И все-таки, на каком-то из более глубоких планов, я томился, как незанятый, а ниже – страдал. Прежняя спокойная и наивная по своей безоглядочности работа теперь стала сопровождаться резкими колебаниями самооценки и проходила то под знаком обширных замыслов, то в сознании невыполненное™ ничего существенного и потому недоказанности, что эти замыслы вообще будут осуществлены когда-нибудь. Эти колебания постепенно произвели две сосуществующих друг другу самооценки и соответственную раздвоенность самочувствия. Появилось почти никогда не оставлявшее меня ощущение какой-то неопределенной болезни, хотя ничего осязательного уловить я не мог, да и жаловаться на какие-либо физические симптомы не было основания. Я пытался приурочить это тяжелое самочувствие к различным внешним обстоятельствам, но сам же чувствовал, что дело не в них. И тем крепче я цеплялся за научные наблюдения, тогда единственное надежное и крепкое пристанище. Но в один день или, точнее, в один миг этого пристанища не стало.
Хорошо помню, как в жаркий полдень я укрылся в лес на склоне горы по ту сторону Куры. Это был довольно крутой склон, и можно было соскользнуть вниз к реке. Я пытался собраться с мыслями, чтобы продумать какой-то научный вопрос; но мысль была вялою и расплывалась. Вдруг из-под этого рыхлого покрова выставилась, как острие кинжала, иная мысль, совсем неожиданная и некстати: «Это – вздор. Этот вопрос – вздор, и совсем он не нужен». Тогда я спросил в удивлении и в испуге у этой, другой, чем мне привычная, моя мысль, как же это может быть вздором, когда оно тесно сцепляется с такими-то и такими-то вопросами, уже явно признанными. И через несколько секунд получил ответ, что и они, эти вопросы, тоже вздор и тоже ни для чего не нужны. Тогда я снова поставил вопрос о всех подобных вопросах, своею связанностью и взаимной обусловленностью образующих ткань научного мировоззрения. И опять тот же ответ, что и все научное мировоззрение – труха и условность, не имеющая никакого отношения к истине, как жизни и основе жизни, и что все оно ничуть не нужно. Эти ответы другой мысли звучали все жестче, определеннее и беспощаднее. Я хорошо помню почти физическое ощущение от них, как от холодного лезвия, без усилия вонзающегося в мое душевное тело и разрезающего меня, как что-то рыхлое и не имеющее сил сопротивляться. Чем шире ставились мои вопросы, тем менее сил было у меня защищать свои ценности и тем опустошительнее выступало каждый раз это лезвие. И, наконец, последний вопрос, о всем знании. Он был подрезан, как и все предыдущие.
В какую-нибудь минуту было подрезано и обесценено все, чем жил я, по крайней мере, как это принималось в сознании. Все возражения против научной мысли, которые я когда-либо слышал или читал, вдруг перевернулись в сознании и из условных, легко отразимых при желании и искусственно придуманных придирок вдруг стали грозным укреплением той, новой мысли, вдруг получили силу ударить в самое сердце научного мировоззрения. В какую-нибудь минуту пышное здание научного мышления рассыпалось в труху, как от подземного удара, и вдруг обнаружилось, что материал его – не ценные камни, а щепки, картон и штукатурка. Когда я встал со склона, на котором сидел, то мне нечего было взять даже из обломков всего построения научной мысли, в которое я верил и над которым или около которого сам трудился, не щадя сил. Не только опустошенный, но и с полным отвращением убежал я от этого мусора.
1925.VIII.30. В момент происшедшего обвала, когда мне казалось, что треснул и рушится небесный свод, я не узнал ничего нового для себя. Но коренным образом переворотилось направление воли. В том самом знании, которое было у меня за минуту до этого события, переставились все смысловые ударения. Если раньше всего pro научного мировоззрения я выдвигал и поддерживал надеждою на их лучшее будущее, дорисовывая своею убежденное-тью в них вялые и несуществующие линии связи, а к contra не прислушивался, тоже в надежде – на их худшее будущее, то теперь pro и contra, помимо моего желания, обменялись своими местами. Все pro повяли, словно побитые морозом, и вдруг потеряли силу убедительного звучания. Напротив, все contra, также вдруг, подняли голову и стали победоносны, хотя я вовсе не сказал им да. Одни из них никогда так и не получили себе этого да, другие получили его, но не скоро, и, однако, уж теперь я почувствовал в них хозяев положения. Произошел глубинный сдвиг воли, и с этого момента смысл умственной деятельности изменил знак.
Началось разоблачение знания, сперва только научного, затем и вообще. В свое время я много читал Маха и, несмотря на несогласие в сознании, в каком-то смысле все-таки принимал его. Теперь воспринятое стало разрастаться буйно. Отрицание знания в самых корнях его доставляло мне радость, в которой удовольствие было от наибольшей степени внутреннего страдания. Я чувствовал себя разбившимся при падении в пропасть, и хотелось, по крайней мере, закрепить это свое новое место, чтобы иметь хотя бы какое-либо место.
Особенно много я читал по философии, но удовлетворяло меня лишь подрывавшее возможность знания; напротив, положительные построения оценивались догматическими, до смешного бездоказательными и лишенными твердой почвы. Не то или другое утверждение мне казалось странным, а самая возможность для автора говорить так произвольно.
«Истина недоступна» и «невозможно жить без истины» – эти два равно сильных убеждения раздирали душу и ввергали в душевную агонию. Смертельная тоска и полное отчаяние владели мною. Правда, внешним образом я вел жизнь, полную труда. Своим порядком шли усиленные занятия в гимназии; по просьбе некоторых учителей я репетировал некоторых своих товарищей и давал другие уроки, муштруя своих учеников и перенагруженный сам от предельного усердия, так как все эти уроки были бесплатными. По праздничным дням занимался чтением с младшими учениками, тоже по поручению инспектора И. Е. Гамкрелидзе. Со всеми этими занятиями время было занято буквально сплошь до позднего вечера. Но за всем тем я много читал, занимался математикой, геологией, писал и даже продолжал, хотя и в меньшей мере, чем раньше, свои физические опыты. Тогда время обладало совсем иною емкостью, чем теперь: умещалось в день и то, и другое, и третье, а все-таки был простор продумать и прочувствовать более глубокую внутреннюю жизнь. И вот тут я ощущал и сознавал в себе метафизическую пустоту и происходящую отсюда смерть. Кант и Шопенгауэр со стороны своего отрицания подходили к моему тогдашнему самочувствию, но казались дешевыми и поверхностными в своих положительных построениях. Гораздо ближе было страдание Толстого, о его моральных и общественных взглядах я тогда не думал вовсе. В связи с карпентеровской и толстовской критикой научного мировоззрения я столкнулся, когда писал об этом реферат для устроенного нами совместного с Г. Н. Гехтманом научного кружка, – столкнулся с рукописной «Исповедью» Толстого и даже переписал ее, а через Толстого – с «Экклезиастом». То и другое пришлось по мне вместе с некоторыми буддийскими писаниями. Эти книги углубляли и расширяли мой внутренний провал и дали возможность ускорить оформление того, что происходило со мною. До них я чувствовал себя одиноким в своем отношении к научному мировоззрению; в самое сомнение навеевались порою окружающими сомнения, правда, поверхностные, но тем не менее требовавшие к себе внимания. С Толстым, Соломоном и Буддою я ощущал надежность своей безнадежности, и это давало удовлетворение и какой-то род спокойствия.
// С ними томление пустоты уже явно было не психологизмом, а существенным следствием каких-то, мне неведомых, законов самого бытия. Сознание этого ввергало в безнадежность, но зато самой безнадежности было свойственно мрачное успокоение, поскольку далее падать уже было некуда. Это состояние точно изображено Толстым в «Исповеди», и потому распространяться о нем нет надобности.
Но, однако, пережитое мною по душевной тональности было отлично от описанного Толстым. В последнем преобладало чувство, и Толстой ощущал себя умирающим потому, что иссякли в нем источники жизни: а жизнь была в его сознании чем-то очень близким к органическому самочувствию, к ощущению гармонической цельности тела, взятой очень глубоко, но тем не менее по определенной линии. Может быть, это было связано у Толстого, кроме его личного склада, с его возрастом и образом жизни. Мое же умирание шло по линии, скорее, интеллектуальной. Я задыхался от неимения истины. Во всем человеческом познании не находилось ни одной надежной точки, а истина и смысл жизни были для меня понятны и тождественны.
Постепенно, однако, отчасти с помощью Толстого, мне стало делаться ясным, что истина, если она есть, не может быть внешнею по отношению ко мне и что она есть источник жизни. Самая жизнь есть истина в своей глубине, и глубина эта уже не я и не во мне, хотя я могу к ней прикасаться. Сначала смутно, как сквозь толстую стену, затем все более внятно стал ощущать я какое-то веяние из этой глубины. Но эти живительные веяния, несомненные и подлинные более, чем что-либо другое, были, однако, в моем сознании вполне нерасчлененными, вполне лишенными какой бы то ни было словесно логической формы. Я ощущал их живительность и сознавал как единственно подлинно реальное; но я ничего не мог бы сказать об этом реальном, кроме того, что оно есть; я не имел слова назвать его и соотнести с тем, что я называл. А то, что я называл и умел называть, от этих животворных веяний окончательно съежилось и стало держаться в сознании, как засохший цветочный венчик на ягодах крыжовника. Это было томительное висенье между знанием, которое есть, но не нужно, и знанием нужным, которого нет: ведь несказанные прикосновения к источнику истины не могли оцениваться как знание, и с ними, по их оторванности, делать было нечего. Правда, они подавали смутную надежду на возможность знания; но это была именно надежда, которую подтвердить я не мог бы и самому себе. Но самочувствие мое уже выправлялось на бодрое: еще не было ясно, что можно построить свою мысль и тем менее – как ее строить, однако внутренняя уверенность уже твердила об этой возможности, и томление по мысли было деятельным и боевым.
Мне была ясною необходимость строить мысль, и толстовская аморфность представлялась смазыванием собственным рукавом только что набросанного рисунка. Однако даже приблизительно я не мог себе представить, по какому направлению должна вестись работа и откуда начинать ее; все же наличное мне известное казалось не имеющим никакого отношения к этой работе.
Между тем решение пришло, откуда его не ждал. Источником же его стал тот скепсис в отношении человеческих учений и убеждений, которым был проникнут мой отец и который был впитан с детства мною.
«Истина – жизнь, – много раз в день говорил себе я. – Без истины жить нельзя. Без истины нет человеческого существования». Это было ясно до ослепительности; но на этих и подобных утверждениях мысль останавливалась, натыкаясь каждый раз на какое-то непреодолимое препятствие.
В какой-то из дней вдруг, сам собою, задался во мне вопрос: «А как же они?» И этим вопросом стена была пробита. «Как же они, как все, кто сейчас существует на свете, кто жил до меня? Они, крестьяне, дикари, мои предки, вообще все человечество – неужели были и суть без истины? Осмелюсь ли я сказать, что все люди не имели и не имеют истины и, стало быть, не живы и даже не люди?»
ВОЗРАСТЫ
I. До Батума: мистика повседневная.
II. Батум: природа.
III. Тифлис до окончания] гимназии: наука.
IV. Окончание гимназии: кризис.
V. Университет: открытие человека как начала познавательного.
VI. Конец У[ниверсите]та: кризис: открытие религии.
VII. Профессура: кризис фарисейства: открытие рода.
ДЛЯ МОИХ ВОСПОМИНАНИЙ 1918.111.27. Серг[иев] Пос[ад]
1) Смерть папы моего.
2) Смерть тети Юли.
3) Батум: Сандро-туннели. Саженный снег – туннели. Приезд тети Сони из заграницы. Музыка тети Сони. Пристань. Бульвар. Море («зовущий запах и ритм прибоя»). Буря. Городской сад. Последний полудевичий костюм мой. Букет мамы. Удочки. Лягушка. Буря морская. Рыба-игла. Чилим. Палочки. Камешки. Вопрос
о пене морской. Медузы. Моль. Флорины. Червоточины. Няня София Романова. «Бука».
4) Уроки: Дом Орловских. Коля. Учительница французского] языка. Нерсес. Лакомство. Пожар дома. Рисование мое. Папа, занятия с ним. Кровь.
5) 1 Религиозные воззрения и религиозный характер моих родителей. 5) 2 Крестины детей. Бегство к Пассекам. Знакомство с богословием.
6) «Просфора».
7) 1 Евангелие тети Юли.
7)2 Суеверия. Примеры. 4-хлистный клевер.
8) Изобилие. Крыштафовичи. Поездка тети Сони. Мифы о силе растительности. Позднейший бред папы во время болезни (игра): Чердаки, закоулки… Машина, <….>. Болт в голове; лихорадка; страшные сны (сон о матери тонущей).
9) Бесо, смерть его.
10) Учителя мои.
11) Чтение; особенно лето в Хапагяе. Шекспир. «Сон в лет[нюю] ночь». «Буря». «Фауст» Гёте; Вальтер Скотт. Потом – Жюль Верн.
12) Детская моя любовь к животным и растениям; культ цветов (и цвета); пантеизм. Поездки в Аджарисцхали и по Батумо-Ахалкац-кой дороге, до Хуло. Жизнь природы. Ветер. Ветви. Колибри (см. 15, 18).
13) Новомейские: Северин Феликсович и Мария Сергеевна, «Феля» и Ева (Феликс).
Приезд Государя Александра III.
14) Венецианская лавочка; креветки в гостиной] «Франция», подарки. Моя кукла и Люсина кровать. Страстность моих стремлений – весь я в желании и в ожидании.
15) Книга Висковатого о растениях (см. 13). (См. 13, 15).
16) Увлечение моряками; «Моряк Шарло»; игры в путешествия (ящик из-под цемента). Живость воображения – игра более, чем игра.
17) Фейерверк, стремление к нему – звездочки, искорки.
18) Духи и запахи (см. 13, 15).
19) Я – «девочка»; первый мой полумальчий костюм «охотничий» как переход к мальчьему.
20) Поездки в Тифлис. С папой в гостинице при свете. Эйфелева башня и «клубника». – Другая поездка. Я заболел ветр[яной] оспой. Поход на Давидовскую гору. Мое недоумение, можно ли простудиться с холода на тепло. Орлиное перо.
21) Дни имянин и рождений.
22) Мое отношение к нарушению слова старшими («<…>» – тетя Юля).
23) Интерес к фокусам как явлениям таинственным. Роб[ерт] Ленц.
24) Влечение к театру как виду магии. Чтение афиш.
25) Отношение к родителям в раннейшем детстве.
РАННЕЕ ДЕТСТВО
1) Вид папы.
2) Пение мамы.
3) Тень.
4) Тетя.
5) Как я катился в реку и что из этого вышло.
Что я любил и чего не любил: грубость без
<…>, резкость, слишком б[олыная] впечатлительность], ее резкость. Мягкие переливающиеся полутоны, скользящее. Боязнь мужчин – их грубости. Тифлис. Поражающая меня молния.
В главу о папин[ых] <…> вставить о комарах: «Папе видны комары».
Гр<убые> черты, <зловещие>. Стаховский. В Словаре найти «Стаховский».
Поездка к Лизе тете 1-я и 2-я.
Французский язык.
<…> глосс[алогия].
<…>: рассказы тети о детстве. Рассказы папы
о детстве. Сказки. Фокусы. Цит[ата] из Гоф[мана]. Черт[и]. Тетр[адь] № 97.
<…> Леман. Цит[ата] об <…>. Эхо. Факт. Фокус – почти чудо. Тень. Выход. Наука. Театр. Ручьи. Колебание ветвей. <…> Первые научные опыты. Спир[итизм]. Рум<…>. Купорос («яд – Янкель»). Фейерверки <…>. 1) <…> Маги. 2) <…> Театр. Переодевания. Преображения. 3) Электрический свет, как «павлиний хвост». Цари, ф[еи], цветы… Тетя Юля. Мария Серг[еевна] Новомейская. Колибри. <…> фей. Тетя Соня. Колебания ветвей. Цветы, ручьи. Мертвецы. Страхи. Асбверисен. Кот Мурлыка. <…> гонец и страшная месть. Религия. Богословие. Евангелие.
Догм[ат] Троицы. Богохульства. Глоссалогия: Помпея, Геркуланум. Любовь к словам. Стихи. Поэзия.
Книга первая «Моряк Шарло». «Проводы друга». Вальтер Скотт «Людовик XIV».
Пресс и отпечатки разные.
Форма как сущность.
Рождение братцев. Я ничего не думал.
Занятия. Первые уроки. Рассеянность. Непригодность к <…>.
Поездка. Аджарисцхали. «Моя точка». Ветер. Ветви.
Отношение к людям.
Пение; музыка.
1) Фейерверк – звездочка.
2) <…>
3) Духи.
4) Цветы (и цвет).
5) Игры в путешествия <…>.
Чилим. Палки. <…> Моряки. Моряк Шар-ло. Червоточины. Бука. Венецианская лавочка. Креветки. Книга Висковатого. Ботанический сад. Я – девочка.
АВТОБИОГРАФИЯ
1) Интерес к чердакам, погребам, подпольям, закоулкам.
2) Кончина тети Юли.
3) Первый эксперимент с <…>.
I
Мой интерес к червоточинам, отверстиям – интерес к пещерам. Не есть ли это интерес к утробе, к матери? Бабочки.
II
Первоначальные воспоминания теряются в [смутных], но определенных ощущениях крови, близости с Родителями, теплоты родительской, где я не отделяю себя – от них и я в них.
АВТОБИОГРАФИЯ
1) Мой интерес к кружевам не <…>.
2) У тети – черные и проч.
3) Мое желание лететь и уверенность, что вот-вот полечу.
Полеты с зонтом, махание руками – почти лечу.
1) Моя финиковая пальма.
2) Большая финиковая пальма – от Пассеков.
3) <…> медведи.
4) Марганцевая черная гора, 36 стр. (?), см. 35 об.
5) С. 40 – о минералах поправить – расширить и дополнить чувства.
6) 40 об. наука (потеря направления).
7) О сне: «<…> рая».
8) Об аджарцах справиться и дополнить.
9) Тарантулы в Аджарисцхали.
10) Рождественская роза – зеленая. <…>
11) Крабы в Аджарисцхали, форель.
12) «Наталка-Полтавка». Тифлис. Театр.
13) Направления [?].
14) Апатиты [?]. <…>
15) Рисование цветов.
16) Моя фамилия.
ЦВЕТЫ
1) Наперстянка.
Шпажник (королевск[ая] шпора). Бересклет.
Вороний глаз.
Аконит.
Дур[иан].
Белена.
Пастушья сумка.
Львиная пасть.
Гвоздики.
Папоротники.
Мхи.
2) В Батуме (на прогулках).
Пассифлора.
Евкалипты («И у нас евкалипт» – вверх в начало главы).
<…>
Пальмы.
Бананы.
3) Изобилие. Чаква. Хризостомы.
1) Подснежники Palanthus novalis. Трицветный лист.
2) Meuscari (Peri Hyatinthe).
3) <…> – Scilla amiene.
4) Барвинок Vinca minor.
5) Олеандр Nerium oleander.
6) Примулы.
7) Рододендроны и азалии.
8) Ирисы.
Nies <…> – Helliborius viridos.
ОСОБЕННОЕ Детство. Таинствен[ный] красн[ый] свет при закрывай[ии] глаз и красн[ый] цвет пальцев на свет.
Игрушки. Куклы. Портные. Шитье.
В ТИФЛИСЕ
1) Болезнь тети Юли; смерть ее. Минералогический] ящик. Микроскоп Лейнца. Уроки у Худадова, латинским – занимался Михайлов [ский].
2) Испуг.
3) Болезнь Люси и молитва к Николаю Чудотворцу].
Поступление в гимназию. Кипиани Вахтанг. Вл. Френ. А[лексан]др Ельчанинов. М. Асатиани. А[лексан]др Кизебов [?]. Вл. Эрн. Яков и Моисей Розенштейны.
Мамина семья в сам[ом] ран[нем] ее детстве жила в Сигнахе, за 100 в[ерст] от Тифлиса. Переехали в Тифлис, когда маме было менее 5-ти лет. Мама не помнит, как это было, а сигнахский дом помнит очень смутно.
Мама поехала в Петербург в 1878 или в 1879 г. Ехала от Владикавказа по ж[елезной] д[ороге].
Лекции слушала на частных курсах естественного] характера. Немного занималась еще в Медицинской Академии анатомией. Все это было случайно, без системы, все эти занятия. Слушала немножко Сеченова и др[угих]. Училась и рисованию у Штиглица.
Вышла замуж 20-го августа 1880 года.
Папа кончил институт в тот же год, в 1880-м году.
3 Отсюда поехал папа в Евлах. Потом мама, не скоро, поехала прямо в Евлах. Туда приезжала Лиза тетя погостить. Ее имение «Карачинар» недалеко от Евлаха. Отца Сергея дяди звали Теймураз Фридонович. Тогда он был еще жив. Он был под конец жизни культурнее Сергея дяди, интересовался политикой. Он был военным, полковник в отставке, держал себя с достоинством.
В Евлахе мы прожили года 11/2. Одну зиму, лето и еще зиму. Я уехал оттуда, когда мне было лишь неск[олько] месяцев. С Лизой тетей приезжала и Ремсо тетя, ей было лет 17.
В Евлахе мы жили в специально для нас выстроен [ном] бараке, деревян[ном], внутри обитом войлоком. Барак был из трех комнаток и отдельная постройка – кухня.
Юля тетя приехала в том же 80-м году, в конце или в начале, в январе 81-го.
О МУГАНСКОЙ СТЕПИ
См. на стр. 313–316 в книге: Путешествие по Дагестану и Закавказью И. Березина. Казань, 1849.
Еще там же стр. 126–132.
Стр. 126 – 0 назван [ии] Кура.
Стр. 130 – о названии Муган.
Сенковский. Собр[ание] соч[инений]. Т. IV, стр. 509–510.
Фессалия, Пинские болота древлян <?>, Му-ганская степь за Кавказом славятся множеством змей, муравьев и колдунов.
(«Одиссея» и ее перевод)
Серашевский.
Евлахович.
Дьяченко.
К автобиографии моей: знаменательная этимология слова Евлах (EG…)
1916.III. 18.
В раннем-раннем детстве я сочинял стихи с Соней Андросовой. Помню, была у меня тетрадь для стихов. Часть стихов моих потом вошла в № […] нашего журнала, который создавали мы с Сатаровыми. Вот кое-что из стихов, что осталось у меня в памяти.
1) Пещера есть одна над морем,
Царица фей в ней всех живет,
Не посещаемая горем,
Целый день она поет.
Раз на берегу она сидела,
На море синее глядела,
Море вдруг заколыхалось,
Море сильно волновалось.
Дальше не помню. Было что-то романтическое:
И на поверхности его
Живое тело очутилось.
Тогда:
Царица фей
Бросилася в море…
И т. д.
Или вот еще:
2) Мой друг спросил меня однажды,
Не знаю ли я,
Где живет девица,
Шемаханская царица…
Дальше не помню. Или еще, каким мы дразнили Люсю и Ваню Андросова:
3) Люся, Ваня, кошка, кот
обвенчались в день же тот
и на свадьбе пировали,
лишь усы все потеряли,
и на том же пиру
куклы съели всю свинью.
Дальше не помню. Мое любимое: зеленоватые листья; огни в сумерках – особ[енно].
1918.IV.6 Серг[иев] Пос[ад]. Ночь
КОЛИБРИ
Все экзотическое влекло меня с тех <пор>, как помню себя. Маленькое, изящное, благовонное, колоритное, пропорциональное – не просто нравилось мне, а почти мучительно волновало, вызывая влечение страстное, всепоглощающее, проходящее сквозь все существо: сердце билось – быстро-быстро при одной мысли о подобном, я себя не помнил. Никогда не умел я быть увлеченным, заинтересованным; нет, всею душою я всасывался в то, что меня заняло, почти до экстаза, до самозабвения. Или полное равнодушие, незамечание, полная холодность – или всепоглощающая страсть, взасос, насквозь, огненно меня охватывавшая. Эмоций я почти не знал, ибо в душе моей внезапно вспыхивал эрос. Я, Павел-Савел, т. е. Эрос, всегда был эротиком.
Предметом эроса были птицы, маленькие в частности, и в особенности, как птицы, по преимуществу – колибри. И слово и вид колибри меня приводили в дрожание восторга. Увидеть на дамской шляпе колибри мне казалось верхом счастья, волнуясь и холодея, смотрел я на птицу-муху.
О колибри я старался выспросить, что могли мне сказать. Знал названия их разновидностей, и среди них «эльф» с хохолком казался мне прекраснейшим на свете созданием, таинственным, неядущим, близким к эльфам-духам существом. В душе я почти молился ему – во всяком случае, боготворил. И предельной мечтой моих желаний было видеть колибри у себя в доме, на шляпе у тети Юли или мамы, близко к себе, гладить иногда и целовать. Долго мечтал я. Вдруг как-то раз тетя Юля объявляет мне, что она делает себе новую шляпу и, чтобы доставить мне удовольствие, прикрепит к ней колибри. Радости моей не было конца, нетерпения же – тем более.
Вот в одно «после обеда» тетя Юля зовет меня в магазин – если не ошибаюсь, Богдасарова, это было в Батуме, где-то возле аптекарского магазина Триандопуло – выбирать на шляпу колибри.
Пошли. Было уже сумеречно. Колибри выбрали, я выбрал самую маленькую и самую изящно-блестящую птичку (она стоила дорого, но, видя мои умоляющие глаза, тетя решила взять ее) и не смел дышать от радости, не смел дышать – от боязни испортить ее. Птичка была завернута в белую папиросную бумагу, и тетя хотела взять ее себе, чтобы я не смял как-нибудь. Но я не решался доверить драгоценность даже тете Юле и обещал, что не сомну. Тогда в магазине мне показали, как надо взять пакетик – за верхний край, но не весь в руку. Пошли. Крепко-прекрепко сжимал я верхний край. На улице темнело. Проходим полдороги к дому, тетя спрашивает, не смял ли я колибри. Показываю ей пакетик. И видим ужас: нижний край развернулся, и птичка выскочила по дороге.
Замер от отчаяния и смущения. Пошли обратно, смотря под ноги, оглядывая весь тротуар, но птичка не находилась. Так и не нашли колибри. С холодом свершившегося непоправимого вернулись домой. Тетя была огорчена не менее моего, кажется, но, видя мое глубокое горе, не только не попрекала меня, но, напротив, утешала. Однако на новую покупку уж не было средств, и шляпа так и осталась без колибри.
Что мне нравилось в колибри (вставить).
Шляпа Орловской. Альбом колибри.
Мать моя пела:
Шуберт: 1) «Лесн[ой] царь».
2) Серенада «И песнь моя летит с
мольбою».
3) «Форель».
Глинка: «Я помню чудное мгновенье».
Еще чье-то: «О Матерь Святая,
возьми Ты меня,
все счастье земное
изведала я».
Мое впечатление синтетическое:
Отец – доброта, внимание, защита <…>.
Мать – величие, недоступность, сидит в своей комнате с маленьк[ими], как царица в улье. К ней нельзя то потому, то по другому – кормит, одевает и т. д. Я ее почти не вижу, но слышу ее чистый голос: она поет, и дом наполнен свежими звуками ее пения. Она сдержанна, умышленно холодновата, даже не любит, когда мы часто лезем целоваться. Но в болезнь нашу изливается ее любовь и жалость, тогда она не сдерживает себя и ласкает гораздо горячее и папы, и тети.
Тетя – ласкова, внимательна, всегда доступна, св[оя], детская, психология, всегда свой брат.
МОЕ ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С «БОГОСЛОВИЕМ»
1916.Х. 17. Ночь
В церковном отношении я рос совершенным дичком. Меня никогда не водили в церковь, ни с кем я не говорил на темы религиозные, я не знал даже, как креститься. Втайне я этим всем очень интересовался. Я чувствовал, что есть целая область жизни, интересная, таинственная, охраняющая от страха. Но я не знал ее и не смел спросить о ней. Я не смел спросить о ней, приблизительно так же, как не смеет девушка спросить родителей о брачных отношениях. Но я украдкою подглядывал, что мог, и тайком старался применить свои наблюдения, опять-таки, как мог. Я видел, что люди как-то крестятся; но я не успевал подметить, или точнее, не смел «бесстыдно» вглядываться, крестятся ли одним пальцем, двумя, тремя или пятью и сжатыми в одну точку. Я колебался между двумя и пятью, тайком крестился на ночь, то так, то этак – крестился, натянув па голову одеяло и в почти темной спальне. Когда в Боржоме я шел по улицам – к Андросовым, я крестился, боясь собак, и, снимая шапку, я взывал к Господу, Которого не знал, и мое детское сердце было полно страха, тоски и надежды на чудесную помощь. И в душе я тогда уже отлично знал, что Господь слышит меня и не оставит меня. Однажды тетя Юля предложила мне дать почитать свое Евангелие. Она достала из комода Св[ятую] Книгу. Но вид маленькой черненькой книжки испугал меня, и я, с еле удерживаемым желанием взять книгу из ее рук, отказался. Мне казалось, что взять ее и стыдно – мучительно стыдно – и страшно. Тетя ушла, оставив комод открытым. Я моментально подбежал к комоду, достал Евангелие и прочитал несколько стихов Ев[ангелия] от Матф[ея]. Родословие мне показалось до того странным, что, когда тетя пришла, я, с натянутым смехом и испугом, стал ей говорить о прочитанном. Но тон мой показался ей несоответствующим предмету, и она взяла у меня Ев[ангелие] с замечанием, что читать – так читать как следует, а мне, видно, рано.
Но время шло, я не знал ни одной молитвы, не видал в глаза Св[ятое] Евангелие и никогда не причащался, – мало того, не знал, что причащаются. Между тем мне минуло 7 лет. Приближалось поступление в гимназию. Моя отдаленность от Церкви могла бы вызвать и неприятности. А м[ожет] б[ыть], родители и устыдились держать меня в таком отдалении, тем более, что пыл юношеского отрицания Церкви уже прошел. Как бы то ни было, но решено было меня сколько-нибудь подготовить к исповеди или, точнее, к возможному экзамену на исповеди и причастию. За это дело взялась тетя Юля; кажется, она же и настояла на необходимости сделать все это. И вот, помню, одно утро она подзывает меня к себе, когда мы были одни с ней в комнате, и сообщает, стараясь сначала подойти издалека, состоявшееся решение о занятиях со мною законом Божиим, а потом – и о причащении. Весть эта ошеломила меня. Я не знаю, был ли я более – рад или испуган; вероятно, последнее. Но заинтересован я был до крайности. Приблизительно с неделю или две учили мы с нею первые молитвы, заповеди, затем стали ходить в церковь – (это было в Батуме) – в Вел[иком] Посту. Наконец – причастились с нею. Помню, была давка, множество народа… Впервые покушал я просфору. До того раз, впрочем, мы с папой шли мимо церкви и встретились с местн[ым] священником. Папа с ним остановился поговорить, а батюшка из кармана дал мне 2 служебные просфоры. Я боялся взять их. Тогда папа взял, принес домой, но я не смел их <…> и они <…>.