Кетчумом. С того памятного апрельского воскресенья, когда они с отцом навсегда покинули Извилистый, он виделся со сплавщиком всего один раз.
Кетчум появился в Дареме, когда Дэнни учился на первом курсе Нью‑Гэмпширского университета. Сплавщику тогда было сорок с небольшим. Он приехал и с мрачным видом заявил:
– Твой отец сказал мне, что ты толком не умеешь водить машину по нормальным дорогам.
– Пойми, Кетчум, в Бостоне мы обходились без машины. Мы продали «понтиак» в первую же неделю. А в Эксетере у меня было не слишком много времени, чтобы брать уроки вождения.
– Христозапор! – изрек на это Кетчум. – Даже и слышать не хочу про университетского парня, у которого нет водительских прав!
Уроки вождения проходили за рулем старого Кетчумова пикапа и были тяжелы для молодого человека, который лишь умел когда‑то гонять на машине с автоматической коробкой передач по лесовозным дорогам вокруг реки Извилистой. Кетчум прожил в Дареме неделю или чуть больше. Ночевал он в пикапе, «как во времена ваниганов». Парковочные инспекторы дважды выписывали ему талоны за ночевку в неположенном месте. Кетчум отдавал их Дэнни.
– Оплачивай, я тут ни при чем, – говорил сплавщик. – Денег за уроки вождения я не беру.
Дэнни и тогда было грустно, что он увиделся с Кетчумом только через семь лет. А теперь прошло еще шесть.
«Как можно не видеться с дорогими тебе людьми?» – раздумывал Дэниел Бачагалупо, прислушиваясь к стуку весеннего дождя. Но что всего удивительнее – отец за эти тринадцать лет вообще ни разу не встречался с Кетчумом. Чем это вызвано? Половина разума Дэнни пыталась найти ответ, а другая половина рассеянно созерцала застопорившуюся главу.
Молодой писатель перескочил к другому эпизоду – первой встрече мистера Карлайла (важной шишки в Эксетере, ведавшего назначением стипендий) с отцом и Кармеллой. Встреча, естественно, происходила в «Vicino di Napoli». Возможно, за свое поступление в Эксетер Дэнни следовало поблагодарить и Кармеллу. При виде ее мистер Карлайл просто обомлел. Он явно не видел таких женщин (во всяком случае, в Эксетере). Должно быть, важная шишка подумал: «Если юный Бачагалупо не попадет в Эксетер, я больше никогда не увижу эту женщину!»
Дэнни представлял, как был раздосадован мистер Карлайл, не увидев рядом с ним Кармеллы. Доминик тоже не приехал в Эксетер. Да и кто бы их отпустил? Семнадцатое марта в Бостоне – не только День святого Патрика[75]. (Молодое пенящееся зеленое пиво, которым торговали прямо на улицах, было ежегодным искушением для мистера Лири.) На семнадцатое марта приходился и День изгнания[76]– большой праздник для Норт‑Энда, поскольку в 1774‑м (или в 1775‑м? Дэнни всегда путался с этой датой, хотя на самом деле знаменательное событие произошло в 1776 году) американские пушки, установленные на Коппс‑Хилл, вынудили британский флот покинуть Бостонскую гавань. В этот день, а также в День памяти битвы при Банкер‑Хилле[77]в школах Бостона не бывает занятий.
В пятьдесят седьмом году День изгнания приходился на воскресенье, и по существующим правилам в понедельник занятий в школах не было. В Эксетер Дэнни отвозил мистер Лири. (Для Доминика и Кармеллы это было самое напряженное время, и их никто бы не отпустил из ресторана.) Здесь рассеянный писательский разум опять скакнул вперед. Дэнни стал вспоминать их поездку с мистером Лири и то, как он впервые увидел досточтимую академию. Мистер Карлайл был само радушие, но отсутствие Кармеллы просто убивало его.
Дэнни лишь обещал ездить домой в каждый свободный уикэнд. На самом деле он редко ездил в Бостон, от силы раза два за семестр. Субботним вечером Дэнни шел на Сколлэй‑сквер посмотреть стриптиз‑шоу в «Олд Хауэрде», где обязательно встречал кого‑нибудь из однокашников по Эксетеру. Парни дружно врали насчет своего возраста, но администрация заведения смотрела на это сквозь пальцы. Главное, нужно было уважительно относиться к стриптизершам. В один из таких вечеров, придя в «Олд Хауэрд», Дэнни нос к носу столкнулся с мистером Лири. Это была грустная встреча и для почтенного учителя, и для его лучшего ученика. Для мистера Лири, любившего латынь, она подтверждала изречение «Еггаге humanum est» («Человеку свойственно ошибаться»)… «Ну что, опять готов скакнуть дальше?» – мысленно спросил себя Дэнни. Та сцена (или ее версия) заслуживала, чтобы когда‑нибудь о ней написать.
Свой первый роман он посвятил мистеру Лири. Помня о пристрастии старого ирландца к латыни, Дэнни написал:
ПОСВЯЩАЕТСЯ МАЙКЛУ ЛИРИ, IN MEMORIAM
От мистера Лири он впервые услышал выражение in medias res. Учитель хвалил литературные труды юного Дэнни, говоря, что ему, «как читателю», нравится привычка автора зачастую начинать повествование с середины, а не следовать хронологическому порядку событий.
– А у этого приема есть какое‑нибудь название? – простодушно спросил мальчик.
– Я называю его in medias res, что в переводе означает «в середине событий»[78].
«Сейчас я точно нахожусь в середине событий», – думал Дэниел Бачагалупо. На его руках остался двухлетний сын, названный вовсе не в честь деда; от него ушла жена, а другой женщины на его горизонте пока не было. Он бился над началом второго романа, тогда как выпуск первого ожидался где‑то через полгода. И еще он готовился к переезду в Новую Англию, к месту своей первой «не кухонной» и «не поварской» работы. Уж если это не «середина событий», то как тогда называть подобное состояние?
Дэниел продолжал вспоминать латинские выражения. Мистер Лири тогда поехал с ним в Эксетер in loco parentis – «вместо родителя».
Возможно, поэтому его первый роман и был посвящен мистеру Лири.
– А почему не отцу? – спросил его Кетчум. (Кармелла задала ему тот же вопрос.)
– Отцу я посвящу второй, – ответил им Дэнни.
Сам повар никак не высказался относительно посвящения мистеру Лири.
Дэнни встал из‑за письменного стола, подошел к окну и некоторое время смотрел на дождь, барабанивший в окна его жилища в Айова‑Сити. Потом взглянул на спящего Джо. Глава не желала выстраиваться. В таком состоянии лучше всего было бы лечь спать, но Дэнни привык засиживаться допоздна. Как и отец, он перестал выпивать. Кэти излечила его от этой привычки, однако сейчас, в ночь, когда ему не писалось, Дэнни не хотел вспоминать обстоятельства своего излечения. Он вдруг поймал себя на мысли, что хочет услышать в телефонной трубке голос Кетчума. (Не Кетчум ли написал, что им надо поговорить?)
Всякий раз, когда сплавщик звонил ему из какой‑нибудь уличной будки в своем затерянном мире, время останавливалось. Слыша голос Кетчума, двадцатипятилетний Дэниел Бачагалупо вновь ощущал себя двенадцатилетним мальчишкой, который торопливо покидал берега Извилистой.
В ту апрельскую ночь Кетчум действительно ему позвонил. Впоследствии Дэнни признался себе: это не было совпадением. Как всегда, сплавщик звонил за счет вызываемого абонента. Дэнни согласился оплатить звонок.
– Паршивый сезон распутицы, – вместо приветствия произнес Кетчум. – Как тебе там сочиняется?
– А ты, смотрю, стал машинисткой, – сказал Дэнни. – С чего вдруг? Мне так нравился твой красивый почерк.
– Это не мой почерк. Все мои письма писала Пам. Так что это почерк Нормы Шесть.
– При чем тут Пам?
– Я не умею писать! – признался Кетчум. – И читать не умею. Норма Шесть читала мне все ваши письма.
Это был сокрушительный момент в его жизни, как потом думал Дэниел Бачагалупо. По силе он был сравним с уходом жены, однако имел более серьезные последствия. Ведь Дэнни изливал Кетчуму душу, раскрывал сердце, писал ему обо всем. А сколько всего успел порассказать Норме Шесть Кетчум. Ведь не сама же она сочиняла ответы! Стало быть, Пам знала все!
– Я думал, мама научила тебя читать, – сказал Дэнни.
– Как видишь, не совсем, – вздохнул Кетчум. – Прости меня, Дэнни.
– Так Пам теперь печатает на машинке?
Дэнни с трудом представлял Норму Шесть, выстукивающую по клавишам. Но в письмах, присланных и ему, и отцу, не было ни одной опечатки.
– Нет, Дэнни, это не она. Я в библиотеке познакомился с женщиной. Она раньше работала учительницей. Это она печатала письма.
– А где Норма Шесть? – спросил молодой писатель.
– В этом‑то вся и загвоздка, – снова вздохнул Кетчум. – Норма Шесть от меня ушла. Что мне тебе рассказывать. Сам знаешь, каково это.
Кетчум все знал об уходе Кэти, и говорить тут действительно было не о чем.
– Так Норма Шесть тебя бросила? – все‑таки спросил Дэнни.
– Дело даже не в этом, – ответил Кетчум. – Я не удивлен, что она ушла. Меня удивляло, что она так долго продержалась со мной. Странно другое. Знаешь, к кому она ушла? К Ковбою. И вот в этом вся загвоздка.
Дэнни и его отец знали: Карл давно уже не был констеблем в захолустном поселке. (Да и поселка Извилистого тоже не существовало. Его уничтожил пожар, но еще до пожара он превратился в поселок‑призрак.) Теперь Карл служил помощником шерифа округа Коос.
– Ты опасаешься, что Норма Шесть обо всем расскажет Ковбою? – напрямую спросил Дэнни.
– Не вдруг, – ответил сплавщик. – Насколько я знаю, у нее нет причин гадить мне или вам с отцом. Мы расстались без скандала, по‑доброму. Но с ней такое может случиться, когда Карл хорошенько ее поколотит. А он своих привычек не оставил. Или прогонит ее. Вряд ли он долго вытерпит Норму Шесть. Ты давно ее не видел. Она здорово подурнела.
Дэниел Бачагалупо знал: Кетчум, Норма Шесть и Карл – ровесники. То есть им всем сейчас по пятьдесят. Конечно, при такой жизни Норма Шесть не могла не подурнеть. Дэнни вполне допускал, что Карл может ее выгнать. Он ведь всегда выгонял надоевших ему женщин. И конечно, он поколачивал Пам, хотя пьянствовать помощник шерифа перестал.
– Объясни мне свои доводы, – попросил Дэнни.
– Если Карл уж очень сильно ее достанет, тогда Пам ему все расскажет. Разве ты сам не понимаешь? – удивился Кетчум. – Это единственный способ ему досадить. Все эти годы он не переставал думать о вас с отцом. И все эти годы Карл считал, что Джейн убил он. Он просто не мог этого вспомнить! Думаю, он свихнулся на воспоминаниях. Представляешь? Он верил, что убил Джейн, но напрочь забыл, как и при каких обстоятельствах.
Будь Ковбой не таким зверем, он бы, глядишь, и обрадовался своей невиновности в гибели Джейн. И будь сама Норма Шесть помягче, возможно, у нее не появилось бы искушения превратить известные ей сведения в оружие. (Конечно, она могла выболтать Карлу правду, случайно или от его рукоприкладства.) Кетчум не верил, что в бывшем шерифе вдруг проснутся человеческие качества, к тому же он хорошо знал, какую жизнь вела Норма Шесть. (Он и сам вел такую жизнь, и в этой жизни не было места сантиментам.) А Ковбой одуревал от попыток вспомнить, и не потому, что верил, будто это он убил Джейн. Карл не испытывал вины, и вовсе не сам факт убийства сводил его с ума. Его мучила невозможность вспомнить сам момент убийства. По мнению Кетчума, бывший констебль наслаждался бы такими воспоминаниями.
Невозможность вспомнить и явилась причиной, заставившей Карла бросить пить. Несколько лет назад, когда Кетчум впервые сообщил Дэнни и повару, что «в округе Коос завелся новый трезвенник», отец и сын громко хохотали. Нет, они даже выли от смеха.
– Стряпуну нужно сваливать из Бостона. Это первое, – продолжал разговор Кетчум. – Второе – ему нужно сменить фамилию дель Пополо. Я ему тоже позвоню, но и ты должен сказать ему, Дэнни. Твой отец не всегда меня слушает.
– Кетчум, ты считаешь, что Пам рано или поздно обязательно все расскажет Карлу?
– Да, Дэнни. Это непременно. А Карл непременно изобьет Норму Шесть до полусмерти.
– Боже мой! – вдруг воскликнул Дэнни. – Слушай, а чем же ты занимался с моей матерью вместо уроков чтения?
– Спроси у отца, Дэнни. Не мое дело тебе это рассказывать.
– Так ты спал с нею?
– Пожалуйста, поговори с отцом.
Дэнни не помнил, чтобы Кетчум когда‑либо произносил слово «пожалуйста».
– Мой отец знает, что ты спал с ней? – спросил Дэнни.
– Христозапор! – рявкнул в трубку Кетчум. – А как ты думаешь, с чего твой отец чуть не снес мне половину головы своей проклятой сковородкой?
– Как ты сказал?
– Перебрал я сегодня, – пробормотал Кетчум. – Не слушай моей болтовни.
– А я всегда думал, что это Карл ударил тебя дулом своего кольта.
– Ха‑ха! Если бы Ковбой ударил меня своей пушкой, я бы прибил его на месте! – загремел сплавщик.
Слушая его слова, Дэнни понимал: Кетчум не врет. Он бы никому, кроме Доминика, не простил такого удара по голове.
– Я увидел свет в столовке, – начал Кетчум, и голос его вдруг стал совсем слабым. – Твои родители о чем‑то говорили. В те дни они оба изрядно выпивали. Я открыл внутреннюю дверь и вошел. Я же не знал, что как раз в тот вечер твоя мама расскажет твоему отцу о нас с нею.
– Теперь понимаю, – сказал Дэнни.
– Ничего ты не понимаешь. Поговори с отцом, – повторил Кетчум.
– А Джейн знала?
– Индианка знала все.
– Кетчум, а мой отец знает, что ты не научился читать?
– Я сейчас стараюсь научиться, – сказал в свое оправдание Кетчум. – Думаю, эта учительница меня научит. Она обещала.
– Так отец знает, что ты не умеешь читать? – спросил молодой писатель у давнишнего отцовского друга.
– Кому‑то из нас придется ему сказать. По‑моему, Стряпун думает, что кое‑чему Рози меня научила.
– Ты поэтому мне звонишь? И когда ты написал: «Кое‑что случилось», это касалось Нормы Шесть? Или вашего общего вранья о медведе?
– Я удивляюсь, как ты поверил в эти дерьмовые сказки о вонючем медведе.
Медвежья история нашла отображение в первом романе Дэнни, правда не в столь явном виде, как ее слышал сам автор. И вдруг оказывается: не было никакого медведя, а в кухню ввалился всего‑навсего Кетчум. Если б эта история не укоренилась так глубоко в сердце Дэнни, быть может, он повел бы себя по‑иному и не схватился бы за восьмидюймовую сковороду. И Джейн, возможно, осталась бы жива.
– Значит, это был не медведь, – ошеломленно проговорил Дэнни.
– На севере Нью‑Гэмпшира живет, считай, три тысячи медведей. Я их повидал достаточно. И пострелял тоже, – добавил Кетчум. – Но если бы в кухню тогда вломился настоящий медведь, твоего отца не спасла бы никакая сковородка. Им с Рози нужно было бы убираться прочь через зал. Но не бежать, а пятиться задом и двигаться медленно… Вот так, глупыш! Никакой это был не медведь. Это я к ним зашел. Думаю, у твоего отца хватило бы мозгов не лупить медведя по морде своей паршивой сковородкой!
– Лучше бы я вообще не писал об этом в своем романе, – только и мог сказать Дэнни.
– Это одна особенность писательского ремесла. Есть и другая.
– Слушай, ты сколько сегодня выпил? – не выдержал Дэнни.
– Ты начинаешь все больше рассуждать как твой отец, – сказал ему Кетчум. – Я тебе вот что хотел сказать. У тебя ведь должна выйти книга. А вдруг так случится, что твоя книга станет бестселлером? Ты превратишься в популярного писателя. Твое имя и фото замелькают в газетах, в журналах. Тебя и по телевизору могут показать.
– Это мой первый роман, – слабо возразил Дэнни. – Первый тираж невелик. Знать о нем будут совсем немногие. И потом, я надеюсь, это художественный роман. Очень маловероятно, чтобы он стал бестселлером!
– А ты подумай, – гнул свое Кетчум. – Всякое бывает, согласен? И среди молодых писателей одним удача улыбается, а другим – нет.
Теперь Дэнни догадался, к чему клонит сплавщик. Он распознал ход рассуждений Кетчума раньше, чем тогда, в стенах «Микки», когда мистер Лири сделал ему «дерзкое предложение» о выборе литературного псевдонима. Сейчас Кетчум заговорит о псевдониме. Он ведь уже предлагал отцу и сыну отказаться от фамилии Бачагалупо. Теперь Кетчум убеждал Доминика отказаться от фамилии дель Пополо.
– Дэнни, ты меня слышишь? Скажи, как это называется, когда писатель выбирает себе другое имя? Бывает, что женщина берет себе мужское имя. Вроде как Джордж Элиот. Она же не была мужчиной[79].
– Это называется «псевдоним», – ответил Дэнни. – А теперь скажи, как тебя угораздило встретить ту учительницу в библиотеке, если ты не умеешь читать?
– В общем, имена авторов на обложках прочитать я могу, – с вызовом произнес Кетчум. – Я ведь могу брать книги и найти кого‑нибудь, кто их мне прочтет!
– Понятно.
Скорее всего, когда‑то Кетчум уже проделал такой трюк с матерью Дэнни. Это было для него проще, чем учиться читать. Как Кетчум называл это чтение вслух? «Разогревом»? (На самом деле слово это ввел в обиход не Кетчум, а повар. Он‑то и рассказал сыну эту забавную историю.)
– Псевдоним, – задумчиво повторил Кетчум. – А вроде есть еще одно слово. Иностранное. Французское вроде.
– Ном‑де‑плюм, – подсказал Дэнни.
– Правильно! – подхватил Кетчум. – Ном‑де‑плюм. Вот что тебе надо, чтобы себя обезопасить.
– Надеюсь, ты не станешь ошарашивать меня своими предложениями.
– Ты у нас писатель. Сам и придумаешь, – отмахнулся Кетчум. – А вообще, к имени Дэниел отлично подошла бы фамилия Кетчум. Как тебе? Великолепная фамилия. Напоминает старые добрые времена в округе Коос.
– Я подумаю, – лаконично ответил Дэнни.
– Уверен, ты придумаешь и получше.
– Ты мне вот что скажи. Если бы моя мать не погибла в ту ночь на реке, с кем бы из вас она осталась? С тобой или с отцом? Пойми, Кетчум, я не могу говорить с ним о таких вещах.
– Черт тебя подери! – заорал в трубку Кетчум. – Я слышал, ты как‑то назвал свою жену «свободной душой». По‑моему, Кэти была бессовестной душой, политической штучкой, долбаной анархисткой и женщиной с холодным сердцем. Впрочем, тебе лучше знать. Но Рози была настоящей свободной душой! Она бы никогда не оставила никого из нас. Никогда! Твоя мама, Дэнни, была настоящей свободной душой. Настолько свободной, что вам, нынешней молодежи, это и не снилось!
Кетчум проглотил слюну.
– Черт тебя подери! – снова заорал он. – Иногда ты задаешь тупейшие вопросы, как будто ты зеленый юнец с первого курса, не умеющий толком водить машину. Или хуже того, двенадцатилетний мальчишка, которого мы с отцом и Джейн всегда легко могли одурачить. Поговори с отцом, Дэнни. Поговори…
В трубке раздался щелчок, сменившийся длинным гудком. Кетчум разорвал соединение, оставив молодого писателя наедине с его мыслями.
Глава 6. В середине событий
Как уже говорилось, лифта в их доме на Уэсли‑плейс не было. Телефон был, но по причинам, противоречащим логике, аппарат находился в спальне, с той стороны кровати, где спала Кармелла. За все годы, что Дэнни учился в Эксетере, а потом в университете, повару хотелось самому ответить на звонок. Он надеялся услышать голос Дэниела, а не какие‑нибудь ужасные новости о сыне. (Но чаще всего это был Кетчум.)
Кармелла однажды посетовала Дэнни: он мог бы и почаще звонить домой.
– Телефон мы поставили только из‑за тебя, и твой отец постоянно напоминает мне об этом!
Довод подействовал, и с тех пор Дэнни звонил им чаще.
– Не переставить ли нам телефон на мою тумбочку? – как‑то спросил Доминик. – Думаю, ты не очень‑то хочешь разговаривать с Кетчумом. А если это Дэнни или, хуже того, дурные вести о нем…