Находишь обычно не то, что ищешь. В детстве, когда мы куда-нибудь собирались, я любила себе представлять, что это будет. Потом я никак не могла взять в толк, чем они восхищаются. Отец показывал мне на все так, будто боялся, что если я чего вдруг не увижу, то оно сразу исчезнет. Очертания облака, наклонившийся ствол, птичку на ограде из ржавой колючей проволоки. Теперь я сама учу свою дочь все это видеть. Наблюдательность — отличное свойство для будущего писателя или ученого. Я вспоминала об этом, когда мы ехали в Орегон по шоссе номер пять, через всю центральную Калифорнию, через маленький, буквально сверкавший на солнце городок Кламат-Фоллз, в белой «вольво», которую Каденс окрестила «вальвеной», втроем с Каденс и Элизабет. Каденс, насмехавшаяся над «вальвеной» года два, наконец ее оценила: «Разворачивается на любом пятачке!»
Мне ужасно хотелось остановиться в Кламат-Фоллз, но времени у нас было мало, и я только разглядывала его из окошка машины. Непременно сюда вернусь, пообещала я себе.
Мы собирались оставить Элизабет в Бенде, по эту сторону гор, и вдвоем с Каденс двигаться в Юджин знакомиться с моей бабушкой. В сравнении с Калифорнией Бенд был безупречно чистый. В городе добывали газ, и потому никакого мусора, никакой безработицы не было, а было большое строительство.
— Ну просто оторопь тут берет, — сказала Каденс. — Где же следы кризиса?
Мы отвезли Элизабет к подружке, и они страшно обрадовались друг другу, а мы с Каденс, после десяти часов непрерывной езды, страшно обрадовались тому, что изрядная часть пути осталась позади.
Перед тем как ехать дальше, мы купили аэрозоль от мошкары. Каденс села за руль, а я зарылась в карты, которые так и не научилась правильно складывать, и они у нас из чистеньких, гладких быстро превратились в мятые бумажонки. На одной из карт, доставшейся нам от бывшей подружки нынешнего приятеля Каденс, была жирная черная линия от фломастера. Вся нужная нам информация оказалась замазана.
— И зачем так черкать? Ничего же не разобрать.
Каденс согласилась:
— Потому-то она и стала бывшей.
Чарли мне нравился, и я за него порадовалась.
Из Бенда дорога шла через Каскадный хребет, где за перевалом находился Юджин. По обеим сторонам дороги тянулись сосновые леса, и вдруг неожиданно мы увидели первые черные потоки застывшей лавы. Дорога шла через них, буквально прорезанная в темной вулканической породе. На перевале мы нашли небольшую парковку, битком забитую туристскими автомобилями. Туристы все были на лестнице на смотровую площадку в черную башню, сложенную из той же породы. После двух часов езды по совершенно пустой дороге мы никак не ожидали увидеть такую толпу народа. Они все так проводили отпуск. Многие взяли с собой собак. Карабкаясь по крутой, выщербленной лестнице, мы останавливались не раз, поджидая, пока очередная собачонка вскарабкается на очередную ступеньку. Из башни, откуда, как нам сказали, в каждом окне было видно другую гору, вид оказался так себе. Трех Сестер мы все-таки разглядели, но еле-еле. Наверху был ветер, и мы обе продрогли.
Дальше мы решили ехать не по главной дороге, а по боковой, старой, которая шла по другому склону и оказалась настолько извилистой и узкой, что проезд по ней тяжелым грузовикам был запрещен. Примерно через час, который промелькнул для нас как несколько минут, пейзаж совершенно переменился. Основным цветом стал не черный, а зеленый. Шотландское озеро, ключ Адлера, Индейский брод, Лягушачий ручей, ручей Белой Ветки, ручей Перемирия — я старалась запомнить каждый указатель, каждое название, все больше и больше проникаясь красотой гор, где вырос отец. Среди корней, оголенных зимними ветрами, росли нежные папоротники. Сквозь сплетенные над дорогой ветви пробивалось солнце, и на приборном щитке и на руках Каденс, державшей руль, играли кружевные, пятнистые тени. Лес поглощал все звуки, и даже нашего мотора было почти не слышно. Это был один из тех редких случаев в моей жизни, когда действительность превзошла ожидания.
Конечно, живя среди всех этих озер, рек и речушек, отец не мог не полюбить рыбалку. В детстве он овладел этим искусством так же, как потом, когда стал взрослым, живописно описывая Маккензи и все здешние ручейки, овладел искусством изящной словесности.
Я опустила стекло, чтобы сразу услышать реку. На дороге мы были одни. Примерно около часа мы ехали высоко вдоль берега. По склонам росли цветы. На каждом изгибе дороги мне казалось, вот сейчас откроется река. Наконец дорога перестала петлять, пошла вниз, и я поняла, что Маккензи близко. Сердце у меня забилось. Раньше я думала, что здесь мрачная глушь. Но солнце светило вовсю. Мне даже стало страшно. Захотелось выйти из машины.
— Как ты думаешь, здесь всегда такая погода? — спросила я у Каденс. В детстве года два она прожила под Вудлендом, штат Вашингтон.
— Нет, — ответила Каденс. — Если здесь как в Вашингтоне, то чаще дождь.
Я взглянула на Каденс и не нашла у нее в лице ни малейших признаков страха, она думала только о том, где мы разобьем палатку. Каденс терпеть не может гостиниц и почти убедила даже меня, что в палатке удобнее.
Вскоре мы увидели идеальную площадку для лагеря, Лимберлост. Разбираясь с вещами, Каденс положила бумажник на крышу машины, когда мы съезжали по этой идеальной площадке к ручью, он, конечно, слетел. Что бумажника нет, Каденс заметила, когда мы закончили ставить палатку. Мы обыскали все, даже справились о нем в доме смотрителя. Попрощавшись с бумажником, а заодно с кредитными карточками и правами, мы отправились в аккуратное маленькое кафе, где весьма неплохо позавтракали. Пока мы ждали заказ, мы обе корили себя за беспечность. Но потом утешились тем, что вероятность того, что и я потеряю бумажник, очень невелика, а обязательный пункт программы у нас только один — повидать бабушку. Я пошла собирать ежевику на берегу за кафе. Ее было много, ягоды были огромные, и сквозь кусты проглядывала рябившая на солнце река.
Потом мы вернулись в лагерь и пошли на прогулку в горы, карабкаясь вверх по огромным, заросшим мохом камням. Лето в том году выдалось жаркое, жарче обычного, и мох стал сухой. Я то и дело приставала к Каденс с вопросами, вроде нет ли в этих камнях змей, и вскоре ей надоела. Мы разделились: Каденс захотелось поснимать на видеокамеру, а я пошла вверх по ручью искать «ядовитый дуб». Распознавать его отец научил меня в раннем детстве, в числе самых первых правил, которые положено знать.
Вода в ручье была кристально чистая, кроны деревьев сошлись над ним ровным куполом. Набежали тучи, но все равно было тепло. Я про себя отмечала места, где отец непременно остановился бы порыбачить. Журчанье воды успокаивало. Часть души моего отца навсегда оставалась здесь — и он был здесь, трогал тонкими пальцами листья и смотрел в зеркальную воду голубыми глазами. Я села на старое, поросшее папоротниками бревно и наблюдала, как вода перекатывается через камни. Внезапно мне мучительно захотелось домой. Увидеть дочь, мужа, нашу собаку. Скорее домой. Я увидела достаточно. Хватит. Хватит. Я легла, вытянулась на бревне, закрыла глаза и слушала, как в воде играет форель.
В лагере мы разожгли костер, распечатали ужин в вакуумной упаковке. Когда костер прогорел, мы решили сходить в кафе, попробовать ежевичного пирога и позвонить своим. Звонили мы по очереди из единственной будки, где горел яркий голубоватый свет — необыкновенно яркий на фоне темного леса. Под конец мы обе ужасно устали.
В лагере наши соседи подарили нам пять прекрасных форелей. Каденс им сделала замечание за то, что они втянули лодку на наш участок. Лодку они не убрали, зато подарили форелей, еще сохранивших холод ледяного ручья. Я взяла их, и пальцы сами вспомнили гладкие, скользкие спинки. Ребенком я часто ходила на рыбалку с отцом. И чистить форель научилась, как только научилась держать в руке нож. Этих рыбин нам подарили уже вычищенных. В темноте я спустилась к ручью и сполоснула руки. Форель была очень свежая и еще не утратила запах.
— Как мы утром ее приготовим? — спросила Каденс. — У нас больше нет дров.
— Ничего, что-нибудь придумаем.
Каденс только пожала плечами, и мы забрались в палатку, заимствованную для поездки у ее приятеля, и под журчание ручья крепко уснули.
Утром Каденс попыталась соорудить костер из веток и кусков картонной коробки, в которой мы привезли растопку, но ничего не вышло. Все в нашем лагере с утра пораньше успели побывать на рыбалке, и форель была у всех, за исключением только одной семьи, расположившейся в двух участках от нас. у них горел костер, хозяин готовил завтрак, показавшийся нам шикарным: жареную картошку с беконом.
Я отправилась к нему с форелью и выторговала немного дров, кусок фольги, небольшой кусок масла и чуть-чуть какао. Человек этот оказался шеф-поваром. Здоровенными железными щипцами он выхватил из своего костра огромное пылающее полено и принес к нам. Увидев дымившие ветки, он только покачал головой и принес еще дров. Из фольги я сделала подобие сковородки, растопила масло и поджарила рыбу. Свежей форели я не пробовала после смерти отца. Корочка вышла хрустящая, мякоть — нежная.
Потом, чтобы двинуться дальше, я села изучать карту, которую выдал нам мой муж. Мы с Каденс двинулись вниз по Маккензи в сторону Юджина.
Я все время помнила и, как мантру, повторяла: здесь жил мой отец, здесь жил мой отец. Здесь он бродил мальчишкой. Я никогда не думала, что таинственные места его детства окажутся так прекрасны. На полпути до Сахали-Фоллз меня в ногу укусила пчела. Я не сразу вспомнила, что у меня аллергическая реакция, и в этой глуши без врача можно и умереть. Вспомнила, когда стали распухать пальцы. Каденс сидела на заднем сиденье, и я не знала, как ей сказать. В конце концов, минут через пять, я все же решилась:
— Каденс, у меня распухают руки.
— У меня тоже. Это от высоты. — И потом, будто прочитав мои мысли, добавила: — Все будет в порядке. Ты здесь не умрешь.
Слова ее меня успокоили. Укус я промыла в ледяной воде реки, с грохотом катившейся среди огромных камней.
Дорога пошла вниз, к Юджину. Мне захотелось остановиться в Вайде, городке, в память которого отец назвал так героиню в своем романе «Аборт». Нужно было открыть карту, посмотреть, сколько миль до Вайды, но было не оторвать глаз от рыбачьих лодок.
На въезде в Вайду стояло придорожное кафе. На самом деле это был старый односпальный фургон. Сквозь окошки на безупречно чистый пол светило солнце. В крошечных кабинках сидели посетители, немолодые, с суровыми лицами, и либо обедали, либо читали газету. Мы устроились возле стойки.
Мы с Каденс заказали себе по сэндвичу и по куску торта. В ожидании сэндвичей я разглядывала посетителей и гадала, кого из них можно спросить, не помнят ли здесь молодого светловолосого парня, который погожим днем, похожим на этот, зашел купить кока-колы и, может быть, пирожное двадцать пять лет назад. Никто из посетителей на меня даже не посмотрел. Буфетчице было лет шестнадцать. Она так старательно пыталась нас не замечать, будто ей больно было смотреть на людей из большого города. В кафе зашли двое мальчишек с удочками, обоим было лет по одиннадцать. Пристроив удочки возле окна, они тоже сели за стойку. Потом долго подсчитывали мелочь и решали, что заказать. Один полюбопытствовал, какой сэндвич у Каденс.
— Клубный,[38]— ответила она.
Мальчишка кивнул понимающе, повернулся спиной, и они опять принялись решать и подсчитывать. Ни буфетчица, ни посетители не обращали на них внимания. Наконец, все обдумав и взвесив, мальчики сделали свой заказ, и буфетчица приняла его без каких бы то ни было комментариев.
Попробовав торта, я спросила мальчишек, откуда они пришли и далеко ли шли, чтобы попасть в кафе. Мальчики оживились, оба крутнулись на табуретах и показали в сторону, куда мы собирались ехать. Посовещавшись, они сошлись на трех милях, о чем нам и сообщил тот, кто сидел ко мне ближе.
— У нас тут мало где посидишь.
— Зато у вас много где погуляешь, — сказала я и откусила кусок лимонного торта с меренгами, чувствуя, как они разглядывают меня и фотоаппарат, который лежал на стойке.
— А что вы у нас тут делаете? — спросил один.
Каденс оторвалась от газеты, которую читала. Похоже, и ей это было тоже интересно. Теперь к нашему разговору прислушивались все.
— Мой отец в юности любил тут ловить рыбу, — сказала я и обратилась к буфетчице, которая смотрела в окно на дорогу и проезжавшие мимо автомобили. — А кафе ваше давно здесь?
Та пожала плечами и кивнула на пожилую пару за столиком в угловой кабинке:
— Спросите у них.
Женщина там перестала жевать и сказала, что раньше на этом месте стояло другое кафе, но то давно сгорело.
— Значит, старое кафе было здесь же, только помещение новое?
— Да, — ответила женщина и снова принялась за обед.
— А старое кафе долго тут стояло?
— Сорок пять лет. Тогда здесь работала Мери.
Я потянулась и поднялась с места, чтобы рассмотреть старые картинки на стенах, которые, как я решила, попали сюда из сгоревшего кафе. Я попросила у мальчиков разрешения сфотографировать удочки у окна. Они хихикнули и разрешили. Потом, взглянув на Каденс, я поняла, что ей уже не терпится ехать дальше. Я сказала, что только сфотографирую дорожный указатель с названием и взгляну на ручей, до которого от кафе был несколько шагов. Я расплатилась по счету, взяла фотоаппарат и быстрым шагом направилась к дорожному указателю. Ручей оказался мелкий, форель в нем вряд ли водилась, зато по берегу росла ежевика. Я остановилась и собрала самые крупные, сочные ягоды. Потом я заметила Каденс, которая стояла прислонившись к машине и ждала меня.
— Где ты была?
— Ела ежевику.
Она будто хотела что-то сказать, но передумала.
Мы продолжили путь вдоль берега в Юджин. В летнем воздухе дрожала дымка, от пятнистых зеленых теней рябило в глазах. Блестела река, теперь исчезавшая из виду лишь на минуту, на две. Перед самым Юджином горы вдруг расступились, и мы оказались в крохотной, почти плоской долине, где была территория национального парка и по берегам везде стояли летние домики.
Вскоре наша узкая двухрядная дорога вышла на шоссе. Я опять зашуршала картами и открыла справочник, чтобы найти мотель. Пейзаж из зеленого быстро стал серым. Виадуки, пешеходные зоны, площади с торговыми комплексами. Реки больше было не видно. Мотель мы решили искать в районе Университета штата Орегон, где они были нам по карману. В мотеле за стойкой сидела вполне современная молодая девушка с модной стрижкой, и мы наконец будто вернулись в настоящее время. У всех, кто попадался нам по дороге, прически, одежда были как в семидесятых. Девушка оказалась нам очень полезной. Она прекрасно знала, где школы, в которых учился отец: у нее там же учились родители. Она взяла нашу карту, отметила их кружочками, и я решила туда съездить на следующий день.
Номер оказался с телевизором. Мы с удовольствием сели смотреть дурацкий ужастик семидесятых годов «Байки из склепа». В тот момент, когда девочка собралась впустить в дом маньяка Санта Клауса, который убьет ее мать, Джоан Коллинз, Каденс вдруг уставилась на мои ноги:
— Я что, тебя вчера так обожгла?
Накануне, когда Каденс взялась ворошить непрогоревшие дрова, одна палка вылетела из костра и попала мне по ногам.
— Кажется, да, — сказала я, проследив ее взгляд.
Каденс присмотрелась и покачала головой:
— Никакой это не ожог. Это твоя идиотская ежевика.
Пятно действительно оказалось от ежевики. Я сняла тенниски и показала Каденс. Белые подошвы тоже все были лиловые. Я снова набрала номер бабушки и снова считала гудки, почти уверенная, что трубку она не снимет.
— Итак, какой план на завтра? — спросила Каденс.
— Едем к бабушке. Будем надеяться, она меня не выгонит.
Самой Каденс нужно было только купить подарок приятелю. Палатка и подарок были единственными условиями, на которых она пустилась со мной в путешествие.
Мы отправились в ресторанчик, съели скверный и дорогой обед, после чего вернулись в мотель. Я позвонила проверить, как там без меня моя дочь, и узнала, что она заблудилась в лесу и ее искали целых двадцать минут. Заблудилась же она потому, что, как сказала Элизабет, они играли в погоню за облаками.
— Больше мы в лес не пойдем, — сказала Элизабет, неуверенно засмеявшись.
Снова я задала себе вопрос, правильно ли поступила, приехав в Юджин. Это был первый раз в жизни, когда я решила на самом деле вернуться в прошлое. Большинство людей предпочитают о нем не вспоминать. Приключение с Элизабет подействовало на меня как холодный душ. «Чем это все закончится?»
На следующее утро мы в очередной раз сложили вещи и поехали в центр города. На заднем сиденье валялись пустые бутылки из-под воды, обертки от конфет и наполовину свернутая палатка. Позавтракав, мы пошли покупать бабушке цветы. Потом Каденс, заметив антикварный магазинчик, сменила направление и двинулась туда. Я пошла с ней и увидела на прилавке замечательную мягкую игрушку, которую мне ужасно захотелось преподнести бабушке вместо цветов, но едва ли это был бы удачный подарок для восьмидесятипятилетней женщины. В наличии у нас была карта города и был адрес, который я переписала с открытки с отказом издателя. В 1956 году издатели еще брали на себя труд отвечать, даже если рукопись не принимали. У меня в архиве лежит целая стопка старых открыток и писем. Отец хранил эти либо отпечатанные на машинке, либо написанные от руки неразборчивым быстрым почерком ответы, извещавшие, что стихи его приняты или отклонены.
Бабушкин район оказался ужасный. Сам дом тоже — он был не старомодный, а именно старый. Эта развалина, казалось, вот-вот рухнет, зато металлическая ограда была на удивление новой, и мы, поставив машину, обошли вдоль нее кругом. За домом рос заглохший, запущенный сад. Я попыталась припомнить, похож ли он на тот, что я видела на сожженной фотографии, с бабушкой в черных брюках. Во дворе залаяла собака, но Каденс решила все равно пойти постучаться в заднюю дверь. Мне же совсем не хотелось, чтобы она рисковала. В конце концов мы постучали к соседям, и оказалось: адрес неправильный. Отец либо недолго жил здесь, а потом переехал, либо после больницы лишь пользовался этим адресом для переписки. Бабушка здесь не жила никогда.
— Какое счастье! — сказала Каденс.
Я не знала, что и подумать. Конечно, и мне меньше всего хотелось, чтобы у бабушки был такой дом. Но где теперь ее искать, я понятия не имела. Много лет, спасаясь от журналистов, она не давала в справочник ни адреса, ни номера телефона. Я позвонила ей еще раз, но она опять не сняла трубку.
— Поехали в библиотеку, пороемся в старых справочниках. Числилась же она где-то когда-то, — сказала я Каденс.
В библиотеке на родине отца по странной иронии судьбы никто даже не слышал имени Ричарда Бротигана, но зато нам показали, где стоят старые справочники, в которых значились имена, адреса, род занятий всех городских жителей. Перелистав сотни страниц, я наконец нашла ту, где значился адрес бабушки и «род занятий» ее последнего мужа. Работал он в «Шиномонтаже Уайетта».
Оказалось, до дома от библиотеки не больше двух миль. Отец здесь не бывал никогда — новое здание библиотеки построили в 1960 году. Мы проехали мимо одного из отделений «Шиномонтажа Уайетта», где, может быть, работал отцовский отчим. От отца я знала, что отчимов у него было много, и все были злые, все, кроме последнего. Того, кто работал у Уайетта. Тот был хороший человек. Он учил отца охотиться, любил брать с собой в лес и на тринадцать лет подарил первое охотничье ружье.
Район, куда мы приехали на этот раз, был не шикарный, но и не нищий, и больше походил на пригород, чем на город. Здесь жил нижний слой среднего класса. Отыскав наконец нужную улицу, я с замиранием сердца стала читать на домах номера.
Бабушкин дом был небольшой, аккуратный, выкрашенный матовой белой краской, а перед ним на газоне лежали огромные валки свежескошенной травы. Слева росла ива, которую я тут же узнала по фотографии, уничтоженной отцом много лет назад. Я стояла совсем близко, и мне хорошо было видно развешанные бельевые веревки, цветы и, конечно же, кусты ежевики.
Каденс подняла на меня глаза:
— Хочешь, я пойду с тобой?
Я покачала головой. Каденс устроилась на траве возле машины. Я нерешительно на нее оглянулась. Она, с серьезным лицом, сморщив нос от светившего в глаза солнца, ободряюще махнула мне рукой.
Я двинулась к дому. Потом Каденс мне сказала, что тогда, глядя мне в спину, изо всех сил желала, чтобы Мери Лу сквозь стенки почувствовала, как я ее люблю, поднялась и открыла дверь. «Ну пожалуйста, Мери Лу, открой дверь. Пожалуйста, открой дверь, черт тебя подери».
Парадная дверь была наполовину стеклянная, по обе стороны от двери были маленькие окна, плотно задернутые занавесками. Постучала я громко, так чтобы она услышала. Два года подряд я мысленно представляла себе, как стучусь в эту дверь. В доме было тихо. Я огляделась. Петунии, росшие возле дома, были недавно политы, рядом лежал мешок с садовой землей. Начинало припекать. На носу выступили капли пота, цветы в руке поникли. В доме послышался шорох, и произошло чудо. Дверь скрипнула и приоткрылась.
Часть вторая.