Зофиил тонко улыбнулся.
— Друг мой, тебе наверняка известно, что все на свете состоит из четырех стихий: земли, воды, огня и воздуха, а также трех первоначал: соли, серы и ртути. Свинец и золото отличаются друг от друга только соотношением элементов.
— Это всем известные истины.
Однако Зофиил не спешил.
— Болезнь, как было мудро замечено тобой ранее, проистекает от нарушения равновесия телесных соков. Если тело и дух находятся в равновесии, телу не страшна чума, а если тело пало жертвой недуга, то его можно излечить, восстановив равновесие. Так и все во вселенной. Sequitur[10]нужно лишь отыскать правильное соотношение стихий и первоначал, способное обратить низкий металл в благородное золото. Как ты, друг мой, благодаря своей мудрости открыл, что красота и удовольствия есть алхимическая субстанция, обращающая грязную хворь в сияющее чистотой здоровье, так и другие сумели найти субстанцию, что претворит недолговечный грязный свинец в вечное чистое золото.
— Так тебе удалось отыскать философский камень? — Глаза монаха загорелись. — Философский камень, который веками искали алхимики?
— Не камень, друг мой. Как ты уже понял, чтобы восстановить равновесие, не нужно забирать из тела кровь, как ошибочно полагают доктора. Напротив, следует добавлять телу удовольствий и красоты. Так и алхимики не ведали, что искали: им нужен был не камень, но жидкость, эликсир.
Глаза монаха сверкнули.
— И ты создал такой эликсир? Должно быть, ты разбогател!
Зофиил покачал головой.
— Увы, я не сподобился, хотя до сих пор живу надеждой, что когда-нибудь обрету желаемое. Однако в своих путешествиях я повстречал того, кому это удалось. В награду за одну скромную услугу он дал мне несколько капель драгоценной субстанции.
Зофиил приложил руку к груди и слегка поклонился, давая понять, что услуга была не такой уж скромной.
— Эликсира осталось совсем мало — в эти тяжкие времена мне пришлось использовать его для поддержания духа и тела, но, прослышав о твоих талантах, я не устоял. Только человек, подобный тебе, сможет оценить то, чему вскоре станет свидетелем! Остатки эликсира я приберег, чтобы ты увидел творимые им чудеса!
Монах медлил, разрываясь между нежеланием впускать нас и стремлением узреть великое чудо. Наконец он что-то сказал прислужнику, и вскоре мы услышали скрежет цепей и замков.
— Входите, но не дальше сторожки. Я не хочу, чтобы дамы видели... — Он запнулся, уставясь на мой шрам.
Мне с трудом удалось удержаться от кривой ухмылки. Да уж, вряд ли созерцание багрового шрама и пустой глазницы могло усладить чей-то взор.
Зрелище, представшее нам за воротами, изумило бы всякого. После разоренных деревень и городов, сгнивших посевов и голых веток Волюптас казался грезой измученного голодом страдальца. Ухоженные плодовые деревья и огороды готовились зазеленеть при первых весенних лучах; полянки, окруженные зарослями ромашек и чабреца, ожидали влюбленных парочек; оросительные каналы с чистой водой, без сомнения, кишели рыбой; белые голуби, наверняка обитающие в обустроенных голубятнях, важно клевали семена. Все здесь радовало глаз, все кричало об удовольствиях. Этот мир словно существовал вне времени.
Нам, однако, не позволили долго любоваться усадебными красотами. Монах повел нас в небольшое каменное строение неподалеку от ворот. Спустя несколько минут к нам присоединилась группа мужчин в роскошных одеждах, отороченных мехом. Только богатым дозволялось размышлять над возвышенными материями среди здешнего великолепия. Монах знал свое дело: проповедуй удобства богатым — и будешь жиреть; вещая о преисподней беднякам — подохнешь с голоду вместе с ними.
Зофиил велел принести ему маленькую медную жаровню и немного угля и устроил целое представление, пробуя деревяшкой и лезвием ножа, достаточно ли прогрелась жаровня. Затем он водрузил на жаровню маленький тигель и с показной торжественностью вылил внутрь три капли прозрачной густой жидкости. Кверху поднялось белое облако густого дыма. Зофиил поднял тусклый кусочек свинца.
— Внимание! — воскликнул он.
Все подались вперед. Кусочек свинца упал в тигель. Дым из серого стал пурпурным и наконец почернел. Зрители затаили дыхание. Наконец дым очистился.
— А теперь смотрите сюда!
Что-то блеснуло в бледных лучах послеполуденного солнца. Раздался всеобщий вздох. Зофиил велел монаху протянуть руку и вытряхнул в его пухлую ладонь золотой самородок, формой и размерами полностью совпадающий с кусочком свинца.
Хотя даже самородок не заставил обитателей усадьбы расстаться с баррелем пшеницы, в лагерь мы вернулись с большим бочонком вина и овцой, которую привязали за повозкой. На подобную щедрость мы и не рассчитывали!
Мое место на козлах было рядом с Зофиилом. Фокусник излучал самодовольство, а из его глаз исчезло затравленное выражение, которое появилось после страшной смерти Жофре. Зофиилу снова удалось облапошить толпу, и к нему вернулось былое высокомерие.
— Золото в сером воске, верно? Нагреть воск и, когда он прогорит, предъявить невеждам самородок. Умно, ничего не скажешь!
Зофиил приложил руку к груди, с изяществом принимая комплимент, затем огрел лошадь кнутом, понуждая торопиться. Ксанф не обратила на это внимания.
— Если у тебя было золото, почему ты сразу не предложил его в обмен на еду? К чему эти ужимки и кривляния?
Тонкие губы Зофиила раздвинулись в ухмылке.
— Ты теряешь хватку, камлот. Зачем этим богачам мое золото? Все равно на него ничего не купишь. А вот за доказательство своей правоты они готовы раскошелиться.
— Так ты наконец понял, что продаешь людям надежду? Неужто мои уроки пошли впрок?
Зофиил рассмеялся и снова хлестнул лошадь кнутом. Давно он не выглядел таким самодовольным.
— Нет, камлот, не надежду. Надежда — удел слабых. И когда ты наконец это усвоишь? Надеяться — значит довериться другим и неминуемо стать жертвой предательства или разочарования. Не надежда нужна им, камлот, а уверенность. Знать, что ты прав, не мучиться сомнениями. Вера в собственную правоту — вот что дает человеку силу добиваться своего в этом мире и в ином.
В ту ночь мы остановились в овраге под хижиной знахарки. Мы развели костер, и Зофиил зарезал овцу. Он знал толк в этом деле. Резкий взмах ножа — и овца с перерезанным горлом рухнула, словно подкошенная. Кровь Зофиил собрал в миску. Вдвоем с Осмондом они освежевали тушу и извлекли внутренности. Наригорм помогала им — сидя на корточках, она складывала дымящиеся багровые кишки в ведро.
Знахарка велела скормить печень и сердце Аделе, поэтому мы набили ими рубец, добавив туда почки и потроха, и сварили в крови вместе с головой и копытами. Голень мы собирались поджарить на вертеле. Остатки туши завернули и закинули на крышу повозки — подальше от собак и лисиц. В холодную погоду туша могла храниться несколько дней.
В уплату за травы мы решили поделиться со знахаркой жареным мясом и вином. Мне не хотелось возвращаться в хижину, поэтому идти вызвался Зофиил.
Быстро упала тьма, воздух остыл. На темно-синем небе высыпали звезды. С одной стороны нас защищала река, с другой — зажженные полукругом костры. Мы сидели под холодными звездами, уплетая жареное мясо и обсасывая копытца, пропитавшиеся густой мясной подливкой. Давно уже еда не казалась нам такой сытной. Вскоре животы наши раздулись, но мы еще долго не могли остановиться и с жадностью высасывали из костей нежный желтоватый мозг.
Адела, хоть и выглядела по-прежнему изможденной, заметно повеселела. Ребенок заснул у нее на руках. После нескольких ложек снадобья глазки младенца уже не казались такими запавшими, а кожа разгладилась.
Назвали ребенка Карвином, что означает «благословленная любовь».[11]И хоть он родился слабеньким, родители не спешили давать ему имя. Даже если бы мы могли думать о чем-нибудь, кроме изувеченного тела Жофре, никому и в голову не пришло бы назвать невинное дитя в день похорон, навсегда связав его имя со смертью.
Имя Карвин придумала Адела. Осмонд только печально улыбнулся, но с тех пор ни разу не обратился к сыну. Он никогда не брал младенца на руки, даже если тот плакал. Теперь он не сидел вечером у костра, обняв Аделу, но держался поодаль, словно Иосиф на картинах, изображающих Рождество. Осмонд по-прежнему готов был защищать и оберегать жену и сына, но больше не считал их частью себя.
Мне не хотелось выдавать Аделу и Осмонда остальным. Увидеть в глазах Родриго или Сигнуса отвращение было бы слишком больно. Да и могли ли мы запретить этим двоим любить друг друга? «Кость от кости моей» — разве не так называл Еву Адам?
Только кроха Карвин вызывал слабую улыбку на лице Родриго. Когда Адела засыпала, он часто брал малыша на руки и нежно баюкал. Глаза его теплели, и мне казалось, что я снова вижу прежнего Родриго.
После смерти Жофре музыкант ушел в себя. Он заметно постарел и осунулся, и виной тому была не только скудная пища. Раньше он и дня не мог прожить без игры, повторяя, что пальцы не должны терять выучку, но после того, как изувеченное тело Жофре принесли в часовню, Родриго не сыграл ни единой ноты. Мне казалось, так он наказывал себя за то, что не уберег ученика. Сердце мое разрывалось от жалости.
Смерть Жофре не печалила только Наригорм. Что бы ни происходило вокруг, девчонку было ничем не пронять. В отличие от своих сверстниц Наригорм не испытывала ни малейшего интереса к малышу, словно для нее он уже умер. Иногда меня пугал ее взгляд — Наригорм смотрела сквозь Карвина, словно не видя его. Теперь Осмонд всегда брал девочку с собой на охоту, проводя больше времени с ней, чем с собственным сыном. Впрочем, даже его пугало, с каким удовольствием Наригорм убивала мелких зверушек. Однако Зофиил утверждал, что детям свойственно радоваться, поймав птицу или рыбу. Для них это всего лишь игра.
После возвращения в лагерь с мясом и вином Зофиил страшно возгордился. С преувеличенной скромностью он пересказывал историю своего триумфа. Уж лучше бы хвастался — тогда его высокомерие было бы легче вынести.
Когда луна залила бледным светом овраг и длинные тени легли поперек, настроение Зофиила испортилось. Он затравленно оглядывался по сторонам, вцепившись в нож на поясе. Впрочем, все мы с наступлением темноты крепче сжимали кинжалы и посохи. И было от чего. Ночь принадлежала волку.
Лунный свет окрасил кромку холма серебристым сиянием. Все замерло, только потрескивал огонь да река с шелестом катила свои воды по каменистому дну. Внезапно меня охватило чувство, что я снова нахожусь среди холмов моей родины. Лоснящиеся выдры охотились на речных перекатах, а вода была такой ледяной, что немели пальцы. От сладкой черники, которую мы горстями запихивали в рот, синели пальцы и язык. И ветер — чистый и пьянящий, сбивающий с ног зимой, а летом пахнущий молодым вином! Глупо мечтать об этом, но внезапно мне до смерти захотелось — пусть и в последний раз — снова упиться этим простором и свежестью.
Что-то большое мягко и беззвучно скользнуло по краю зрения. Раздалось уханье — филин вылетел на ночную охоту. Сигнус поежился и плотнее закутался в плащ.
— А что, если волк почует запах туши на крыше повозки?
— Скорее всего, запах крови приведет его туда, где мы ее разделывали, — ответил Осмонд.
Чтобы не привлекать падалыциков, мы оттащили тушу подальше от лагеря, но сейчас нам казалось, что мы отошли недостаточно далеко. Сигнус бросил взгляд в сторону соседнего оврага, однако там стояла непроглядная темень.
— А если запах приведет его в лагерь?
— Не приведет, — усмехнулся Зофиил. — Все, что ему нужно, он найдет на месте.
— Но там ведь только трава, испачканная кровью. Она лишь разожжет аппетит волка! — Голос Сигнуса слегка дрожал.
— Я оставил ему мяса.
— Хорошо, если это отвлечет волка сегодня ночью, но что, если он двинется за нами, привлеченный легкой добычей?
— Поверь мне, камлот, сегодняшняя трапеза будет его последним ужином. Мясо отравлено волчьим ядом. Неужто ты вообразил, будто я решил просто с ним поделиться! Волк ли, оборотень — любой, кто решит полакомиться этим мясом, не доживет до утра!
— Оборотень?
— Разве не ты, камлот, рассказывал нам историю про оборотня? Разве твой шрам не доказательство, что они существуют?
— Волчий яд? У тебя был с собой яд? — спросил Родриго.
Казалось, он только сейчас осознал, что означают слова Зофиила.
Фокусник тихо рассмеялся.
— Ты считаешь меня убийцей? Нет, я взял траву у знахарки. Морозник хорошо растет у воды и помогает при укусах ядовитых тварей и оборотней.
— Она дала тебе яд? — Мне не верилось, что знахарка могла поделиться отравой с таким человеком, как Зофиил.
— Ну, скажем так, ей пришлось дать мне яд.
— Что ты с ней сделал? — Осмонд вскочил на ноги.
Зофиил отпрянул, но сдаваться не собирался.
— Ничего я с ней не сделал! Заключил небольшую сделку.
— А что у тебя есть такого, что могло бы ей пригодиться? — подозрительно спросил Осмонд.
— Не у меня, у нее. Все знают, что при помощи терна ведьмы могут вызвать выкидыш. Если ведьму поймают с ветками терна, эти же ветки станут дровами для костра, на котором ее сожгут! А у нее тут целая терновая изгородь — хватит на целый шабаш!
— Ты угрожал ей после того, что она для нас сделала! — возмутился Осмонд.
Теперь на ноги вскочил и Родриго. Вынужденный обороняться против двоих, Зофиил попытался встать, но внезапно все трое замерли. Ночную тьму прорезал волчий вой. Мы завертели головами, пытаясь определить направление, откуда пришел звук, но тщетно. Вой раздавался снова и снова, все время с разных сторон. Он словно окружал нас, медленно сжимая кольцо. Осмонд и Сигнус разворошили костер и подбросили дров. Пламя взревело, золотистые искры вспороли тьму. Сжимая посох, Родриго внимательно всматривался в ночь, пытаясь угадать, откуда прыгнет зверь. Адела съежилась на земле, закрыв своим телом сына. Зофиил вертелся по сторонам, занеся над головой нож и что-то бормоча. Казалось, только Наригорм не чует опасности. Она неподвижно стояла в свете костра, протянув руку в направлении звука, будто пыталась его коснуться. Наконец стало тихо, но это молчание, нарушаемое треском углей в костре и журчанием реки, пугало сильнее воя. Мы, затаив дыхание, вслушивались в кромешный мрак.
Вряд ли кто-нибудь из нас забылся сном в эту ночь. Мы по очереди дежурили у костра, но мне не спалось даже тогда, когда кончилась моя стража. За дальними холмами появилась полоска света, и сон наконец сморил меня.
Разбудил меня холод. Адела возилась с котелком у костра. Тонкая дымная струйка поднималась в розовеющее небо. Мой плащ скрипел от инея.
Из трубы знахаркиной хижины дым не шел. Наверняка нежится в тепле под одеялом. Да и кто на ее месте стал бы в такую рань покидать собственную постель. Зофиил и Родриго еще отсыпались после ночной вахты, но Осмонд с Сигнусом уже отправились за хворостом, а Наригорм за водой.
Мы доедали похлебку, когда вдалеке показались Сигнус и Осмонд. Над ними белым облаком висел пар от дыхания. Оба тащили за спинами что-то тяжелое. Однако когда Сигнус миновал костер и направился прямиком к Зофиилу, мы с Аделой заподозрили неладное. Фокусник недавно встал и сейчас умывался на берегу реки. Сигнус швырнул свою ношу прямо под ноги Зофиилу. Это оказался не хворост, а мертвая сова с широко раскрытым черным клювом. Она с глухим стуком упала на замерзшую землю.
— Вот кого убил твой яд, Зофиил. Не волка, а это несчастное существо.
Зофиил небрежным жестом стряхнул сверкающие капли с длинных пальцев и мельком взглянул на птицу.
— А следы зубов на мясе?
— Несколько полосок оторваны, но это был не волк.
Зофиил пнул мертвую птицу носком сапога.
— Филин. Ценная дичь. Хорошо, если дикий, но, скорее всего, улетел от растяпы-сокольничего. Теперь бы не попасться ему на глаза, чего доброго, запросит отступного. Но пока эта падаль никому не нужна, можешь ее выбросить.
И тут терпение изменило Сигнусу.
— Я не о птице, Зофиил, а о мясе, которое ты оставил волку! Нескольких отравленных полосок вполне хватило бы, но вместо того, чтобы досыта накормить Аделу и малыша, ты отволок туда целую ногу и половину бока! Да там еды на целый день! И ты ни с кем не посоветовался! Даже кости для похлебки и те пропали! Ты до смерти боишься волка, но к чему это бессмысленное расточительство?
При упоминании о его страхе перед волком глаза фокусника опасно вспыхнули, однако, в отличие от Сигнуса, ему удалось сохранить внешнюю невозмутимость.
— Позволь напомнить тебе, что мы заполучили эту овцу и вино только благодаря моей ловкости и моему золоту. Да за то, что я поделился с тобой своей добычей, ты должен благодарить меня на коленях! Если бы не моя щедрость, и ты, и Адела вчера легли бы спать голодными. Я сделал с остатками туши то, что посчитал нужным.
— Мы все делим поровну! — возмутился Осмонд. — Ты забыл, сколько времени жил за наш счет? Забыл, что не гнушался есть то, что я добывал на охоте, и то, что обменивал на свои реликвии камлот?
Зофиил не сводил с Сигнуса яростного взгляда.
— Я пожертвовал это мясо волку, чтобы мы избежали судьбы нашего своевольного юного дружка. Уж поверь мне, это стоило дневного запаса еды! Надеюсь, ты не забыл, как выглядело тело Жофре, когда его нашли? Вряд ли баранина пошла бы тебе впрок, Сигнус, с разодранным-то горлом! Надеюсь, ты будешь помнить об этом, когда в следующий раз возьмешься осуждать мои поступки. А я и впредь собираюсь оставлять волку отравленное мясо — и не беда, если мы отправим на тот свет парочку твоих крылатых родственничков!
Зофиил пнул мертвую птицу ногой и направился к костру, но, проходя мимо Сигнуса, с силой толкнул юношу в плечо. Не удержавшись на скользкой траве, Сигнус зашатался и рухнул в ледяную воду. От неожиданности он задохнулся, и его тут же накрыла волна. Сигнус закашлялся и попытался встать, но намокший плащ тянул вниз. С одной рукой он не мог восстановить равновесие и ухватиться за скользкий берег. Юноша таращил глаза и беспомощно махал рукой.
Родриго бросился в воду, подхватил Сигнуса и выволок на берег.
Отплевываясь и кашляя, юноша упал на колени, а Родриго принялся колотить его по спине. Наконец Сигнус повалился на траву, судорожно дыша и содрогаясь всем телом.
Родриго положил руку ему на плечо.
— Снимай мокрую одежду и ступай к огню. Наригорм, быстро за одеялом!
Но Сигнус не мог двинуться с места. Помогая ему стаскивать мокрую одежду, Родриго поднял глаза на Зофиила, который наблюдал за его действиями с довольным выражением.
— А ведь ты намеренно толкнул его, Зофиил.
— Юнцу не мешало охладиться.
— Ты знал, что он не умеет плавать.
— Значит, пришло время научиться. Или он не лебедь? От этих лебедей только и проку, что в жареном виде на столе!
Фокусник присмотрелся к мокрому Сигнусу и неожиданно расхохотался.
— Что я вижу? Кажется, я ошибался! Оказывается, наш принц никакой не лебедь!
Все повернули головы к Сигнусу. Он стоял на коленях, раздетый до пояса. Не было ни крыла, ни перьев. Лишь розовая культяпка длиной не больше ступни с шестью крохотными, размером с женский сосок, бугорками — словно не проклюнувшимися почками плоти.
Зофиил ухмыльнулся.
— Ну, если бы я знал, что он всего лишь несчастный калека, я никогда бы...
При слове «калека» Сигнус дернулся, но закончить Зофиил не успел. Родриго бросился к фокуснику и изо всей силы врезал ему по губам. Зофиил упал на спину, но тут же поднялся, прижимая левую руку ко рту. В правой что-то блеснуло.
Осмонд опередил его. Он вывернул фокуснику руку, и на замерзшую землю упал нож. Осмонд отшвырнул его ногой.
— Не смей, Зофиил, ты сам напросился.
Несколько мгновений Зофиил не сводил с Родриго ненавидящего взгляда, затем слизнул струйку крови с быстро опухавшей губы.
— Берегись, Родриго, — промолвил он тихо. — Ты уже второй раз поднимаешь на меня руку. Третьего я не стерплю.
СТОЯЧИЕ КАМНИ
К полудню мы начали собираться в дорогу. Из трубы знахаркиной хижины по-прежнему не шел дым. Меня снедало беспокойство, но остальные думали только о стычке между Родриго и Зофиилом.
Каждый из них молча занимался своим делом, и все же в воздухе висело напряжение. Время от времени Осмонд бросал на спорщиков настороженный взгляд, готовый в любую минуту разнять их. Родриго и Зофиил походили на двух взбесившихся псов — того и гляди, вцепятся друг другу в глотки.
Сигнус был так поглощен своим унижением, что не замечал ничего вокруг. Он стряхнул руку Родриго, когда тот хотел помочь ему подняться на ноги, и удалился, чтобы переодеться в одиночестве. Вскоре, подсохший, стуча зубами и не поднимая глаз, он вернулся в лагерь. Адела предложила ему миску похлебки, но Сигнус молча покачал головой и отправился запрягать Ксанф. Коняга ткнулась ему в плечо носом, но даже эта ласка не развеяла уныния Сигнуса.
Взгляд мой то и дело обращался к хижине. Ничего не поделаешь, придется нарушить собственную клятву никогда туда не возвращаться. Меня мучила совесть. Как могли мы позволить Зофиилу угрожать знахарке? Что, если он пошел дальше угроз? Столкнул женщину в ущелье, и сейчас она умирает от ран, не надеясь на помощь?
Это было чистым безумием — приближаться к жилищу, из трубы которого не валил дым, но мне ничего не оставалось, как снова вскарабкаться по узкой тропе. На крик никто не ответил. Тот же садик, драчливые куры сражаются за семена. Странные плоды, тронутые морозцем, все так же свисают с веток рябины, раскачиваясь от слабого ветерка и поблескивая инеем.
На мои крики по-прежнему никто не отзывался. Пришлось оттолкнуть тяжелую кожаную занавеску, чтобы слабый свет зимнего солнца проник в хижину. Камни, из которых ее построили, образовали естественные выступы и ниши, в которых ютились горшки и кувшины. Связки сухих трав свисали с потолочных балок. Пустой котелок стоял в центре хижины. Огонь под ним почти погас, лишь несколько кроваво-красных ручейков, словно крохотные вены, свидетельствовали, что очаг не мертв. В комнате помещался деревянный шкаф для одежды, две табуретки и узкая кровать всего на несколько дюймов выше утоптанного земляного пола. На кровати свернулась тощая серая кошка, бесстрастно изучая меня громадными зелеными глазищами.
— Ну и где твоя хозяйка?
Кошка моргнула и лизнула лапу.
Снаружи все было по-прежнему. Пришлось приблизиться к краю оврага и заглянуть вниз. Хорошо хоть изувеченное тело знахарки не валялось на острых камнях. Или Зофиил так напугал ее, что бедняжка решила бежать? Позади ревел водопад. Если женщина упала в воду, мне ни за что не разглядеть ее в пенном потоке.
Оставалось только примостить у порога маленькую бутылку Зофиилова вина — дара, о котором ему лучше не знать, — и спуститься вниз.
Внезапно за моей спиной раздался голос:
— Спасибо за вино.
Знахарка стояла у изгороди, положив руку на калитку и заставляя меня гадать: вошла она или вышла?
Мне не хотелось подходить к ней ближе чем на расстояние вытянутой руки.
— Я хочу извиниться за своего товарища, который приходил вчера вечером, и еще... хочу, чтобы ты знала — я не позволю ему навредить тебе.
— Твой друг был до смерти перепуган. Немудрено — вон как завывал прошлой ночью волк! Я дала ему то, о чем он просил, из жалости, а вовсе не потому, что он мне угрожал.
— Значит, ты тоже слышала волка.
— Слышала. Твоему другу не удалось отравить его.
И снова знахарка не спрашивала — она знала. До чего же остер ее слух!
— Волк не тронул приманку. Но тебе нечего бояться — мы уведем его за собой.
— Что мне волк? Он пришел не за мной. Я боюсь священников и тех, кто хочет костром и дыбой умилостивить Христа всепрощающего.
— Я должен идти. Спасибо за помощь. Матери и младенцу стало лучше.
— Я рада.
Меня терзало любопытство. Знахарка все так же неподвижно стояла у калитки.
— Прости, но я не могу так уйти. Скажи, где ты пряталась минуту назад? Ты не слышала моего крика?
Знахарка улыбнулась.
— Слышала. Я все время была здесь.
В памяти мелькнул серый мех и зеленые кошачьи глаза.
— Неужели кошка?
Она рассмеялась.
— И ты считаешь меня ведьмой? Нет, не кошка. Водопад. Прозрачная вода скрывает лучше прочной двери. За водопадом есть пещера. О ней знала еще моя мать. Пещеру нетрудно заметить, но люди не дают себе труда вглядеться. Лучший способ спрятаться — оставаться на виду. Впрочем, тебе ли этого не знать?
Земля промерзла насквозь. Это обрадовало Ксанф и ускорило наше продвижение, но радости мы не чувствовали. Зимнее солнце еще стояло над горизонтом, однако прямо над нами нависла громадная снеговая туча. Адела пыталась веселой болтовней развеять общую хмурость. Распухшая губа Зофиила и без того служила всем немым укором, к тому же фокусник был не из тех, кто способен сносить унижение молча. Только Наригорм избежала его колкостей и насмешек. С той ночи в крипте, когда Наригорм упомянула о волках, которые охраняют пути мертвых, Зофиил относился к девчонке с опаской. Однако с Родриго, Сигнусом и Аделой он не церемонился. Наконец Осмонд не выдержал, и вдобавок к распухшей губе фокусник заработал синяк под глазом. Родриго Зофииловы придирки заботили мало — он не отходил от Сигнуса, но юноша отвечал односложно, давая понять, что хочет остаться один.
В довершение всего теперь дорога шла по кромке древнего леса. Солнце просвечивало сквозь покрытые инеем черные ветки, тем не менее нам было не по себе. И хотя листья с деревьев давно опали, толстые стволы и заросли прошлогодней ежевики мешали обзору. Мы еще не пришли в себя после страхов прошедшей ночи. За этими стволами мог прятаться кто угодно, и неизвестно, кого следовало бояться сильнее: зверя или человека. Каждый птичий крик, каждый шорох мог быть условным сигналом шайке грабителей.
День близился к вечеру, лес не кончался, и мы ускорили шаг, надеясь миновать его до темноты. Мы не останавливались, пока не добрались до развилки. Ровная широкая дорога исчезала за деревьями, а узкая в колдобинах уводила в чистое поле. Никому из нас не хотелось провести ночь на лесной опушке, поэтому мы, не сговариваясь, свернули на узкую.
Солнце опускалось к горизонту, и в воздухе уже веяло холодом. За нашими спинами темнел лес, впереди на фоне розовеющего закатного неба выделялся круг из камней. Местность выглядела унылой и безлюдной. Не хотелось даже думать о жестоких богах, которым здесь некогда поклонялись.
Вскоре стало очевидно, что дорога ведет прямиком к камням. Мы попали в ловушку. Возвращаться назад было поздно, поэтому нам ничего не оставалось, как устало толкать повозку вперед.
Мы насчитали дюжину камней высотой в человеческий рост. Самый высокий, похожий на древнюю воительницу, стоял поодаль от круга, а между ним и остальными в два ряда лежали камни поменьше. Вблизи место навевало жуть, но одновременно внушало чувство покоя — сколько веков пронеслось над этими камнями, а они все так же стоят, неизменные и величественные.
У подножия камня-воительницы мы обнаружили закругленную, словно ракушка, чашу. Капли дождя стекали вниз, до краев заполняя каменную впадину. Дно скрывала тина, но, разбив тонкую ледяную корку, мы обнаружили под ней чистую и прозрачную воду. По крайней мере, хватит, чтобы напоить Ксанф и приготовить ужин.
Не успело солнце опуститься за горизонт, как на небе высыпали звезды, принеся с собой пронизывающий ветер. Мы занялись ужином. Зофиил опять оставил неподалеку от лагеря отравленную приманку, хотя никто из нас больше не видел в этом смысла. Похоже, не видел его и сам фокусник, но приманка была своего рода амулетом, чтобы оградить нас от беды. Что бы ни говорил Зофиил, он не меньше прочих нуждался в надежде. С наступлением сумерек фокусник принялся беспокойно ходить взад-вперед, всматриваясь во тьму за камнями, но не покидая спасительного круга.
— Ты разве не будешь ужинать, Наригорм? — бросила Адела через плечо, наполняя бараньей похлебкой мою миску.
Девочка скорчилась в тени одного из камней, всматриваясь в освещенный костром круг под ногами и до боли знакомым жестом водя руками над землей. Грудь моя сжалась.
— Наригорм, ты не слышала, что сказала Адела? Быстро сюда!
Адела, удивленная резкостью моего тона, обернулась. Наригорм не сдвинулась с места.
— Я и не заметила, — сконфуженно пробормотала Адела. — Не стоит трогать девочку, когда она ворожит над рунами, камлот. Чего доброго, накличешь беду. Я оставлю ей поесть.
В темноте древние камни словно увеличились в размерах. Странные тени плясали в свете костра, как будто нас окружала людская толпа, но мы видели только их мятущиеся очертания.
Пришлось взять миску с похлебкой и, подойдя к Наригорм, заслонить собою свет от костра. Хоть бы густой аромат отвлек ее от гадания, заставив вспомнить про голод!
— Прошу тебя, Наригорм, — меня удивил собственный молящий голос, — брось ты их, лучше поешь. Не нужно рун, девонька. Не здесь.
— Какой вред от рун? — возразил Осмонд. — Может быть, она подскажет нам, как извести волка. Да и неплохо бы узнать, почему он нас преследует.
Какой вред от рун? Мне не хватило смелости рассказать им о том, что прочла в рунах Наригорм в ночь, когда родился Карвин и был убит Жофре. Мы так боялись за Аделу и малыша. Мне хотелось верить, что Наригорм лишь облекла в слова наши тайные страхи и смерть Жофре совпала с рождением младенца по чистой случайности. Нет ничего проще, чем переиначить любое предсказание. Да и сами предсказатели, боясь оплошать, любят выражаться туманно. Наверняка и о смерти Плезанс Наригорм узнала не из рун, а просто подглядывала за ней. Должно же быть какое-то разумное объяснение!