А ведь садиться как‑то надо!
Будь он один – мог бы просто снизиться эдак километров до десяти, а лучше до пяти и катапультироваться. Но их‑то двое с Песом! И у поляка нет никаких, совершенно никаких средств спасения!
От этих мыслей ему сделалось так плохо, что он даже забыл об угрозе катастрофы, которая оставалась вполне реальной до тех пор, пока работал генератор щита.
Да, он конструктор. Он генеральный конструктор. Он знает о «Дюрандале» все – и более чем все.
Но он не пилот!!!
По крайней мере не настолько квалифицированный пилот, чтобы, с маху войдя из космоса в атмосферу землеподобной планеты, снизиться на десятки километров, отыскать подходящее место и совершить мягкую посадку. Ведь для этого два основных параметра – высоту и скорость, подрабатывая управляющими плоскостями и дюзами носового пояса, нужно менять таким образом, чтобы в итоге на относительной высоте ноль скорость оказалась тоже ноль.
Да‑да, именно: ноль и ноль.
В принципе конструкция «Дюрандаля» позволяла при достаточном опыте садиться «по‑вертолетному», то есть на любой пятачок. Либо же приземляться традиционно, на твердый и ровный участок поверхности, с черепашьей скоростью сорок‑пятьдесят метров в секунду, после чего истребитель совершал еще полукилометровый пробег по полосе.
Но где он, этот твердый и ровный участок поверхности?!
Как назло, те же мысли посетили и Песа:
– Кстати, Роланд, а где мы намерены сесть?
– Думаю… Думаю… Вдали от крупных поселений.
– Мудро. – Пан Станислав саркастически хмыкнул. – Я имею в виду, на что? На воду?
– Большая песчаная отмель… Или вот глинистое дно высохшего лимана… Я думаю… Это оптимально…
Во время разговора Роланд несколько раз пытался нажать кнопку «Посадка» на панели автопилота.
Нет, брать ответственность за машину на себя автопилот отказывался категорически. Условия, в которых ему предлагалось действовать на Фелиции, были далеки от типовых. Истребитель не слышал ни одного приводного маяка и не видел на планете ничего похожего на специальную посадочную площадку для флуггеров.
Кроме того, бездушная дрянь напомнила Эстерсону о пренеприятнейшем обстоятельстве: поврежденное еще в космосе вертикальное оперение «Дюрандаля» под колоссальным напором воздуха продолжало разрушаться. Это значило, что истребитель постепенно теряет управляемость.
– До земли уже близко? – не унимался поляк.
Вот уж чего ему сейчас не хватало, так это болтовни!
– Пан Станислав, буду перед вами честен. Наши шансы на спасение очень низки. Посадить истребитель будет трудно. Если не суждено нам больше свидеться – прощайте. Был рад знакомству.
– Эй, Роланд, что‑то вы раскисли! А ну, не вешать носа! Вы же создатель этой машины, вас‑то она должна слушаться!
– Разве что мистическим образом, – пробормотал Эстерсон, прирожденный скептик. – Пожелайте мне удачи, пан Станислав!
– Удачи, ясновельможный пан Роланд!
– И вам удачи. Конец связи. – Эстерсон вырвал из уха горошину синхронного переводчика, соединенного с внутренней переговорной системой истребителя.
Теперь – безмолвие, но отнюдь не тишина.
Каждая частица флуггера сейчас пела на своей особой ноте, эти нотки складывались в свист, свист переходил в гудение, а гудение разрасталось до громоподобного рева.
Звукоизоляция не могла справиться с этой симфонией рукотворного болида. Эстерсон некстати подумал, что эту недоработку надо будет устранить на седьмом прототипе.
«На каком еще прототипе, идиот?! Не будет больше никаких прототипов!» – рассердился конструктор.
Злость подействовала лучше затрещины. Эстерсон подобрался.
Завывая и раскаляясь до металлургических температур, истребитель счастливо достиг сакраментальной отметки в пять километров.
Эстерсон с ликующим, неандертальским «Хха!!!» выключил защитное поле. Одной смертельной опасностью меньше. Денежки концерна поработали на славу, синьор Марио!
Перевел истребитель в горизонтальный полет. Долго сбрасывал скорость, пока она не дошла до черепашьей – девяти десятых скорости звука.
Остался в целом доволен: «Дюрандаль» вел себя как шелковый.
Выяснив по показаниям радаров, что высоких гор в этой части континента нет, смело снизился до двух километров.
Попытался заложить плавный левый вираж.
Увы, от вертикального оперения оставалось меньше половины. Истребитель пропищал нечто печальное и очень‑очень неохотно лег на крыло.
Радиус разворота обещал быть колоссальным. И все равно Эстерсон желал удостовериться – каким именно.
Заодно, пока истребитель описывал гигантский круг, он начал подыскивать место для посадки.
Над этой частью планеты сгущались сумерки. Эстерсона занесло в экваториальную зону Фелиции, которая в целом походила на земные субтропики.
Радары и лазерно‑оптические средства споро составили для него карту местности, над которой он кружил.
Леса… Кругом леса… Полянки, на которых кое‑где поблескивают не внушающие доверия водяные блюдца. Скорее всего эти «полянки» – коварные болота, способные без следа поглотить «Дюрандаль» за считанные секунды.
А вот кое‑что поинтереснее – дорога. И притом с твердым покрытием. Видимо, здесь живут сирхи‑«хайтеки», которые уже освоились с постройкой паровых экипажей.
Точно, а вот и один из них!
Эстерсон прибавил увеличение. Плюясь тучами искр из двух высоких труб, смешная восьмиколесная колымага размером со старинный автобус тащилась в направлении заката.
Движение здесь между тем чепуховое – больше нигде не видать ни самих паровозов, ни дыма с искрами. Можно было бы на эту дорогу попробовать сесть, да вот одно «но»: громадные деревья подступают к ней с обеих сторон. Местами их многоярусные кроны смыкаются, полностью скрывая светлое покрытие дороги. Вписаться между стволами исполинов даже сравнительно куцым крыльям «Дюрандаля» невозможно. Истребитель во много крат шире местных паровозов, это ясно. На карте, которую радары автоматически расширяли и дополняли, тем временем проявился кусочек береговой черты.
«А вот это уже теплее», – удовлетворенно подумал Эстерсон и, дождавшись, когда истребитель ляжет на новый курс, подбавил скорости, лихо перескочив звуковой барьер. Он чувствовал себя за стиком управления все увереннее, а болтаться в воздухе ему уже надоело – пора было садиться, пока не наступила ночь.
Вскоре взору открылась отрадная картина: пологий берег, длинная, в несколько километров, песчаная коса и большой остров. Скорее даже полуостров – песчаная коса, местами скрываясь под водой на метр‑полтора, соединяла остров с берегом.
По данным радаров, остров имел форму изрезанного заливами ромба длиной примерно десять километров при ширине в восемь. На его восточном, дальнем берегу имелось обширное безлесное плато, вполне подходящее для посадки.
Но к тому моменту, когда Эстерсон сообразил, что лучше места для посадки не сыскать, истребитель уже проскочил остров и понесся над океаном.
Пришлось закладывать новый вираж, одновременно сбрасывая скорость и высоту.
Когда остров и гостеприимное плато вновь оказались впереди по курсу, с веселым треском отвалились остатки вертикального оперения. Система бортовой самодиагностики сообщила, что возникла угроза целостности всей хвостовой части.
Эстерсон воспринял это как‑то отрешенно – будто бы он стоял на земле и данные о неполадках получил по телеметрии. Собственно, чего уж было теперь‑то пугаться?
Выпустил шасси, стремительно снизился до двухсот метров, раскрыл воздушные тормоза.
Плато стремительно разрасталось. Промахнуться мимо такой посадочной полосы было невозможно.
Эстерсон продолжал снижение. Но, вопреки всем его усилиям, «Дюрандаль» шел вниз неохотно.
Он потерял десять метров высоты… еще десять… пятнадцать… и вдруг, клюнув носом, сразу провалился на сотню!
Ошалевший, мокрый как мышь Эстерсон, не стесняясь звериного рыка, который прорывался сквозь плотно сжатые зубы, до хруста выбирал стик на себя.
Привередливо завывая, «Дюрандаль» кое‑как выровнялся и перешел в горизонтальный полет.
Двадцать метров!..
Под истребителем уже неслась окаменевшая рябь древнего лавового плато.
Еще ниже! Следить, чтобы две задние точки шасси коснулись поверхности раньше, чем носовая!
Семь метров!..
Три!..
Удар!
Истребитель подпрыгнул и снова упал, пересчитывая колесами все неровности. Великолепная система амортизации принимала львиную долю динамических нагрузок на себя. Но тех нагрузок, с которыми амортизаторы не справлялись, хватало с избытком: истребитель трясся как припадочный.
Он несся параллельно берегу, в полусотне метров от обрыва. И хотя посадочная скорость превысила расчетную, это было вроде как не опасно: впереди простирались еще километры свободного от крупных препятствий лавового плато. На таком просторе можно было сажать и транспортную «Андромеду», не то что легенький истребитель!
«Неужели да?» – Эстерсон боялся поверить своему счастью. «Нет», – ответила планета Фелиция.
Под правую тележку шасси подвернулся камешек. Окажись он на метр левее – и все закончилось бы благополучно. Вопреки логике, вопреки теории вероятностей, вопреки аматорскому пилотированию Эстерсона.
Но камешек подвернулся. И был он размером с сенбернара. Истребитель подбросило вверх. Удар был таким, что правую стойку шасси вырвало с корнем.
Упав на консоль крыла, «Дюрандаль» стремительно развернулся в направлении обрыва и, вращаясь вокруг своей оси как разбалансированная юла, полетел в океан.
Катапультирование прошло мимо сознания Эстерсона. Его мозг был обесточен испугом, но пальцы в последний миг плотно захватили рычаг катапультирования и рванули его на себя.
Разорвались пиропатроны, отстреливая бронеколпак кабины. Через миллисекунду после этого под основанием пилотского кресла сработал вышибной заряд. Ему помогли четыре двухразовых реактивных ускорителя.
Пилотское кресло, вместе со спинкой и парашютом, вместе с отсеком неприкосновенного запаса и несчастным Эстерсоном взмыло вверх.
Кресло вышло из своего гнезда в корпусе истребителя точно так же, как сам истребитель выходит из шахты по направляющим катапульты.
Покинутый «Дюрандаль» тем временем вылетел с обрыва, как с трамплина. Вращаясь в воздухе, пронесся над кроваво‑красным баром кораллового рифа. Устроив небольшое цунами, рухнул на глубоководье – сразу за рифом прибрежная отмель обрывалась и донырнуть до дна там не смог бы даже очень опытный ныряльщик.
Над Эстерсоном хлопнул тяжелый грузовой парашют. Раскрылись пять куполов.
За секунду до падения вновь включились двухразовые ускорители, на этот раз сработав как тормоза. Вся парашютная упряжка с подвешенным под нею креслом грузно рухнула на плато.
Посадка.
Надо отдать должное Эстерсону: он не забывал о пане Станиславе ни на секунду.
Едва выпроставшись из‑под парашютов и выхватив верный «ЗИГ‑Зауэр» – о местной фауне справочники сообщали сведения противоречивые и не всегда ободряющие, – он бросился к обрыву.
Огромная луна со странным названием Ухо‑1 на четверть диска уже показалась из‑за далеких холмов. Шаровое звездное скопление Тремезианский Лев стояло почти в зените и тоже светило будь‑будь. Океан серебрился – не то из‑за отраженного света, не то от вездесущего планктона.
«Дюрандаль» проглядывал сквозь клубы пара, как отбившийся от стаи собратьев левиафан.
Стандарт космической живучести, подразумевающий расчленение внутреннего пространства истребителя на множество герметичных отсеков, сослужил машине добрую службу: несмотря на повреждения, она не наглоталась воды настолько, чтобы камнем пойти ко дну.
Истребитель мирно покачивался на волнах. Как новенький! Не считая некоторых простительных изъянов в силуэте.
Итак, не все еще было потеряно. Станислав Пес сообразит, что происходит, откроет люк – и без труда выберется на поверхность.
Если же он ранен, если без сознания – не беда. Эстерсон доберется до флуггера, откроет легкодоступный после отстрела пилотского кресла аварийный люк и вытащит Леса прямо на воздух.
Инженер отыскал спуск с обрыва.
Подбежал к воде.
Ему показалось, что возле истребителя что‑то плеснуло. И вроде бы даже среди волн возникло нечто, похожее на человеческую голову.
– Эй! Эге‑гей! Пан Станислав! Пан Станисл‑а‑а‑ав!
Эстерсон пальнул в воздух. Где‑то очень далеко в ответ на выстрел раздались резкие, беспокойные вопли.
Птицы?
Эстерсон выстрелил еще раз. И еще покричал.
Ни малейшего эффекта. И движение прекратилось – если только оно не являлось игрой волн, воображения и призрачного света.
Помедлил – раздеваться или нет?
Все‑таки комбинезон лучше не снимать – кто знает, какова токсичность местных медуз или кто у них здесь?
Да и разуваться не очень‑то умно – о некоторые коралловые рифы, слыхал Эстерсон, можно порезаться, как о битое стекло.
А пистолет? В кармане у него была припасена пара пластиковых пакетов с герметичной защелкой. Ну‑ка, поищем…
Есть!
Он положил «ЗИГ‑Зауэр» в пакет, пакет сунул в карман, карман закрыл на зиппер и решительно вошел в воду.
Ах, хорошо… Теплая…
Мелководье здесь, конечно, было условным. Пройдя полдороги до красной (сейчас она казалась темно‑коричневой) стены рифа по мягкому, засасывающему ступни при каждом шаге дну, Эстерсон поплыл.
Поверхность рифа на ощупь была не такой уж колкой. И острых режущих ребер нигде не образовывала. Скорее она напоминала один из сортов быстротвердеющей строительной пены. Эстерсон даже вспомнил какой – «Ордофлор».
Выкарабкаться из воды оказалось не так‑то легко. Но, пофыркав и поплескавшись минут пять, Эстерсон все‑таки преодолел и это препятствие. Вот он на гребне.
Пока он сюда добирался, истребитель развернуло перпендикулярно к рифу и отнесло в сторону открытого океана. Это означало, что спешит он не зря: пан Станислав имел все шансы отправиться на «Дюрандале» в кругосветное плавание. А это не лучшая посудина для Магеллановых подвигов в чужом мире.
Эстерсон еще пару раз гаркнул – вдруг пан Станислав все‑таки пришел в себя и вылез наружу?
В ответ кто‑то ухнул. Или вздохнул.
Но так может вздохнуть и волна, плеснув в узкую промоину между скалами, а затем неохотно подаваясь назад.
И только Эстерсон собрался прыгнуть «щучкой» с рифа, как флюоресценция вокруг «Дюрандаля» усилилась и океан вскипел. В пылающей воде обозначились голубые дельтавидные бугры, овальные сгущения, частая радиальная сеть красных жил.
Эстерсон невольно вскрикнул. В его расширенных от ужаса глазах отразился таинственный и страшный карнавал трансформаций океанской стихии. Проступил обод огромного светящегося колеса, в центре которого находился «Дюрандаль». Этот обод проходил совсем недалеко от рифа, а дальний его край находился в сотне метров от Эстерсона.
Оплетая истребитель, поднялись полупрозрачные отростки. Затем диаметр обода стремительно сократился. Вместе с этим радиальные красные «спицы» поднялись из воды, быстро теряя на воздухе цвет и свечение.
Похоже, исполинский… исполинский кто?.. гад морской!.. намеревался захлопнуться вокруг «Дюрандаля».
Зрелище это – без всяких скидок, самое страшное из виденных когда‑либо Эстерсоном – вынести было невозможно.
Даже не подумав о том, что родственники монстра могут поджидать его между рифом и берегом, Эстерсон развернулся и прыгнул в воду.
Лихорадочно работая руками и ногами, поплыл к берегу.
Только когда колени его уткнулись в дно, а руки начали загребать песок, он сообразил, что почти спасен. Выскочив на берег, Эстерсон со всех ног бросился по тропке вверх.
Но даже оказавшись на плато, он не смог заставить себя остановиться. Только когда носок его ботинка зацепился за лавовый порожек и он, увлекаемый инерцией бегства, растянулся на брюхе, Эстерсон снова попытался совершить эволюционное восхождение от перепуганного животного к трезвомыслящему сапиенсу.
Он достал пистолет. Снял с предохранителя. Обернулся. Всмотрелся в зловещие воды океана.
Ничего.
Ни монстра, ни «Дюрандаля», ни Станислава Песа.
Глава 9
«Не за курорты ордена дают…»
Июнь, 2621 г.
Оздоровительный центр «Чахра»
Планета Ардвисура, система Вайу
Бездельничать.
«Бить байдыки», как говаривал Фрол Кожемякин, забывая, правда, уточнять, что это за «байдыки» такие.
Но как ни скажи, а смысл один: ничего не делать.
За годы учебы в Северной Военно‑Космической Академии это стало моей самой заветной мечтой. Такой заветной, что даже себе я старался признаваться в этом пореже.
Уверен, все мои товарищи согласились бы со мной.
В душе.
На словах‑то каждый был горазд мечтать о «хорошей заварухе», или больше – о «нестандартной биографии». О возможности отличиться или о славной смерти на поле боя с посмертным представлением к высокой награде.
То есть, прошу понять меня правильно, я не ставлю под сомнение патриотические чаяния товарищей кадетов. И не планирую представлять их, а также и себя, лентяями и лежебоками. Я просто хочу сказать, что подвигов желали наши души. А наши тела желали одного – отлежаться.
Если подумать, что в этом было удивительного?
Одной теории нам читали так много, словно готовили из нас не истребителей, а аналитиков Совета Директоров.
Астрография и астробиология, основы военной медицины и теория материалов, начала баллистики и одиозный курс «Автономные боевые системы», экзамен по которому я сдал лишь с третьего раза, да и то благодаря самоотверженным подсказкам Коли Самохвальского…
Вы думаете, это все? Куда там! Прибавьте к этому этику военнослужащего, общую и военную историю, этикет и военный церемониал, четырехсеместровый курс «Статуты орденов», тактику и стратегию.
Что уж говорить о предметах широкого общественно‑политического звучания? Как же без них! Поэтому нам читали политологию и сравнительное обществоведение, где подробно разжевывалась и в каждый рот вкладывалась простая мысль: мы, Объединенные Нации, лучше всех.
На этих предметах, как правило, рассказывали и про ближайших технологически состоятельных соседей – чоругов и Клон, то бишь Конкордию. Лекторы обозревали их государственное устройство. Вскрывали тайные механизмы их экономической и политической жизни. Разбирали с нами азы их идеологии. И все это – с показом слайдов!
Ох и доставалось на этих разборах чоругам! (Это такие здоровенные раки, по идее разумные).
И дикость у них, и негуманистические ценности (а какие еще ценности могут быть у негуманоидов?). И экспансионистские устремления процветают, и антиэкологичные технологии в ходу, и бог знает что еще.
Но что с них взять: раки – они и в Африке раки. По этой‑то причине мне всегда было куда интереснее слушать про Конкордию. Ведь все‑таки братья по Великорасе. Все‑таки сапиенсы.
Хоть и из пробирок.
Клону от наших наставников по сравнительному обществоведению доставалось куда меньше. Это если на первый взгляд.
На первый взгляд могло показаться, что мы Клон одобряем и считаем их политическое устройство хотя и странноватым, но все‑таки надежным и оправданным особыми условиями. Можно было подумать даже, что лекторы, а с ними и авторы учебников, и в самом деле считают, что кастовая система – то есть разделение тамошнего народа на заотаров, пехлеванов, энтли и демов – является достойной альтернативой нашей, земной демократии.
В учебниках еще любили вспоминать про древнюю Индию, где, мол, много тысячелетий держалась кастовая система – и ничего, процветали.
Можно было подумать, что клонирование, запрещенное на Земле еще шестьсот лет назад, но популярное в Конкордии, не такое уж и зло. А всего‑навсего «следствие исторически обоснованного радикализма в форсировании демографического развития конкордианской нации».
Подумаешь, у них миллионы людей похожи как близнецы и лишены репродуктивного права! И что с того? Так оно им, может, и не нужно вовсе, право‑то это.
Нам также говорили, что, несмотря на противоречия в видении своей исторической судьбы и путей ее реализации, Конкордия и Объединенные Нации – братья навек. И на первый взгляд, никакой лицемерной подоплеки под этим не проглядывало.
Но это только на первый взгляд.
А на второй, было ясно: что‑то тут не так. И подоплека есть. Напряги мозги – и поймешь какая.
Нет‑нет да и проговаривались преподаватели про «неразрешимость противоречий» между нами и Клоном. Старательно, хотя и подспудно, доводилась до нашего сведения мысль: так жить нельзя. Все, кто так живет – мудаки и сволочи, уничтожение которых в общем‑то если и не святое призвание землянина, то дело свойское, исторически закономерное.
Но этот «второй взгляд» на общественные дисциплины открылся у меня лишь к началу третьего курса. И делиться своими прозрениями с приятелями я не спешил.
В конце концов плевать я хотел на Конкордию и ее историческую судьбу.
Были дела и поважнее.
Например – сдать зачет по теории материалов. Выполнить норматив по пятиборью. Или, допустим, отыграться наконец в преферанс.
А вот люди Конкордии всегда вызывали у меня самый живой интерес. Наверное, потому, что видел я их не так уж и часто.
У нас в Академии, на общетехническом факультете, училась целая группа студентов с Вэртрагны, главной планеты Конкордии – четыре девушки и десять парней.
Все они были из касты энтли и потому близнецами не являлись. На Землю вообще очень редко попадали настоящие клоны, то есть люди, рожденные не людьми, а инкубаторами. Эти исчадия биосинтетических маток звались «демами». Они составляли большинство населения Конкордии и учиться в академиях им было запрещено. Были, конечно, и исключения – так говорили наши учебники, со своим всегдашним стремлением освещать ситуацию «объективно». Но кто их видел, эти исключения?
Каждое утро все четырнадцать студентов с Вэртрагны гуськом трусили в спортзал. Там, ни слова друг другу не говоря, они оккупировали волейбольную площадку и занимались своей гимнастикой.
Ох и странной была эта гимнастика! Стандартный пятнадцатиминутный комплекс состоял по преимуществу из различных стоек на руках, прыжков через голову и той акробатической фигуры, что у наших, русских мальчишек, зовется «колесо».
Этим колесом клоны могли ходить по десять минут кряду. И даже лица у них почти не краснели, как у профессиональных акробатов. За это мы прозвали их «пропеллерами».
А еще – «встаньками».
«Встань на путь солнца!» – говорили клоны вместо нашего «здрасьте».
«Не сворачивай!» – говорили они вместо нашего «до свидания», имея в виду тот самый «путь солнца».
Мы, конечно, знали из курса сравнительного обществоведения, что народ Клона уверен: праведной, святой стороной света является сторона южная. Та самая, которую предпочитает само солнце во время движения по небосводу.
А северная сторона – это сторона дэвов, вроде как чертей по‑нашему. Потому‑то и желают они друг другу вместо нашего «здоровья» с чертями ничего общего не иметь.
По мере знакомства с нами кое‑кто из «встанек» освоил и нормальное обращение. Но пользовались они им только при встрече с землянами. А между собой – все у них осталось по‑прежнему. Наверное, это и называется традицией.
Нужно сказать, особой душевной симпатии клоны у нашего брата‑кадета не вызывали. Интерес – да. А симпатии не было.
Дружить они с нами не хотели, держались всегда своей группкой, особняком. Даже когда ходили в стриптиз‑бар, в поселок Медвежий (правда, такие выезды у них случались не чаше раза в полгода), одевались в форму.
Серьезные были – до патологии.
Ни один даже самый свежий, самый улетный анекдот рассмешить клонов был не способен. Правда, со временем они присобачились улыбаться, когда понимали, что собеседник острит. Но с такими подходами, конечно, среди наших становилось все меньше охотников шутить с ними шуточки.
Вот что они делали с удовольствием, так это учились. То есть мы тоже вроде лодырями не были. Коля Самохвальский так вообще был гений. Не «из удобрений», а настоящий Гений Учебы. Да‑да, так – все с большой буквы!
Но и у Самохвальского были любимые предметы и нелюбимые, даром что и за те, и за другие он получал обычно высшие баллы.
А у клонов любимыми предметами были все. Включая курс «Обмундирование, снабжение и комплектация», где нам на протяжении семестра рассказывали, как по маркировке контейнера определить, что в нем – бутерброды с колбаской или гаечные ключи.
Клоны зубрили все без разбору.
С одинаковым энтузиазмом.
С неугасающим рвением.
На предложение прогуляться по летнему саду в свободное время реагировали однообразно: «Родина послала меня учиться, а не развлекаться». Или: «У меня нет морального права отдыхать, когда моя Родина работает». Может быть, учителя‑заотары из высшей касты требовали от них такого поведения? Не знаю.
Но самым ужасным было даже не это. А их девушки. Не сами девушки, а, так сказать, сопутствующие им обстоятельства.
За девушками клонов ухаживать категорически не получалось. Попробуй поухаживай, когда они везде ходят табунами по пять‑шесть человек! А ведь хотелось. Хотелось, черт возьми, за этими девушками поухаживать!
Я поначалу, когда только увидел новеньких «техничек», просто онемел от избытка впечатлений.
Не то чтобы наши представительницы лучшей половины были какие уродины. Просто девушки клонов были… были… они были непознаваемые!
И внешне, и внутренне.
Черноволосые, с широкими бровями и точеными скулами, высокие, подвижные и воздушно‑худые. Двигались они легко и очень плавно, словно бы проскальзывали по воздуху.
А вот глаза у них были грустные. Иногда словно даже укоряющие.
Говорили «встаньки» мало, все больше слушали. Но когда все‑таки говорили, в их словах чувствовались сила и какой‑то совершенно неземной, не наш жизненный опыт.
Честно говоря, глядя на этих девушек, мне совершенно не верилось, что конкордианская раса способна к обычному человеческому размножению. И что сексом, в теории, клоны занимаются так же, как и мы (по крайней мере в рамках анатомических аналогий).
Но как это им удается, если их девушки не терпят даже случайных прикосновений?
Когда танцевать они не идут ни за какие коврижки, а на комплименты не реагируют?
Может быть, это конкретно мы им не нравимся, а промеж себя они там очень даже дружат, оборотившись лицом в южном направлении?
Все это было таинственно. А что мы, мужчины, любим в женщинах?
Правильно: тайну.
В общем, меня всегда тянуло узнать клонов поближе.
А теперь легко представить, что я подумал, когда нам с Самохвальским торжественно объявили, что мы, в числе прочих героев операции по искоренению джипсов, приглашены на планету Ардвисура. В специальный санаторий для военнослужащих Конкордии под названием «Чахра». И что мы пробудем там, на берегу теплого моря, целую райскую неделю – среди молчаливых черноволосых женщин с грустными глазами.
Я подумал: «Мне снится это. Так не бывает».
И еще: «Неужели я наконец отосплюсь?»
Роскошь. Найдется, интересно, такой курсант в Северной Военно‑Космической Академии, который не знает, что это слово значит? Не думаю.
Правда, каждый по‑своему понимает, что такое эта «роскошь».
Вот Фрол Кожемякин – тот уверен, что роскошь – это иметь табун лошадей, сто гектаров «чернозема плюс плюс» и двух жен, дородных таких бабищ в красных сарафанах с золотой оторочкой. Да еще и пяток детей, чтоб не скучно было.
Колька Самохвальский, образованный человек, считает, что роскошь – это как на вилле у советника по вопросам культуры Российской Директории, что на берегу озера Селигер.
На той вилле – косули ручные расхаживают, кедры высокими ветвями шумят. А внутри – зимний сад с поющими вольтурнианскими орхидеями, колибри мило так суетятся. Картины, конечно же, на стенах. И не стерео‑Джоконды всякие плебейские, а настоящие бесценные Врубели, Ренуары и Рогиры ван дер Вейдены. А мебель вся на силовых подушках, болтается над ореховым паркетом, только свистни ближайшему креслу – а оно уже тут как тут. За всем этим присматривает прислуга – настоящая, а не роботы всякие недоделанные, с живыми интеллигентными лицами. «Чего изволите‑с, товарищ?»
Володя Гуркин, известный пошляк, представлял себе роскошь по‑своему, по‑пошлому: сидишь ты в Столице, в люксе гостиницы «Эксцельсиор» на кожаном диване, с бокалом «Алазани», а вокруг певички задами крутят, актриски фигуристые – и все в купальниках, а лучше даже без них…
Я, как уже говорил, роскошь видел в том, чтобы отоспаться.
И вот – «Чахра».
Гигантская здравница на берегу теплого моря, с тем же самым названием – Чахра (я потом заметил, что в Конкордии все обожают использовать по несколько раз одни и те же имена и что вообще с фантазией у них плохо.).
Вода в море – двадцать девять по Цельсию. Температура воздуха – такая же.
В десяти метрах от прибоя берег круто уходит вверх. Там, среди кремово‑розовых кустов нашего, земного олеандра, среди цветов неведомой переливчатой породы, среди гигантских раскидистых деревьев, чем‑то напоминающих секвойи – двухэтажные корпуса, облицованные розовым мрамором. Крытые красной черепицей крыши, парадный вход с ковровой дорожкой.