– Вилкин, – Джабраил склоняется перед упавшим мужчиной. – Вы действительно дурачили меня, мистер; серьёзно, ты настоящий парень [1328].
И Чамча, читая в глазах Джабраила, не может отрицать знания, которое там видит.
– Шш, – начинает он, но губы отказывают. Что ты собираешься делать?
Огонь падает теперь повсюду: шипение золотого дождя.
– Зачем ты это сделал? – спрашивает Джабраил, затем отмахивается от собственного вопроса движением руки. – Чертовски глупо спрашивать. С тем же успехом я мог бы поинтересоваться, что двигало тобою, когда ты ворвался сюда? Чертовски глупый поступок. Люди, а, мистер Вилкин? Сумасшедшие ублюдки, все они.
Теперь огонь окружает их. Скоро они будут отрезаны, брошены на недолговечном островке посреди этого смертоносного моря. Что-то в груди Чамчи снова наносит удар, и он яростно трепыхается. Лицом к лицу с тремя смертями – от огня, от «естественных причин» и от рук Джабраила, – он отчаянно напрягается, пытаясь говорить, но только карканье вырывается из его гортани.
– Па. Тр. Ммм. – Прости меня. – Па. Щщщ. – Пощади.
Столы кафе полыхают. Множество балок сыплется сверху. Джабраил, кажется, погрузился в транс. Он повторяет задумчиво:
– Проклятая чёртова глупость.
Может ли быть, что зло никогда не было тотальным, что его победа, какой бы подавляющей она ни была, никогда не будет абсолютной?
Взгляни на этого поверженного человека. Он пытался без сожалений разрушить разум такого же человеческого существа; и, чтобы сотворить это, эксплуатировал совершенно безупречную женщину: по крайней мере, отчасти – вследствие собственного недостижимого и вуайеристского желания обладать ею. Однако этот же самый человек рискнул своей жизнью, без всяких колебаний, в безрассудной попытке спасти других.
Что это значит?
Огонь сомкнулся вокруг этих двоих, и дым – повсюду. Возможно, их гибель – вопрос нескольких секунд. Есть более срочные вопросы, чем вышеупомянутая чёртова глупость.
Что сейчас выберет Фаришта?
Есть ли у него выбор?
* * *
Джабраил отбрасывает трубу; наклоняется; освобождает Саладина из плена упавшей балки; и поднимает его на руки. Чамча, чьи рёбра переломаны так же, как и руки, слабо стонет, и голос его подобен голосу креациониста Магеддона до того, как тот получил новый язык, сделанный из собственного огузка.
– Ли. По. – Слишком поздно.
Маленькие язычки огня вцепляются в полу его пальто. Едкий чёрный дым наполняет всё свободное пространство, заползая в глаза, оглушая уши, забивая нос и лёгкие.
Однако теперь Джабраил Фаришта начинает мягко дуть – долгий, непрерывный выдох чрезвычайной продолжительности, – и удары его дыхания, направленные в сторону двери, как ножом, прорезают дым и огонь; – и Саладин Чамча, задыхаясь и слабея, с пинающим мулом в груди, кажется, видит – но позднее не сможет уверенно сказать, было ли так на самом деле, – как огонь расступается пред ними подобно водам Красного моря, и дым разделяется тоже, словно занавес или завеса [1329]; пока перед ними не оказывается ясная дорога к двери; – после чего Джабраил Фаришта торопливо ускоряет шаг, вынося Саладина по тропе прощения на горячий ночной воздух; и в этой ночи, когда город погружён в войну, в ночи, доверху набитой враждой и гневом, есть эта маленькая искупительная победа любви.
* * *
Послесловие.
Когда они появляются, Мишала Суфьян находится снаружи Шаандаара, оплакивающая родителей, успокаиваемая Ханифом. Теперь очередь Джабраила впадать в коллапс; всё ещё держа Саладина на руках, он оседает под ноги Мишалы.
Затем Мишала и Ханиф едут в санитарной машине с двумя бессознательными мужчинами, и пока к носу и губам Чамчи прижата кислородная маска, Джабраил, не перенёсший ничего страшнее истощения, бормочет во сне: безумный лепет о волшебной трубе и об огне, который выдувал он, словно музыку, из её устья.
И Мишала, помнящая Чамчу дьяволом и готовая принимать теперь возможность многих вещей, интересуется:
– Ты полагаешь?..
Но Ханиф постоянен, решителен.
– Без шансов. Это же Джабраил Фаришта, актёр, разве ты не узнаёшь? Бедный парень всего лишь проигрывает какие-то сцены из своего кинофильма.
Мишала не позволяет ему продолжить.
– Но, Ханиф… – и он становится настойчив.
Говоря мягко – ибо она только что осиротела, – он, тем не менее, утверждает с абсолютной убеждённостью.
– То, что случилось здесь, в Спитлбрике, сегодня вечером – явление социополитическое. Давай не будем попадать в ловушку всякой чертовщины. Мы говорим об истории: случай в истории Британии. О процессе преобразований.
Тут же голос Джабраила преображается, и предмет его разговора – тоже. Он говорит о паломниках, и о мёртвом ребёнке, и о чём-то вроде «Десяти Заповедей» [1330], и о разрушенном особняке, и о древе; ибо после очистительного огня ему снится, в самый последний раз, один из его снов с продолжениями; – и Ханиф говорит:
– Послушай, Мишу, дорогая. Просто фантазии, ничего более.
Он обнимает её, целует её в щёчку, крепко обняв. Будь со мной. Мир реален. Мы должны жить в нём; мы должны жить здесь, жить.
Именно в этот момент Джабраил Фаришта, всё ещё спящий, кричит на пределе своего голоса.
– Мишала! Вернись! Ничего не происходит! Мишала, умоляю тебя; поверни, вернись, вернись.