– Мы рады видеть блистательного Робера из рода Флоха здоровым! Сына моего отца по воле Кабиоховой нарекли Яинниоль.
Значит, он не ошибся! Робер учтиво поклонился. Яинниоль его узнал, немудрено, если его приводили в чувство в этом доме.
– Прошу достославных простить мою навязчивость…
– Блистательного привели в дом сына моего отца заботы или тревоги?
– Не знаю, – честно признал Робер, – но хочу понять. Это глупо, я знаю, но я вдруг понял, что должен прийти и спросить…
– Блистательный клевещет на внука своего деда, – золотые глаза Мэллит блеснули. – Если сердце говорит – иди, а разум спрашивает – зачем, надо слушать сердце.
– Горе мне, блистательный несет слишком тяжкую ношу для моих слабых плеч. Я послал к достославному из достославных и тот сказал – приду. Надо ждать.
И Робер ждал, а где-то за стеной была Мэллит. Что она делала, о чем думала? Хотя последнее для Эпинэ не было тайной. Гоганни думала о талигойском принце. Если бы Робер знал, где девушка, он, возможно, обезумел бы настолько, что попробовал бы ее увидеть, но дом был велик, и в нем было слишком много друзей, которых нельзя было превращать во врагов.
Глава 11
Агарис
«Le Chevalier des Bâtons» & «Le Un des Épées»
Енниоль был жесток, умен и хитер. Робер не сомневался, что ради непонятного первородства гоган пожертвует всеми и собой, но он был честен. В отличие от Лиса и Хогберда… Эпинэ верил этому человеку, чувствовалось в гоганском старейшине нечто неуловимое, свидетельствующее, что этот старик в желтом балахоне не лжет.
– Гость желает знать, почему внуки Кабиоховы ждали века и схватились за дни?
– Да, – подтвердил Робер. Понять, почему гоганы прицепились к Альдо именно сейчас, было важно, но Робера волновали другие вещи. Однако, как говорят бириссцы, только козлы начинают разговор с главного… Хотя у бакранских козлов разговоры получились неплохо, правда, им подсказывал Рокэ Алва.
Достославный из достославных коснулся вьющейся бороды:
– Время, отпущенное внукам Кабиоховым, кончается, и с ним водой в песок уходит благословение Его, и приходят времена пустые и недобрые.
Пустые и недобрые времена пришли давным-давно, но вдаваться в философский диспут с гоганом талигоец не собирался.
– Достославный из достославных говорит о конце времен, – спасибо покойному толмачу, научившему гоганским оборотам, – но откуда пришло это знание?
Енниоль задумался.
– Сын твоего отца много спрашивает и много думает. Жаль, не ты внук Кабиохов…
Робер тоже об этом сожалел, но по другой причине. Первородства и короны его не занимали, но тогда Мэллит была бы связана кровью не с Альдо, а с ним. Иноходец взглянул в мудрые чужие глаза:
– Клянусь Честью сохранить любую тайну, но я лучше дерусь с открытыми глазами и хочу знать, что нас ждет на вашей дороге.
– Дороги правнуков Кабиоховых и внуков Его еще не слились, – веско произнес гоган, – и тревожит это сына моего отца превыше всех иных бедствий. Робер из рода Флоха знает о приметах, что предвещают падение внуков Кабиоховых?
Робер покачал головой – у него не хватало сил продолжать низать словесный бисер. Он любил гоганни, он верил Енниолю, а погибший толмач почти стал его другом, но он талигоец, ему тяжело продираться через багряноземельскую патоку.
– Есть четыре условия и четыре приметы, каждая не говорит ничего, все вместе кричат о многом. Сын моего отца вздохнет спокойно, когда блистательные покинут отягощенный бедой город. Жизнь Первородного дороже всего золота мира.
Покинуть Агарис? Ему тоже этого хочется, но как же Мэллит?!
– Опасность грозит только Альдо или всем?
– Всем, кто дышит и чья кровь горяча, – покачал головой гоган, – бежавшие твари знают правду, но людям Кабиох подарил разум, однако отнял чутье. Нужно уходить, но род человеческий подобно роду древесному пускает слишком глубокие корни.
– Мы должны предупредить, – Робер сжал кулак, – если это так опасно…
– И что скажут первородные бредущим со свечами? Что старый гоган верит крысам и кошкам, а не Эсперадору? Город проклят, но кто это видит?
Енниоль был прав. Люди не бросят дома, да и куда они пойдут? Агарис велик и богат. Кто из уважаемого человека захочет превратиться в жалкого беженца? Бегут от войн, от чумы, от паводков, но ничего подобного Святому граду не грозит. Остается уподобиться сородичам Клемента и удрать, а остальные пусть живут, как хотят.
– А правнуки Кабиоховы? Они уйдут?
– Сын моего отца благодарен блистательному, – голос достославного звучал со странной теплотой, – каждый внук Кабиохов сам взвешивает свою судьбу на весах разума. А разум не любит того, что нельзя измерить и сосчитать.
Эпинэ молчал, не отрывая взгляда от морщинистого, но все равно совершенного лица. Может, они с Альдо и первородные, но куда им до правнуков Кабиоховых по части внушительности. Эсператисты, отними у них иконы, наперсные знаки и древний язык, станут обычными людьми, а «истинники» и вовсе людишками, а достославный из достославных, как его ни одень, величие сохранит. Такими, наверно, были древние пророки и первосвященники…
– Раз в четыреста лет шар судеб из обители одного сына Кабиохова катится в дом другого, – покачал головой гоган, – а следящие из мглы ждут, чтобы схватить его. Но не удержать им его, и выронят они шар, и канет он в небытие, если не остановят его именем Кабиоховым потомки Его.
Закатные твари, о чем это он?! Дома, шары, кто-то где-то сидит…
– Блистательному трудно понять внука моего деда?
– Трудно, – признался Робер, – я не читал ваших книг и узнал вас совсем недавно.
Достославный задумался:
– Ты – потомок огнеглазого Флоха, в твоей крови спит великое знание. Правнуки Кабиоховы могут пробудить твою кровь и вернуть забытое, но ты слаб.
– Я здоров, – встрепенулся Иноходец, зная, что врет.
– Дух твой исполнен отваги и безрассудства, но тело твое подобно загнанному коню, – в голосе гогана звучало сомнение.
– Да я в сто раз быстрее поправлюсь, если буду знать, что со мной творится. – Робер совершенно позабыл, что перечит человеку, о котором в Агарисе и говорят-то шепотом.
– Ты решил, – достославный из достославных поднялся, – идем. Шар уже стронулся, на грани эпох ничего нельзя откладывать.
Не прошло и пятидесяти лет, как братец Альберт вспомнил о своей сестричке Тильде. Тьфу! Матильда едва сдержалась, чтобы не швырнуть послание родственничка в окно. Великий герцог Алатский на двенадцати страницах истекал слюнями и соплями, то вспоминая детские шалости и юношеские грезы, то расписывая болезни и таланты деток, внуков и внучек… Во внезапно вспыхнувшие родственные чувства вдовствующая принцесса не верила – во время избрания нового Эсперадора богоданный братец сестру не узнал, хотя судьбе было угодно столкнуть их нос к носу. Разумеется, Матильда Альберта тоже не узнала, но ощущение гадливости осталось. И вот теперь этот слизняк рассыпается в любезностях и чуть ли не умоляет их с Альдо переехать в Алат. Какой ызарг его укусил?
Матильда еще раз прочитала письмо, решила, что такую гадость следует запить, хватила бокал касеры и задумалась. С одной стороны, ужасно хотелось написать братцу все, что она о нем думает, с другой… С другой – она смертельно устала от Агариса, а после смерти Адриана у нее здесь не осталось никого и ничего. Могилы – это только могилы. Некоторым удается связать холмики под кипарисами с ушедшими в Рассвет, а у нее не вышло. Анэсти, Эрнани, его смешливая курносенькая Ида не имели ничего общего со скорбящими ангелами, опускавшими свои факелы над белыми плитами. Умирая умирают, если что и остается от прошлого, то это память…
Настроившись на философский лад, Матильда налила себе еще, но выпить помешал Клемент. Непостижимым образом выбираясь из комнаты Робера, Его Крысейшество являл свое присутствие там, где можно было что-нибудь съесть. Матильда хмыкнула, вытащила из плетеной шкатулки миндальное печенье и хотела положить на край стола, но передумала и обмакнула в касеру. Крыс ловко взобрался по скатерти наверх и принялся обнюхивать подношение. Печенье было мокрым и подозрительным, Клемент попятился, чихнул, почистил усы и с сомнением посмотрел на странное угощение.
– Твою кавалерию! – Принцесса ополовинила стакан. – Еще чихает… А ну, лопай давай!
Крыс двинулся вперед, усиленно дергая носом. На его морде явно читалось подозрение.
– От касеры еще никто не сдох, – заверила Матильда, – по крайней мере сразу. И вообще ты мужчина или кто?
Клемент был мужчиной, он сделал последний шаг, еще разок обнюхал печенье и принялся за дело.
– Так-то вот. Твое здоровье, хвостатый. – Принцесса подняла бокал, из которого, говоря по чести, следовало пить вино, но какой смысл хлебать из наперстков, все равно выпьешь столько, сколько выпьешь?!
Клемент угощался, а Матильда пила, глядя на валявшееся на столе письмо.
За неимением другого собеседника вдовствующая принцесса решила поговорить с крысом. Эх, была бы жива Мупа… Альдо предлагает купить дайтского щенка, но она еще не готова.
– Ну и что будем делать? Поедем или как?
Крыс повернулся на голос и снова чихнул.
– Говоришь, поедем? – Принцесса вытащила еще одно печенье, искупала в бокале и протянула Клементу. – И я так думаю. Гнусное место этот Агарис, сколько можно здесь сидеть? Альберт – дрянь, ну и Леворукий с ним, зато я тебе такие елки покажу… Закачаешься!
Клемент уже качался, однако мужественно доплелся до второго печенья и вгрызся в пропитанное касерой миндальное сердце.
– Уважаю! – заверила крыса Матильда. – Все, решено! Едем домой! Твою кавалерию, – женщина запустила пустым бокалом в дверь, – сорок шесть лет! Сорок шесть лет я торчала в этой умоленной дыре! Хватит!!!
– Это ты в меня? – вошедший Альдо с удивлением уставился на осколки. – Ты меня с Хогбердом спутала?
– Не в тебя, – заверила принцесса, – присоединяйся. Мы едем домой!
– Как? – не понял внук. – Там же Оллары.
– Там мой братец, – Матильда скривилась, – а он гаже всех Олларов мира… Но там хотя бы свечками не воняет. Я, между прочим, дочь и сестра алатских герцогов, твою кавалерию! И мое место в Алате!
Внук, ничего не понимая, уставился на бабушку. Клемент покончил со вторым печеньем и зигзагами направился к плетенке с лакомством. Альдо вытащил коржик и сунул крысу под нос, тот обнюхал, сел, а вернее, плюхнулся на задние лапы и возмущенно заверещал.
– Касеры хочет, – сообщила вдовствующая принцесса, – и то сказать, сухая корка рот дерет.
– Робер тебя за своего зверя убьет, – предупредил внук, предпринимая еще одну попытку угостить Клемента сухим печеньем. Возмущенный крыс щелкнул зубами, Альдо засмеялся и налил себе полный бокал:
– За что пьем?
– За все хорошее, – Матильда махнула бокалом в сторону Клемента, – и за всех хороших, хвостатых и бесхвостых…
Робер ничего не помнит, и хорошо. Она бы сквозь землю провалилась, если бы Иноходец принялся оправдываться и просить прощения… Твою кавалерию, да она была счастлива в последний раз в своей жизни… Ей нужен был кто-то вроде Робера, а она польстилась на несчастненького изгнанника с голубыми глазками. Дура! Внук разлил касеру и улыбнулся. Знал бы он, что в голове у бабки…
– Ты чего-то хотел?
– Пришел Хогберд, жаждет рассказать что-то душераздирающее.
– Гони его к кошкам, – припечатала Матильда, – сегодня я его не выдержу. Сначала братец Альберт, потом этот боров…
– Сегодня ты никого не выдержишь, кроме меня, – вздохнул внук, – ладно, пошел гнать…
– Возвращайся живее, – велела бабушка, – выпьем…
Снова тусклое золотое мерцание, запах курений, мерцающая пирамида. Робер надеялся, что приведут Мэллит, но в чертоге ары их было двое – талигойский маркиз и старейшина гоганской общины. Иноходец со странным чувством смотрел на блестящую поверхность. Ара хранила кинжал, на котором смешалась кровь Мэллит и Альдо, разбудив прошлое, а что спит в его крови? Память Флоха? Бред!
– Блистательный не увидит тех, кто ушел, – гоган говорил шепотом, – он лишь разбудит то, что было завещано. Он стоит на пороге и может вернуться, а может сделать шаг, и нигде не сказано, что есть дорога назад.
– Я решил! – Если Робер и был невежлив, то лишь потому, что боялся сам себя, вернее, своего страха. Если он не сделает этого сейчас, не сделает никогда.
– Опустись на колена и протяни руки вперед, – произнес гоган, – ладони должны быть раскрыты, а веки смежены.
Робер повиновался, хотя ничего унизительней этой позы нельзя было и вообразить. В уши ударило какое-то слово – непонятное, тяжелое, исполненное жуткого в своей громадности смысла. Резко запахло дымом и чем-то еще. Кровью? Морем? Смолой? Робер Эпинэ увязал в чем-то вязком и мерцающем, как муха, которой суждено обрести смертельное бессмертие в куске янтаря. Он не двигался, не кричал и даже, пожалуй, не дышал.
Запах становился все острее, потом к нему прибавился звук. Стук копыт разбил золотую пелену, и Эпинэ увидел, как далеко впереди в янтарном свете мчится огненный жеребец, в сравнении с которым лучшие морисские скакуны были не более чем клячами. Красавец летел прямо на Робера, и с каждым шагом грациозные движения становились все медленней. Конь словно бы плыл сквозь сверкающее марево – плавно развевалась неимоверно длинная грива, грациозно сгибались и разгибались сильные стройные ноги, раздувались раскаленные темно-красные ноздри, по шее и хребту пробегали алые сполохи. Создатель, как же это было прекрасно!
Сотканный из расплавленного золота иноходец был уже совсем рядом. Робер, сам не понимая, что творит, бросился к плывущему сквозь янтарь коню и ухватился за полыхающую гриву. Руки пронзила адская боль, но он все же сумел вскочить на спину дивного создания. Эпинэ и раньше приходилось объезжать диких лошадей, повадки огненного красавца были такими же, что и у морисков, разве что оба – и конь, и наездник – двигались медленно и плавно, а может, это время замедлило свой бег, и секунды стали минутами. Конь поднялся на дыбы, и Робер изо всех сил сдавил золотую шею, чтобы жеребец не опрокинулся на спину, желая раздавить всадника. Скакун опустился на передние ноги и принялся подкидывать круп, Эпинэ припал к пламенеющей гриве. У него не было ни стремян, ни хотя бы аркана, но ему помогало замедлившее свой бег время, превратившее безумные, вытрясающие душу прыжки в полет. Так кружатся в воздухе осенние листья, так падают на землю перья убитых в небесах птиц, так гаснут взлетевшие над костром искры.
Лошадь, человек и время танцевали сказочный танец, и вместе с ними танцевали неведомые Роберу звезды и бьющие с безоблачного раскаленного неба молнии. Звезды вспыхивали и под копытами жеребца, а может, это были не звезды, а искры, что выбивали из багрового закатного мрамора золотые подковы.
Робер ни о чем не думал, захваченный небывалым поединком. Конь кружился, подскакивал на всех четырех ногах, взлетал на дыбы, по-кошачьи бросался вбок и, наконец, убедившись в невозможности сбросить наездника, рванулся к возникшей из ниоткуда башне, на вершине которой лежал красный солнечный шар. В лицо ударил горячий ветер, время, словно его кто-то пришпорил, очнулось и понеслось вместе с конем. Лошадь мчалась зигзагом, уворачиваясь от бьющих со всех сторон молний. Рогатые стрелы – алые, золотые, слепяще-белые, изумрудно-зеленые, лиловые – разрывали небосвод, стремясь настигнуть всадника. В башне его ждали, на него надеялись, его место было там, но как же далеко эта башня и красное солнце над ней!
Конь несся все быстрее, и все нестерпимей становилась боль, которую Эпинэ в начале поединка почти перестал замечать. Лиловая молния ударила возле самых ног скакуна, тот прянул в сторону, и Робер, не удержавшись, перелетел через конскую голову, не отрывая взгляда от алого солнца над черной площадкой. Солнца или сердца…
Огромное сердце, подвешенное на четырех цепях и вопреки всему живое, бьющееся, трепетное. Сердце, в которое вонзили кинжал, алая кровь стекает в белую раковину, становясь черной, белые снежинки кружат в бархатной тьме. Нет, это ветер поднял черный пепел и понес над сверкающей золотой равниной.
…Потолок с круглыми отверстиями, вечернее небо без птиц, запах сожженных чужеземных трав и смол, старик с мудрыми глазами.
– Потомок Флоха бродил по дорогам Молний дольше, чем думал сын моего отца.
По дорогам Молний? Ах да… Он хотел узнать прошлое, но конь его сбросил. Гоганское колдовство оказалось бессильным, а может, все дело в нем, он еще болен, нужно попробовать снова. В следующий раз он обязательно доберется до башни и все узнает!
Только гордость заставила Робера подняться с колен и улыбнуться. Талигойцу хотелось упасть на пол и немедленно умереть. Кожа горела, словно он обжегся на летнем солнце. Робер украдкой глянул на свои руки, они были красными, а на золотой поверхности браслета отчетливо проступала рогатая золотая молния. Во имя Астрапа, откуда?!
Часть вторая
«Дьявол» [22]
Похвалы за доброту достоин лишь человек, у которого хватает твердости характера на то, чтобы иной раз быть злым; в противном случае доброта чаще всего говорит лишь о бездеятельности или о недостатке воли.
Франсуа де Ларошфуко
Глава 1
Оллария
«Le Roi des Deniers» & «Le Deux des Bâtons»
Его Высокопреосвященство кардинал Талига обозрел свою персону в зеркале и усмехнулся, вспомнив Авнира с его длинным бледным лицом и голодным блеском в провалившихся глазах. Епископ Олларии куда больше похож на закоренелого злодея и изверга, чем страшный Дорак. Агариссцы будут разочарованы, ну да Леворукий с ними, главное – договориться.
Кардинал вздохнул и поморщился – в последнее время глубокие вздохи причиняли боль. После переговоров нужно пригласить морисского врача, иноверцы лечат лучше выпускников золотоземельских академий, что олларианских, что эсператистских. Авнир счел бы это ересью и оскорблением Создателя, так же как и «истинники», среди которых епископ выглядел бы куда уместнее, чем среди своих нынешних собратьев. Хотя нет, адепты Истины отличаются невзрачностью, Авнир, несмотря на сродство душ, им бы не подошел. Сильвестр вздохнул еще раз и немного задержал дыхание – вроде ничего… Любопытно, что собой представляет знаменитый Оноре. Если то, что про него известно, правда, то мы увидим редкий цветок. Клирики высшего разбора бывают интриганами, реже – фанатиками и почти никогда святыми. Вот Авниру, тому тесно в олларианских рамках, ему хочется нести свою веру огнем и мечом.
Отыскать среди олларианцев фанатика стоило Его Высокопреосвященству немалых усилий. Не честолюбца, прячущего свои желания за показным благочестием, а безумца, готового разорвать на куски любого еретика или безбожника.
Франциск Оллар создавал церковь, служившую сначала государству и королю и лишь потом высшим силам, которые ничем себя не проявляли веками. Соответственно, первыми к новой вере примкнули те, кого занимала политика, а не молитвы. Потом, разумеется, появились и искренне верующие люди, особенно среди приходских священников, которым Франциск разрешил иметь семьи, заодно избавив паству от постов, ночных бдений и обязательных молитв на давным-давно мертвом языке. Оллар в свое время сказал, что любить Создателя и любить женщину следует подальше от чужих глаз. Неудивительно, что разбивающий себе лоб епископ для собратьев в олларианстве был как гвоздь в сапоге.
Ничего, потерпят! Авнир нужен – грязную работу выполняют мусорщики и золотари, а колют скот – забойщики. Органисты и художники для этого не годятся. Вот когда епископ свое дело сделает, он весьма быстро предстанет перед Создателем и постарается доказать, что действовал исключительно к его, Создателя, славе.
– Ваше Высокопреосвященство, – секретарь почтительно поклонился, – епископ эсператистской церкви Оноре прибыл.
– Хорошо, – кивнул кардинал, – проводите его в сад, я сейчас спущусь.
Оноре не от мира сего, и тем не менее именно он вертит впавшим в детство Юннием. Странное сочетание. Кардинал тронул рукой левую сторону груди. С завтрашнего дня он будет выпивать не больше двух чашечек шадди, и то утром. Хотя нет, не с завтрашнего, новую жизнь он начнет после отъезда эсператистов и препровождения Штанцлера со товарищи к Рассветным Вратам, а сейчас нужно быть бодрым, как никогда.
Кардинал неторопливо вышел из своих апартаментов и, разумеется, увидел Авнира. Столичный епископ торчал столбом посредине приемной. Бедняге, особенно с учетом его родства с Приддами, больше бы пристало стать эсператистом, но кузен нынешнего Повелителя Волн ударился в олларианство, и как ударился.
– Еретики вступили в обитель Света, – объявил достойный родич Спрутов. Возразить на это было нечего, разве что с точки зрения вышепоименованных еретиков резиденция кардинала Талига была обителью Тьмы. – Я пришел дать отпор врагам Церкви.
– Благодарю тебя, брат, – у него, кажется, есть несколько настоящих братьев и вроде вполне приличных людей, – но сегодня в этом нет нужды. Твоя помощь понадобится в публичном диспуте, освежи в памяти Книгу Ожидания.
– Я читаю Поучения и Откровения еженощно, о старший брат мой.
– Оноре из Агариса весьма искушен в спорах. Нам потребуются все комментарии блаженного Модеста и «Полемика» высокоученого Аврелия Колиньярского. Я надеюсь на твои знания и твою память, ты должен быть готов к утру шестнадцатого дня Изумруда.
– Я не подведу, о старший брат мой. Я немедленно отправляюсь в библиотеку.
– Церковь рассчитывает на твое усердие.
Пускай читает, хоть учитается. Во время переговоров ему в библиотеке самое место, хотя мысль о диспуте воистину удачна. У эсператистов и олларианцев много общего. Если это умело подать, сыграв друг с другом в поддавки, примирение будет выглядеть более естественным. Разумеется, если Оноре и впрямь не фанатик и не глупец.
– Пусть старший брат благословит младшего на труд во имя торжества Создателя!
Кардинал поднял руку и благословил рвущегося в бой мракобеса. Авнир вскочил, ноздри его раздувались, как у породистого рысака, хлопнула дверь, раздались торопливые шаги – помчался готовиться к диспуту. Забавный все-таки зверь человек, кошки пестры снаружи, а людишки изнутри.
Его Высокопреосвященство повернулся к секретарю. Бедняга выглядел огорченным и возмущенным. Агний – хороший помощник, но с догадливостью у него худо, не то что у Германа или Ворона. Рокэ еще зимой понял, чем закончится возвышение Авнира, но вмешаться и не подумает, потому и уехал, несмотря на просьбы любовницы. Бедная Катари, спать с человеком, который может стать королем и не хочет!
Его Высокопреосвященство тепло улыбнулся секретарю:
– Эсператистский епископ и его спутники в саду?
– Да, отец мой.
– Я слышал, епископ Олларии проповедует на Дворе Висельников?
– Это так, – в карих глазах молодого священника мелькнула озабоченность, – но он не призывает отверженных к миру и добру.
– О чем же он говорит?
– Он разъясняет главу о змеях.
– Я так и думал, – кивнул Сильвестр.
Авнир удручающе предсказуем. Собрал толпу, объяснил, что лучший способ попасть в Рассветные Сады – это свернуть голову парочке еретиков, но лавочники не проявили особой прыти, хоть и нацепили черные банты. Тогда ревнитель веры отправился на Двор Висельников и воззвал к местному ворью. Эти примкнут к любому погрому, если будут уверены, что им за это ничего не будет. Любопытно, Авнир понимает, что подбивает убивать и грабить, или и впрямь считает, что сеет Свет в заблудших душах? Похоже на то. Когда все кончится, епископ получит в подарок «Книгу Ожиданий», почитав которую на сон грядущий не проснется. Короля Висельников тоже придется сменить, ну да была бы грязь, а свинья придет…
Наль то каялся в том, что невольно выдал Дика, то отчитывал родича за ссору с матерью, то оплакивал Айрис и ее потерю, после чего вновь принимался каяться. Дик все больше молчал, вспоминать случившееся не хотелось, но забыть Айрис над мертвым Бьянко и сухие, злые глаза матушки не получалось, хоть умри. Сестру нужно спасать, но как? За Наля Айрис не пойдет, и потом она несовершеннолетняя, ей нужно разрешение опекуна, а Эйвон ни в чем не перечит матушке.
Куда же забрать Айри? В дом Рокэ? Немыслимо, это не место для девушки. Кансилльер здесь не помощник… Савиньяки? Катершванцы с их бабушкой Гретхен?
Святой Алан, как он сразу не догадался! Катари! Нужно добиться приглашения для девицы Окделл ко двору Ее Величества. Мысль просить помощи у Катарины Ариго захватила Дика полностью, хотя юноша понимал, что в известной степени он хлопочет о себе. Если Айри станет одной из фрейлин Ее Величества, он сможет под этим предлогом бывать при Малом дворе[23].
Сначала Ричард решил дождаться своего эра и попросить его за Айри, потом решил, что это не обязательно. Что мешает герцогу Окделлу написать Ее Величеству и попросить об аудиенции? Пусть при свидетелях, не страшно. Брат имеет полное право хлопотать за сестру. Дик с сомнением посмотрел на Наля, в очередной раз предававшегося самобичеванию.
– Пойми, Дикон, – пухлые щеки кузена тряслись, как у варастийского хомячка, – я просто хотел переменить разговор. Мне казалось… Эрэа Мирабелла ничего не понимает в лошадях, я думал, ей будет скучно… Если б я знал, что Бьянко подарил Рокэ… хотя, Дикон, ты и в самом деле слишком много от него берешь. Ты не должен забывать, что Рокэ…
– Я знаю, кто такой Рокэ Алва, и я помню, что я – Ричард Окделл, – холодно произнес Дик. – Когда я буду освобожден от присяги, я выясню свои отношения с герцогом раз и навсегда, но Айрис не должна страдать.
– Айрис, – лицо Наля стало мечтательным, – она необыкновенная… Таких девушек больше нет…
Айрис и впрямь очень хорошая, и ей сейчас почти столько же лет, сколько было Катари, когда ее выдали замуж за Фердинанда.
– Айрис выйдет замуж по любви и за того, за кого хочет, – твердо сказал Ричард.
– Да, да, конечно. – Плечи кузена поникли. Бедняга, он и в самом деле влюблен, но куда ему!
– Что ты будешь делать? – Реджинальд справился с собой, он, как и Эйвон, сначала думал о других и лишь потом о себе.
– Пока ничего. Подожду, пока все утрясется.
О письме Катари он не скажет. Ни кузену, ни кансилльеру знать об этом не обязательно. Кончено, эр Август все узнает, но будет поздно. Приглашение Ее Величества матушка отвергнуть не посмеет – она очень уважает Катарину Ариго и все ее семейство.
– Эрэа недовольна.
Недовольна – это мягко сказано! Он ускакал из Надора, не попрощавшись с матерью и позабыв о сержанте Гоксе и его людях. Нужно написать в Торку, Гокс еще там…
– Пойми, Наль, я не могу позволить погубить Айрис ради старой вражды.
– Да, конечно, – лицо Наля выражало полнейшую растерянность, – но что мы можем? Ты поживешь у меня?
– Нет, я еду домой, – бездумно ответил Дик и по лицу кузена сообразил, что ляпнул что-то не то.
– То есть, – уточнил Реджинальд, – к Рокэ Алве?
– Да.
Святой Алан, у него и впрямь другого дома нет!
Епископа Оноре сопровождали двое. Хмурый крепыш и высокий светловолосый парень. Юноша казался приятным, но Его Высокопреосвященство сразу отметил слабый подбородок и слишком мягко очерченный рот. С такой мордочкой проще всего жить, прячась за юбку жены или матери. Эсператистская церковь слабаков не жалует, а сей молодой человек явно, случись что, начнет бестолково кудахтать и махать руками. Зато сам епископ приятно удивил. Он или был отменным притворщиком, или и впрямь хотел мира и любил ближних, но при этом не был ни блаженным, ни глупцом.
– Ваши спутники, почтенный Оноре, вероятно, голодны…
Решится на разговор без свидетелей или нет?
– Если хозяева будут столь милосердны, что возьмут на себя заботу о моих братьях, – агарисец улыбнулся, – мое сердце исполнится благодарности.
– Пусть… – Сильвестр вопросительно поднял бровь.
– Брат Пьетро и брат Виктор, – подсказал эсператист.
– Пусть Пьетро и Виктор идут прямо по этой дорожке, справа они увидят увитый диким виноградом одноэтажный дом. Они поспеют как раз к полуденной трапезе.
Эсператисты поклонились и ушли. Значит, Оноре уполномочен вести тайные переговоры.
– Я хочу быть откровенным, – агарисец не стал ходить кругами, Сильвестру это понравилось. – Пятеро из семи магнусов сошлись на том, что мир между нашими церквями предпочтительнее вражды.
– Ордена Истины и Славы считают иначе.
Не Славы, Чистоты, но лучше излишней осведомленностью не щеголять.
– Леонид из ордена Славы на нашей стороне. Магнуса Клемента поддержал орден Чистоты.
– Я полагал, сии достойные клирики блюдут чистоту в несколько ином смысле, – откликнулся Его Высокопреосвященство и чуть не расхохотался, потому что его устами заговорил Ворон.
– Юстиниан думает о политике, а не о цели, которой должно служить, посвятив себя Создателю, – то ли Оноре не понял шутки, то ли не счел нужным понять, – но Юстиниан и Клемент не пойдут против воли конклава.
– Я также буду откровенен, – Сильвестр решил по возможности избегать обращений, они подчеркивают различия, а обстоятельства требуют искать сходство, – когда придет наш черед, мы ответим за то, что сделали, и за то, что не сделали, но сейчас меня волнуют дела земные.