Чтобы ощутить привкус эпохи, сразу же пересядем в карету князя Ивана Михайловича Долгорукого, поэта и мемуариста, известного в свете под прозвищем Балкон, который при Екатерине II был пензенским губернатором... Именно с него и началась дурная «долгоруковская» репутация…
Колеса кареты ерзали в колеях проселочных дорог, жена губернатора изнывала от непомерной духоты.
- Ох, как пить хочется.., мне бы бокал лимонатису!
Иван Михайлович, завидев мужиков, открывал окошко:
- Эй, люди, чьи это владения?
- Барина нашего - Николая ЕремеевичаСтруйского...
Всюду пасущиеся стада, церкви на косогорах, возделанные пашни, босоногие дети на околицах... И наступил полдень.
- Эй, скажите, чья это деревня? - спрашивал Долгорукий.
- Барина нашего - господина Струйского...
Жара пошла на убыль, жена вздремнула на пышных диванах кареты, а губернатор все окликал встречных:
- Эй, чей там лес темнеет вдали?
- Барина нашего - Николая ЕремеевичаСтруйского-..
Будто в сказке, весь день проезжали они через владения рузаевского "курфюршества", и лишь под вечер усталые кони всхрапнули у переезда через реку; на другом берегу, за укрытием крепостного вала, высились белые дворцы и службы, золотом горели купола храмов, какое-то знамя реяло на башне господского дома...
...Паром уже перевез нас на другой берег реки Сумы, и карета пензенского губернатора покатилась через широкие ворота рузаевской усадьбы... Ого! Нас встречает сам хозяин поместья. На нем поверх фрака накинут камзол из дорогой парчи, подпоясанный розовым кушаком, на башмаках - бантики, он в белых чулках; длинные волосы поэта разлетелись по плечам, осыпая перхоть, а на затылке трясется длинная коса на прусский манер.
***
Первое впечатление таково, что перед нами возник сумасшедший. Сами глаза выдают безумную натуру Струйского: неспокойный, ищущий и в то же время очень пристальный взор.
Поражают асимметрия в разлете бровей и несуразность ломаных жестов...
Выкрикивая свои стихи:
Пронзайся треском днесь несносным ты, мой слух!
Разись ты, грудь моя! Терзайся весь мой дух!
Струйский кинулся на шею губернатору, которого чтил как собрата по перу. Затем последовал жеманный поклон его жене, и поэт вдруг.., исчез! Но буквально через три минуты Струйский возник снова и, торжественно завывая, прочел губернаторше мадригал, посвященный ее "возвышенным" прелестям...
Долгорукий - человек серьезный, к поэзии относился вдумчиво и сейчас был поражен:
- Николай Еремеич, когда же вы успели сочинить это?
Но Струйский снова исчез, а из подвала его дома послышалось тяжкое вздыхание машин, стуки и лязги, после чего поэт преподнес княгине свой мадригал, уже отпечатанный на атласе, с виньетками и золотым обрамлением.
- Как? - воскликнул Иван Михайлович. - Вы, сударь, не только успели сочинить, но успели и отпечатать?
Все было так. Но мадригал был написан бездарными стихами. Содержание не стоило этой драгоценной оправы... Забегая впереди гостей, Струйский провел их в "авантажную" залу, потолок которой украшал живописный плафон с удивительным сюжетом: Екатерина II в образе Минервы сидела поверх облаков в окружении гениев, а под нею плавали в грозовых тучах мешки с деньгами, паслись бараны и коровы, проносились, как метеоры, фунтовые головы сахару...
Николай Еремеевич с маниакальным упорством не уставал терроризировать гостей Рузаевки своими дрянными стихами:
Смертью лишь тоску избуду,
Я прелестною сражен
А владеть я ей не буду?
Я ударом поражен.
Чувства млеют, каменеют...
От любви ея зараз
Вскрылась бездна,
Мне любезна
Сеть раскинула из глаз.
Ты вспомянешь,
Как уж свянешь
От мороза в лютый час.
Ты мной вздохнешь,
Как заблекнешь,
Не познав любови глас...
Угрюмый лакей провел гостей умыться после дороги.
- Дурак какой-то, - шепнул Долгорукий жене через занавеску. Сочинения его рассмешат и дохлую лягушку. До чего же несносен! Щеголять же имеет право более тиснением стихов, нежели их складом. Но зато смотри как богат.., нам и не снилось такое!
Ближе к ночи, когда по улицам Рузаевки стали ходить сторожа с колотушками, Струйский увлек Долгорукого на верхний этаж.
- Там у меня... Парнас! - сообщил он.
- Непосвященные туда не допускаются. Но вы же, друг мой, сами служитель муз...
На рузаевском "парнасе" Долгорукий не знал куда сесть, на что облокотиться, ибо повсюду густейшим слоем лежала пыль такая, что была похожа на толстое шерстяное одеяло.
- Сия пыль - мой лучший сторож, - пояснил Струйский. - По отпечаткам чужих пальцев я могу сразу определить - заходил ли кто на Парнас, кроме меня?
Девять улыбчивых муз окружали мраморную фигуру прекрасного Аполлона, который с трогательной гримасой взирал на чудовищный кавардак рузаевского "Парнаса": бриллиантовый перстень валялся подле полоски оплывшего сургуча, а возле хрустального бокала лежал старый башмак с оторванной напрочь подошвой.
- Башмак-то, - спросил Долгорукий, - к чему держите?
- Из него тоже черпаю вдохновение, - отвечал хозяин...
Струйский долго рассуждал о законах оптики, но губернатор так и не понял, какая связь между стеклянной линзой и... читателем. Декламируя стихи, Струйский больно щипал Долгорукого, и когда Иван Михайлович спустился в спальню к жене, то ужаснулся:
- Ты посмотри, любезная.., я весь в синяках!
- Неспокойно здесь как-то, - зевнула жена.
Тут губернатор вспомнил, что весь "парнас" рузаевской усадьбы обвешан оружием - уже заряженным, уже отточенным. На вопрос Долгорукого - к чему такой богатый арсенал, Струйский отвечал, что крепостные мужики давно грозятся его порешить...
- А я строг! - сказал бард. - Спуску им не даю!
Что правда, то правда: этот исступленный графоман-строчкогон был отвратительным крепостником. Вряд ли кто догадывался, что, пока хозяин Рузаевки общался с, музами наверху дома, глубоко в подвалах работали пытошные камеры, оборудованные столь ухищренно, что орудиям пытки могли позавидовать даже испанские инквизиторы. Вырвав у человека признание, Струйский устраивал потом комедию "всенародного" судилища по всем правилам западной юриспруденции (с прокурорами и адвокатами)... Иван Михайлович Долгорукий записал в своем дневнике: "От этого волосы вздымаются! Какой удивительный переход от страсти самой зверской, от хищных таких произволений к самым кротким и любезным трудам, к сочинению стихов, к нежной и вселобзающей литературе... Все это непостижимо!" - восклицал губернатор, сам из цеха поэтов.
2.8. «ДОЛГОРУКОВСКАЯ» РЕПУТАЦИЯ Н. Е. СТРУЙСКОГО
На достоверность долгоруковских мемуаров бросает тень не только тенденциозная логика «Записок», но и действия самого вице-губернатора. Судя по мемуарам князя, Струйский произвел на него впечатление «парнасского буффона», чьи стихи «во всем несносны», «тирана», который не гнушается пыток и проч., однако за три с половиной года Долгоруков успевает несколько раз заехать в неблизкую Рузаевку и издать там ряд своих сочинений. Вспоминается и любопытная оговорка анонимного издателя «Указа»: «По своему литературному направлению H. Е. ‹Струйский› был почитателем Сумарокова и бичевал приказных, которые (кажется, и в том числе поэт, князь Иван
Михайлович Долгорукий,) вымарщивали с него взятки, пользуясь его поднадзорным положением и богатым состоянием». Между тем, сам князь Долгоруков был внук опального
наперсника Петра II, князя Ивана Александровича – и тяжело переживал падение своего рода. «Деньги ‹...› во многом определяют отношения Долгорукова с людьми. Он никогда не забывает благодарно отметить тех, кто оказал ему услуги по части приобретения имущества или подарил ему и его семье значительные суммы, и равно не пропустит лиц, принесших ему убытки, недостаточно наградивших его и поскупившихся на подарки». Эти свидетельства, соединенные с наблюдениями ученого, многое проясняют в отношениях Долгорукова и Струйского. У Струйского было то, о чем мечтал князь, – богатое поместье, которое питало не только его музу, но и роскошную типографию. Весьма вероятно, что на правах вице-губернатора князь рассчитывал получить от хозяина Рузаевки нечто более весомое, чем мадригал в честь своей жены, но богатый помещик, к его досаде, дарил его лишь плодами своего вдохновения. Свою досаду князь, однако, разумно скрыл и задаром напечатал в лучшей русской типографии несколько своих сочинений. Уже по смерти Струйского мемуарист заретушировал деловой интерес к типографии заверениями о том, что хозяин Рузаевки «кроме собственных своих стихов, ничего не любил печатать чужого на станках
своих».
С помощью Долгорукова, его считали «литературном маньяком, страдавшим «стихотворным сумасшествием», как автор «нелепейших произведений». Подобный взгляд на творчество поэта перекочевал и в наше время.
«...небезызвестный Н. Е. Струйский, помещик – самодур, мучитель и истязатель своих крепостных, притом помешанный на поэтическом творчестве: он писал много из рук вон плохих стихов…» Г. А. Гуковский (исследователь).