Адская пещера, наполненная видениями, пустела и очищалась, словно в нее проникал дневной свет, изгонял наваждения ночи. Сгинули сцены шекспировских спектаклей Ковент-Гардена, — ополоумевший Бирнамский лес, идущий на Дунсинан, мерзкие кикиморы, похожие на болотные пузыри, землекопы, достающие из канализационной трубы череп королевского шута. Призраки больного воображения не выдерживали встречи с восхитительной красотой шаловливых женщин, подтверждающих правило, что малым грехом может быть осилен и искуплен грех тяжкий.
Красавицы были неистощимы на затеи. Блондинка легла на спину, разведя колени, открывая мирозданию свои восхитительные прелести, на страже которых находилась маленькая золотистая белка. Брюнетка наклонилась, прильнула животом, на котором пригрелся темный изящный соболь. Два пушистых зверька, золотистый и черный, играли, гонялись один за другим, сворачивались в гибкие завитки, обнимались. На миг замирали и вновь начинали свои неуемные шалости, от которых Стрижайло становилось весело, как в детстве, когда во дворе он наблюдал игры котят.
То черный зверек одолевал золотистого, то верх брал ярко-огненный. Это символизировало смену ночи и дня, круговращение природных сил и явлений, перед которыми были немощны «духи ада». Вот и Черчилль, скользкий и мерзкий, как жаба, исчез в неизвестном направлении, выронив закутанную в пелены душу Стрижайло, которая, избегнув, Ада, вернулась в плоть. Вселилась в голое, лежащее в ванной тело, отчего слегка увеличился объем груди и поднялся уровень воды в ванной.
Было нечто античное, высоко поэтическое в играх красавиц, которые, казалось, сошли с рисунков терракотовой амфоры, волшебно возникли из стихов богоподобной Сафо. Темноволосая лежала на ковре, спрятав ладони в волосах, разведя смуглые остроконечные локти. Блондинка с льющимися волосами, которые то и дело перебрасывала через плечо, накрывая ими подвижные лопатки, целовала подругу туда, где у той находились волшебные, пленительные места. Та благодарно вздрагивала, закатывала туманные глаза. Ее влажные губы несвязно лепетали древне-греческий стих, принадлежащий перу Цветаевой древнего мира. После каждого поцелуя на теле смуглянки распускался нежный цветок, превращая ее в клумбу с хризантемами, астрами, душистыми табаками, прелестными ромашками. Среди этого великолепия блондинка отыскала малиновый георгин с сочными лепестками. Припала к нему, стали пить его нектар, глотать пьянящую сладость, отчего георгин увеличивал соцветие, становился пышным, раскрывал малиновые лепестки.
Ад был посрамлен. Пропадали пугающие картины и мерзкие образы. Нетопыри с заостренными носами и перепончатыми крыльями, те, что пикировали на замерзшую Темзу, исчезали, словно в них попадали ракеты переносного зенитного комплекса «Стрела», превращая гадов в мерцающую пыль. Гладстон, Пальмерстон, Дизраэли, — эти отродья англо-саксонской расы, были остановлены в их неудержимой экспансии. Без них Стрижайло стало намного легче.
Две барышни сидели теперь на ковре бок о бок и ухоженными пальцами с бирюзовым и платиновым маникюром гладили притихших зверьков, то у подруги, то каждая своего. В том, как они это делали, как зверьки выгибали свои гибкие меховые спинки, Стрижайло угадывал, что обе женщины были активистками «Общества охраны дикой природы», спасали и сберегали зверьков, которым грозило истребление.
Последняя страшная фреска с Макиавелли и жутким деревянным винтом, к которому пытались подтащить Стрижайло папские нунции, — эти пугающие образы канули. Он был свободен и чист, избавлен от лондонского кошмара. Духи ада, что когда-то вселились в него из подвала и здесь, в Лондоне, ощутив себя на английской родине, попробовали овладеть его существом, теперь были укрощены. Заняли в его душе подчиненное место, откуда могли явиться только по зову Стрижайло.
Освобожденный, избавленный от деревянного винта, сохраненный, как полноценная мужская особь, Стрижайло шумно поднялся из ванной. Сбрасывая на кафельный пол волны воды, направился в комнату к двум шаловливым гостьям. Нес перед собой то, что на кораблях зовется «бушпритом», оковывается медью, предназначается для тарана враждебного корабля. Белокурая гостья со своими круглыми грудями и отрешенным лицом морской нимфы напоминала статую на носу фрегата. Стрижайло, не сбавляя хода, ударил в нее бушпритом, пронзая медным наконечником, буквально рассекая надвое. Продвигался неуклонно вперед, видя, как у богини морей вылезают из орбит золотые глаза. Брюнетка в это время душила его поцелуями, сыпала на него летучее стекло черных волос.
На утро, из аэродрома «Хитроу», он вылетал в Москву. Сидя в могучем «боинге», потягивая из стакана пряный джин с тоником, он с удовлетворением думал, что поездка его удалась. Он продвинулся в реализации своего хитроумного плана. Замкнул Дышлова на Верхарна. Внушил тому мысль о создании партии «Сталин». Состыковал олигарха с «партийным банкиром» Кресом под скрытыми камерами агентов ФСБ. К тому же, вдруг обнаружился загадочный, не принадлежащий ему аспект проекта, как таинственное ночное пятно из фильма Феллини, которое вскоре исчезло. Он попытается понять, чем было это неопознанное пятно, какую опасность, реальную или мнимую, таило в себе. Но думать об этом он станет дома, в Москве. Ибо в Лондон, провались оно в Ад, он больше не ездок.
Глава тринадцатая
Как было условлено в прежние дни, нефтяной магнат Арнольд Маковский, отправляясь в свои сибирские нефтяные угодья, пригласил в путешествие Стрижайло. К этому времени магнат успел прочитать черновик мюзикла «Город счастья», у него имелись некоторые замечания, и он хотел, чтобы Стрижайло погрузился в атмосферу его «нефтяной империи», проникся подлинными впечатлениями, столь необходимыми для мюзикла.
В урочный час Стрижайло оказался на Успенском шоссе, где двигалась нескончаемая вереница иномарок, каждая из которых обнюхивала выхлопную трубу впереди бегущей. Дом Маковского, напоминавший инопланетный корабль, как и в первый раз, восхитил Стрижайло. Глядя на его хрустальные галереи, округлые палубы, ажурные переходы, любуясь сверкающей опорой, которой он касался цветущего газона, Стрижайло вдруг подумал, что хорошо бы выселить Маковского из этого космического дворца и самому в нем поселиться. Громадный охранник с непомерным туловищем и маленькой головой просил подождать перед домом, и скоро по лестнице, напоминавшей трап, легко сбежал Маковский, в белых брюках, спортивном джемпере, широколобый, с волевым носом римского патриция, с приветливой улыбкой негроидных губ.
— Наше путешествие не займет много времени. Я хочу принять участие в празднике «Золотой шаман», что проходит ежегодно в нашем «Городе счастья». Это главный, «имперский» праздник «Глюкоса», который я не могу игнорировать. Вам же будет полезно увидеть воочию наше северное чудо, — с этими словами Маковский направился через газон по тропинке, туда где краснели сосны и сквозь стволы тускло белел алюминиевый фюзеляж самолета.
«Б-29», окруженный бором, был готов принять пассажиров. На алюминиевом корпусе, рядом с бортовым номером «44-8629» красовалась эмблема «Глюкоса», — рыжий глаз хищной птицы с жестоким зрачком, который точь-в-точь повторял правый глаз Маковского, дрожащий под рыжей бровью то ли от хохота, то ли от ненависти. «Глаз вопиющего в пустыни», — прошептал Стрижайло.
Поднявшись на борт, он не увидел белоснежного диспетчерского зала с мониторами, графиками, показателями нефтедобычи, ценами на нефть и бензин. Интерьер был абсолютно иным. В нем размещался теннисный корт с подстриженной, вкусно пахнущей травой. Плавательный бассейн с лазурной водой, окруженный античными колоннами. Уютный ресторан в стиле «тропикаль».
— Мы приятно скоротаем полет и успеем обменяться идеями, — Маковский широким жестом предлагал Стрижайло пользоваться благами, при этом янтарный мерцающий глаз наблюдал, какое впечатление произвело на гостя убранство.
Сквозь прозрачные ромбы кабины с пилотами в форме американских ВВС, было видно, как сложились и упали в разные стороны окружавшие самолет деревья, как хвойная подстилка стала раздвигаться, будто на ней расстегивали уходящую в бесконечность молнию. Взревели пропеллеры, машина разбежалась по бетонной полосе и взлетела столь мягко, что лишь слабо колыхнулась бирюза в бассейне и попугай какаду в ресторане «тропикаль» выругался по-английски: «Шит!» и закачался на золоченом кольце.
Они летели над Среднерусской равниной, над летними лесами и реками, и Маковский предложил Стрижайло поиграть в теннис. Облачились в шорты, вооружились ракетками. Корт был зеленым, благоухал травой, ракетки были изящными, теннисные мячи великолепно отскакивали.
— Мне понравилось либретто мюзикла, — произнес Маковский, жонглируя мячом и ракеткой. — Отдаю должное вашей изобретательности. Но мне кажется, нужно усилить тему аборигенов, которые порвали с шаманизмом и стали, — кто раввином, кто православным батюшкой, кто муфтием. Мы воочию увидим этих обращенных. Затем, мне кажется, средствами музыки можно выразить красоту и мощь «либеральной империи». Я покажу вам место в тундре, где берет начало «труба мира», по которой русская нефть омывает человечество, соединяя религии, культуры и расы, что соответствует тезису Достоевского о «всемирности русской души», синонимом которой является нефть. И, наконец, финальная сцена, где танцуют восемь шаманов, которые оказываются членами «восьмерки», — сама по себе остроумна. Но нужно учитывать, что на премьеру мюзикла соберется весь дипломатический корпус, а также действующий Президент Ва-Ва и его сатрап Потрошков. Нельзя ли этих двоих изобразить в мюзикле в виде аллегорических «теней прошлого», которые исчезают, как полярная тьма, при свете вечного дня, олицетворяемого корпорацией «Глюкос»?
Они сыграли несколько сетов, ловко перебрасываясь мячом. Маковский выиграл с небольшим перевесом, ибо, привыкнув играть в полете, умело пользовался тем, что мяч по ходу самолета летел быстрее, чем в противоположную сторону, к чему никак не мог приноровиться Стрижайло. К тому же, Стрижайло был неспокоен, на чеку. Чувствовал на себе взгляд рыжего, пылающего проницательностью ока, которое просматривало его насквозь, стараясь обнаружить коварство. Коварство присутствовало. Мьюзикл был ловушкой, куда заманивался честолюбивый, падкий на эффекты магнат. Чтобы уберечь свою тайну, стать непрозрачным для всевидящего ока, Стрижайло «блокировал» свой замысел. Выставлял навстречу разящему взгляду ложную цель, — яйцо Фаберже, недавно пополнившее коллекцию «Алмазного фонда». Когда взгляд Маковского вонзался в лобную кость Стрижайло, пытаясь прочитать его мысли, то сразу же упирался в яйцо. Малахитовое, окованное тончайшим золотом, усыпанное сапфирами и аметистами, оно поглощало взгляд, отчего у Маковского меркло око, и он начинал моргать.
Разгоряченные и вспотевшие, они отправились в бассейн, напоминавший ионическое море с беломраморным античным городом. Присели у коринфской колонны с эллинскими надписями из Гомера.
— Мне показался блестящим ваш план по внедрению в КПРФ представителей «Глюкоса», — произнес Маковский, расположившись на мраморных ступенях подобно греческому философу. — Цена за одно депутатское место в два миллиона долларов вполне приемлема. Великолепна концепция библейских голубей, возвращающихся в родной ковчег с оливковой ветвью стоимостью в два миллиона. «Учитесь торговать» — назидал Ленин, призывая большевиков вернуться к либеральной экономике. А как бы вы отнеслись к идее превращения КПРФ в либеральную партию? Дышлов — вменяемый человек, ему льстит появляться в Европе в качестве просвещенного гуманиста. Все толкают его в сторону социал-демократии, а мы пойдем дальше. Наши представители в КПРФ преобразуют ее в либеральную организацию, оснащенную идеей либеральной империи и всечеловеческого братства, которое мы демонстрирует в нефтяных «Городах счастья». Разработайте эту идею. Пусть КПРФ идет на выборы, как марксистская партия, а из выборов выйдет партией просвещенного либерализма, что освобождает нас от необходимости финансировать этот паршивый «яблочный джем» и объедки «японской кухни». А теперь приглашаю проплыть в бассейне дистанцию на скорость! — с этими словами Маковский кинулся в лазурную воду и мощно, красиво поплыл, поднимая бурун. Стрижайло отсчитывал время на больших песочных часах, украшенных меандром. После Маковского проплыл и он, дважды пересекая бассейн, отталкиваясь от мраморных стенок. И здесь победил Маковский, ловко используя сложение скоростей, когда плыл по ходу движения самолета, и их разницу, когда плыл встречным курсом.
И постоянно, — во время разговора, и из бассейна, сквозь водяной бурун, — смотрел на Стрижайло яростный желтый глаз, вонзая в лобную кость всевидящий луч. Скрывая коварный замысел по поводу депутатских мандатов и трансформации марксистской КПРФ в либеральную партию, Стрижайло блокировал луч. Выставлял навстречу яйцо Фаберже, — из лазурита, с золотой крышкой в виде церковной главки, которая, если ее открыть, начинала мелодично наигрывать: «Боже царя храни», при этом алмазы, усыпавшие лазурит, искрились, как стоцветная роса.
— Теперь не мешает и пообедать, — пригласил Маковский в ресторанный зал в стиле «тропикаль», где попугай какаду ругался, как английский боцман, требуя виски и надувную «герл».
Под крылом Б-29 тянулись холодные Уральские горы, начинались тюменские тундры. А на борту под пальмами им подавали плавники тунца, сваренных в молоке королевских креветок, жареное сердце быка и текилу, от которой в иллюминаторах возникали неопознанные летающие объекты в виде отрубленных женских голов.
— Теперь о самом главном, — произнес Маковский, вылавливая серебряной ложкой в горячем молоке, среди золотистых колечек жира, розовую разваренную креветку, — К моменту президентских выборов вы подготовите доклад под условным названием: «Заговор Президента против России». Вы должны объединить все тенденции злосчастной политики Президента Ва-Ва, возвращающей Россию в эпоху мрачного абсолютизма. Подобно Ивану Грозному, он разгромил регионы, покарал лучших губернаторов, одни из которых, подобно Курбскому, кинулись в бега, другие умерли под пытками, третьи томятся в монастырях, четвертые на коленях, с петлей на шее, приползли в Кремль и остались на должностях, как подневольные клерки. Подобно самодуру Павлу Первому он насадил дух солдатчины, расставил повсюду тупоумных силовиков, тешится парадами и праздничными дефиле, позволяя вороватым спецслужбистам отнимать у бизнесменов честно заработанную собственность. Он превратил прессу из гордой княгини в развратную шлюху, постоянно повторяя в узком кругу: «Какая барыня ни будь, все равно ее ебуть» Лучшим тележурналистам, таким, как Сабик Швестор, Леонид Парфенон и Герасимус Мизантропус, прислана «черная метка» с портретом телеведущего Карла Сатанидзе, который без единого выстрела умертвил Второй канал, превратив его в тлеющий труп. В Чечне он занят выведением особой породы чеченцев, которые, чем больше их посыпают вакуумными бомбами и реактивными снарядами системы «Град», тем интенсивнее они размножаются, становясь постепенно самым многочисленным и образованным народом Европы. Его примитивный, царско-советский взгляд на империю представляет угрозу для свободных республик Прибалтики, Кавказа и Средней Азии, куда он стремится не допустить Америку, — оплот либерализма. Его нескрываемый антисемитизм проявляется в том, что лучших представителей российской интеллигенции, — певцов, писателей, юмористов, бизнесменов, политиков, он называет «жидами» и хочет обнести Барвиху, Горки и Жуковку новой «чертой оседлости», за которую нам будет запрещено выезжать. Это сулит превращение Российской Федерации в кровавую абсолютистскую монархию, к которой он все больше склоняется, — порвал ее стыдливые «конституционные» трусики, обнажив страшное волосатое чудище. Доклад, который вы подготовите, будет размещен на десятках сайтов. Перепечатан зарубежными изданиями. Выпущен миллионным тиражом. Смысл доклада в том, что зарвавшегося деспота ждет трибунал в Гааге, где его посадят в одну камеру с уголовником Слободаном Милошевичем. Альтернативой этому гнусному правлению является «либеральная империя» и ее выразитель. Вы знаете, кто, — с этими словами Маковский выловил, наконец, розовую креветку, ловко очистил от панциря и сжевал мякоть, так словно сначала раздел миниатюрного Президента Ва-Ва донага, а потом его проглотил.
Стрижайло остро, чутко внимал, связывая с докладом главную западню, какую расставит Маковскому. Янтарный глаз под рыжей воздетой бровью пытался распознать вероломство, и тогда по мановению «всевидящего ока» служители бросятся на Стрижайло, вырвут из застолья, засунут в мешок и с высоты десять тысяч метров выкинут из самолета. Лишенный спасительного зонтика из отеля «Дорчестер», он разобьется о русскую землю, которая никогда не была ему матерью, а только мачехой.
Сознавая опасность, мешая лучу прочитать сквозь лобную кость потаенные мысли, Стрижайло выставлял навстречу яйцо Фаберже, как если бы шли аукционные торги. Из розовой яшмы, усыпанное изумрудами, с огромным голубым бриллиантом, оно было полым внутри, и в глубине его чудом сохранилась сухая муха 1913 года рождения, случайно залетевшая в яйцо в момент, когда государь показывал его императрице. Муху не убирали специально, и ее присутствие увеличило стартовую цену яйца.
— Ну что ж, дорогой Михаил Львович, — Маковский поднялся из-за стола. — Подлетаем к «Городу счастья». Приятно скоротали время, — он на мгновение замялся, желая что-то спросить. Не удержался, спросил: — А вы действительно считаете, что Ваксельберг провез яйца Фаберже через таможню в своей мошонке, для чего побывал на знаменитой ферме в Йоркшире, где ему ампутировали его собственные яйца?
— Такая версия существует, — скромно ответил Стрижайло, — но я не берусь настаивать.
Самолет пошел на посадку и опустился на солнечной бетонной полосе, среди блеска воды, зеленого мерцания тундры, из которой в отдалении вырастали фантастические силуэты «Города счастья». Маковский вышел первым. Спустился по трапу, шагнул на красную дорожку, по которой были рассыпаны ароматные ветки вереска. Своей легкой спортивной походкой, лишенной имперского величия, двинулся по триумфальной дорожке. Навстречу, под негромкие звуки биг-бэнда потянулась вереница именитых горожан, — градоначальник, чиновники, представители корпорации, начальники служб, офицеры гарнизона, духовенство, купечество, земство, представители конфессий, представители национальных меньшинств, представители сексуальных меньшинств, представители думского большинства, ветераны, интеллигенция, делегации трудовых коллективов, активистки женского движения, лидеры партий, глава чеченской диаспоры, глава азербайджанской диаспоры, глава таджикской диаспоры, цыганский барон, вор в законе, местный правозащитник, клоун, горбун, фигляр, карла, звездочет, укротитель змей и странный персонаж огромного роста, с ног до головы поросший шерстью, без тени одежды, идущий то на полусогнутых, то опираясь на кулак правой руки и отталкиваясь сразу двумя лапами, отчего становились видны его коричневые, мозолистые пятки.
Градоначальник нес перед собой серебряное блюдо с огромным золотым ключом от ворот «Города счастья», что входило в ритуал гостеприимства и заменяло старомодные «хлеб-соль». Маковский принял символический ключ, повернулся в сторону города и сделал вид, что открывает символические врата. Затем обратился к встречающим с краткой речью.
— Среди человечества есть «золотой миллиард». Среди «золотого миллиарда» есть «платиновый миллион». Среди «платинового миллиона» есть «алмазная тысяча». Среди «алмазной тысячи» есть «нефтяная сотня», — «черная сотня России». Мы — черносотенцы русской «либеральной империи». Наши руки не в крови, а в нефти.
Ему поднесли фарфоровую чашу, полную маслянистой, с синим отливом нефти. Он совершил обряд омовения рук. Держал на весу почернелые руки, отекающие густой жижей. Встречающие подходили и целовали эти перепачканные длани, унося на губах, носах, подбородках темные сочные кляксы. Косматый великан, замыкавший шествие, высунул огромный розовый язык и, сладко причмокивая, вылизал руки Маковского до белизны, после чего тому оставалось их слегка сполоснуть.
— Этот снежный человек пришел из тундры на огни нашего «Города счастья». Мы приняли его, как брата нашего меньшего, и теперь он работает в Интернет-кафе, — говоря это, Маковский теребил чудовище по загривку, напоминая праведника, к которому из дебрей являлись дикие звери. — А теперь я хочу познакомить вас с менеджером по связям с общественностью, госпожой Соней Ки, — Маковский подвел Стрижайло к невысокой, прелестно сложенной женщине, — луновидное лицо с пунцовыми губами, иссиня-черные брови, широкие скулы, на которых маленькими пунцовыми цветками горел румянец. — Госпожа Ки — дочь местного шамана. Отец живет в первобытном стойбище, а его дочь окончила в Америке колледж, владеет тремя языками, изучила теорию общения Карнеги. Она уделит вам максимум внимания, — Маковский потрепал подбородок лунноликой красавице. — Мы осмотрим город, затем побываем на нефтяных полях, а вечером примем участие в торжествах «Золотой шаман», которые состоятся в «Городе счастья», — с этими словами Маковский сел в черный «мерседес», а Стрижайло и очаровательная Соня Ки — в подкатившее представительское «вольво».
Ехали по городу, который казался огромной оранжереей. По всему периметру работали невидимые соленоиды, создававшие над городом незримый электромагнитный купол, который приводил к парниковому эффекту, — прозрачный слой нагретого воздуха отделял город от арктических ветров, не пропускал ледяные дуновения тундры, поддерживал субтропическую температуру. Повсюду росли пальмы, цвели магнолии, пламенели соцветиями рододендроны. Благоухало, как в приморских парках Сочи, как в Батумском ботаническом саду. Архитектура была невиданной красоты, — строгая стеклянная геометрия в духе Ле Корбюзье и Миса Ван Дер Роэ. Изящная пластика в манере Нимейера. Фантазии на тему Сааринена. То стилизация под архитектурные направления всех времен и народов. То абстракции, напоминавшие раковины, медузы, фантастические растения. И повсюду, — на фасадах, над крышами, на воздетых мачтах красовалась эмблема «Глюкоса». Магический треугольник и в нем — немеркнущий вещий глаз.
Стрижайло хотел запомнить зеркальные плоскости, в которых отражались золотые пагоды, островерхая готика, русское многоглавие. Ни одно из строений не повторяло соседнее, — дома-дирижабли, дома-корабли, дома-летающие тарелки. Все это воспроизведут декорации мюзикла, создав волшебную галлюцинацию. Люди, которые шли по улицам, или отдыхали под цветущими деревьями, или сидели в открытых кафе, — носили летние туалеты фантастических фасонов, словно это были артисты мюзикла, одетые по эскизам Сен-Лорана, Юдашкина, Славы Зайцева.
— Наш город возведен на месте стойбища. Этот дом, напоминающий хрустальную пирамиду, построен на месте чума, где я родилась, — произнесла Соня Ки, указывая на прозрачную остроконечную башню, в которой струилась радуга. Стрижайло вдруг испытал влечение к ее близкому стройному телу. В строгом английском костюме, оно было пленительно, источало чуть слышные ароматы. Не те, синтезированные на парфюмерных фабриках Парижа, что вызывают у мужчин томительное напряжение в паху. А те, которыми пользуются молодые колдуньи, посыпая волосы лепестками цветов, перекладывая одежду приворотными травами. От них у мужчин становятся тоньше мускулы, зорче глаза, и они готовы бежать без устали за развевающимися волосами волшебницы, за белизной ее голых ног.
Они подъехали к помпезному зданию, напоминающему американский Капитолий. На фронтоне золотом было выведено «Дворец Арнольда». Здесь, как объяснила Соня Ки, Маковский усыновляет младенцев, которые были названы в его честь именем «Арнольд».
Церемония проходила на открытом воздухе. Маковский стоял на ступенях дворца. Счастливые родительские пары подносили к нему новорожденных, разматывали ленты, раскрывали пеленки, чтобы великий благодетель мог созерцать своего названного сына. Маковский вешал на шею младенца золотой медальон со своим римским профилем. Передавал в дар родителем одну акцию компании «Глюкос», которая, по достижении мальчиком совершеннолетия, увеличивала свою стоимость в тысячу раз. Кроме того, семье выдавался памятный знак «усыновления», — запаянная в стекло капля нефти, именуемая «слеза младенца», та самая, о которой говорил Достоевский. Рождаемость в «Городе счастья» была велика. Маковскому то и дело подносили очаровательных Арнольдиков, на которых тот взирал с гордым чувством Отца.
— А почему у вас негритенок? — изумился Маковский, обращаясь к двум, расово полноценным родителям, которые протягивали ему мальчика с уморительной черной мордочкой.
— У нас тут гостил Черномырдин, так супруга моя слишком на него загляделась, — ответил благодушный отец, принимая акцию. — Мы рады с Дуняшей. В тундре на снегу нашего Арнольдика будет далеко видать.
Кортеж автомобилей кружил по городу, и Стрижайло испытывал все большее влечение и нежность к Соне Ки. В ее человеческом, очаровательном облике было нечто от фауны, населяющей окрестную тундру. Кротость и беззащитность оленя. Хищность и игривость росомахи. Наивность и доверчивость полярной куропатки. Таинственность и непостижимость плещущей в озере рыбы. Он подумал, что эта сдержанная женщина в английском костюме, говорящая на всех европейских языках, на самом деле является оборотнем. Кинется через плечо и покроется птичьими перьями, звериной шерстью или рыбьей чешуей.
Они остановились у местной синагоги, своей архитектурой повторяющей Храм Соломона, — цветные стекла, золотая кровля, изречения из Торы на еврейском языке. В синагоге протекал обряд обрезания. Два друга-нефтяника, крепкие русские парни, работавшие на буровой, решили принять иудаизм. Обряд исполнял местный раввин, в облачении, в кипе, из-под которой смотрело умудренное лицо ханта, порвавшего с языческим многобожием и нашедшем призвание в служении грозному Богу пророков.
Оба нефтяника, торжественные и взволнованные, выложили объекты обрезания на ритуальные дощечки, которые оказались слишком малы для столь развитых русских богатырей. Чтобы привести объекты в соответствие с размерами дощечек, раввин то и дело поливал их холодной водой. Объекты на некоторое время сжимались и укорачивались, но потом вновь вырастали. Маковскому стоило немалого труда изловчиться, серебряным скальпелем коснуться объектов и отсечь ненужное. После чего новообращенным были подарены два короткоствольных охотничьих ружья с эмблемами «Глюкос» и надписями: «Золотой обрез».
— Что побудило их принять иудаизм? — осторожно поинтересовался Стрижайло.
— Видите ли, — пояснила Соня Ки, — оба часто в обиходе использовали слово «жид». Постепенно им раскрылось духовное содержание этого слова. Они стали читать Тору и уверовали в Иегову.
Молодая женщина была сдержана и холодна. Но Стрижайло показалось, что между ними возникла неуловимая связь, сулившая сближение. Он не пытался это проверить. Лишь исподволь взглядывал на прекрасное лицо северянки, похожее на белую луну. Вдыхал запах цветущего багульника, веющий от блестящих черных волос.
Кортеж переместился к православному приходу, где батюшкой служил другой хант, вылитая копия первого, облаченный в сиреневую ризу и епитрахиль. В храме проходило венчание. Молодожены, два молодые менеджера корпорации «Глюкос», Федор и Петр, полюбили друг друга и, проверив свои чувства, решили обвенчаться. Они стояли перед батюшкой, который держал над их головами жестяную корону и вопрошал:
— Федор, желаешь ли ты взять себе в жены Петра?
— Желаю, — вдохновенно отвечал Федор.
— Петр, желаешь ли ты взять в мужья Федора?
— Желаю, — был ответ.
Жених и невеста обменялись обручальными кольцами и поцелуями, для чего Федор приподнял на лице Петра кружевную фату.
С назидательным словом выступил Маковский:
— Мы в «Глюкосе» выступаем за семейные ценности, — сторонники крепких браков и незыблемых семей. Чтобы этот день запомнила ваша семья, мы преподносим вам памятный подарок, — с этими словами Маковский протянул новобрачным изящную золотую скульптурку певца Бориса Моисеева. Певец стоял на четвереньках, откинув на спину фалды фрака. Под эти фалды втыкалась симпатичная платиновая авторучка. Когда она втыкалась, певец начинал петь свой шлягер: «Дитя порока»
— Не слишком ли далеко зашла либерализация семейных отношений? — боясь показаться неделикатным, поинтересовался у Сони Стрижайло.
— Свободы не бывает слишком много, — отчужденно ответила Соня Ки. Но когда Стрижайло как бы случайно взял ее за грудь, ему показалось, что ей это было приятно.
Кортеж подкатил к мечети, где муфтий был хант, в чалме, в бархатном долгополом одеянии. В мечети совершалась необычная процедура. Молодая татарка, подпавшая под воздействие ваххабитов и переправленная в Чечню, к Шамилю Басаеву, где стала шахидкой, теперь вернулась домой. С огромным трудом удалось совлечь с нее «пояс шахида», который буквально сросся с ее животом. Только танец живота, плавные кругообразные движения пупка и бедер заставили пресловутый пояс отслоиться от нежной девичьей кожи. Овладев искусством танца, она готовилась теперь стать стриптизершей в ночном клубе и прощалась со своими избавителями.
Местные мусульмане, — чеченцы, азербайджанцы, таджики, все имеющие иммиграционные карты, смотрели, как закрытая с головы до ног танцовщица кружится перед ними, развевает края паранджи, из под которой выглядывают гибкие босые стопы. Им всем не терпелось увидеть обольстительное тело красавицы. Маковский вошел в тот момент, когда под страстные звуки восточных дудок танцовщица сбросила с себя покрывало и предстала во всей ослепительной наготе. Но, ужас, — на бедрах ее красовался «пояс шахида», жутко мигал красными, зелеными, желтыми индикаторами, готовый взорваться. Красавица с жестокими огненными глазами террористки подскочила к Маковскому, замкнула контакты проводков, идущих из пупка. Хлопнул взрыв. Но из разорванного бумажного пояса полетели не болты и гайки, а разноцветные конфеты, рахат-лукум, мармелад. Так простая хлопушка напугала неподготовленных зрителей.