Перед въездом в Тулу сделали в лесочке небольшой привал. Дышлов совлек с себя пиджак и брюки, рубаху и трусы. Стоял голый, переминаясь сильными волосатыми ногами, ничуть не стесняясь своей наготы, внушительного инструментария, окруженного обильной рыжей шерстью. С помощью охранников облачался в специальную рубаху, выложенную свинцовой фольгой. Надевал трусы, утяжеленные пластинами свинца, сберегавшими семенники в условиях губительной радиации.
— Давайте-ка выпьем красное «Мукузани», — произнес Дышлов, натягивая штаны и пиджак. — Хорошо выводит из организма нуклиды.
Охранники раскупоривали бутылки грузинского «Мукузани», разливали по фарфоровым пиалам. Все пили красное густое вино, создававшее вокруг каждой живой молекулы розовое зарево, в котором меркли злокозненные частицы.
— Эхо Чернобыля, — печально произнес Дышлов, погружаясь в салон «вольво». Стрижайло, соучаствуя в печальных переживаниях, прикрыл глаза, чтобы в них не обнаружились веселый блеск и едкая ирония. Демоны, притаившиеся в глубинах его души, наставили смышленые мордочки, терпеливо дожидаясь зрелища, которое им приготовил Стрижайло.
В Туле, в Доме культуры арматурного завода, они встретились с голодающими «чернобыльцами». В фойе, на затоптанном полу, у замызганных стен были брошены тюфяки. На скомканных одеялах лежало семь голодающих. Изможденные, больные, страшные, они казались узниками нацистских концлагерей, — костяные черепа, глазища в провалившихся глазницах, неопрятная щетина, из которой выступали заостренные носы и выдавленные скулы. Костлявые пальцы лежали на груди, как выползшие на берег раки. Над головами были приклеены плакатики:
«Не убил Чернобыль, убьет власть». «Дайте деньги на пересадку костного мозга». «Правительство страшней радиации». Один казался плоским, сухим и желтым, как вяленая вобла, — так его иссушила и провялила невидимая радиация. У другого под небритым подбородком раздувался фиолетовый зоб, в котором скопились изотопы, и казалось, больное вздутие было окружено фиолетовым свечением. Третий, белый, как мел, страдал малокровием, в каждом из его кровяных телец торчала крохотная стрелка смертельного попадания, будто из горящего реактора вылетел чудовищный купидон с натянутым луком, рассылал бессчетные послания смертоносной любви. Некоторые из голодающих дремали, другие впали в обморок, третьи тихо бредили, четвертые отрешенно смотрели в потолок с потеками ржавчины, и над ними в тусклом свете люминесцентных ламп витали видения.
Четвертый взорванный блок, как гнилой зуб, светился внутри расплавленной магмой, и в мутном металлическом небе, словно ангел смерти, висел вертолет. Пожарные кидались с брандспойтами на ядовитое пламя и, уже убитые насмерть, продолжали сражаться, и у мертвых пожарных были румяные лица, как после весеннего пляжа. Шахтеры долбили штольню, подбирались под днище реактора, и над их головами, прожигая бетон, медленно опускался огромный пылающий уголь спекшегося урана. Солдаты химзащиты в скафандрах кидались на обломки графита, поддевали лопатой, неслись, что есть мочи к контейнеру, стряхивая гибельный сор. Выходили из реакторной зоны, сдирая скафандр, хлюпающий от горячего пота. Вертолетчики пикировали на зияющий зев, входили в туман радиации, сбрасывали в жерло болванки свинца, которые превращались в блеклый дым, вызывавший рвоту и сиплый кашель. Бульдозеристы сдвигали ковшами сломанные балки и фермы, и светящийся воздух, который они вдыхали, наполнял их прозрачной смертью. В могильники свозили убитых лошадей и коров, сбрасывали мертвые туши. Бетоновозы, вращая миксеры, пятились к краю могильника, заливая убитых животных жидким бетоном. Ночью над станцией качалось ядовитое зарево, сносимое ветром, в лесах шевелилась трава от убегавших жуков, стучали копыта спасавшихся лосей и оленей, кипела река от обезумевших косяков. «Чернобыльцы» лежали на своих тюфяках, и над ними носились тени умерших товарищей.
В фойе, бодрой походкой моряка, упирая в пол расставленные ноги, вошел Дышлов. Его сопровождали охранники, телеоператор и Стрижайло, который молниеносным взором режиссера оценил декорации сцены и действующих на ней актеров. Один из охранников портативным «счетчиком Гейгера» стал измерять фон на стенах, на полу, возле матрасов. Дышлов обходил голодающих, пожимал им руки. Одни сами протягивали худые дрожащие пальцы. У других он брал бессильные ладони, осторожно сжимал, позволяя оператору снимать рукопожатья. У третьих, находящихся в обмороке, заботливо поправлял одеяла.
— Здравствуйте, товарищи… Компартия знает о вашей мужественной акции протеста… Политически и духовно мы с вами… Власть должна ответить за бесчеловечное обращение с лучшими гражданами страны, не пожалевшими здоровья и самой жизни ради спасения страны… — сурово, сквозь стены, он обращался к представителям власти. Смягчая взгляд, переводил его на лежащих людей. — Мы сделаем все, чтобы правительство вас услыхало и выполнило свои обязательства перед «чернобыльцами»…
Охраннику с радиометром удалось выявить самое безопасное место, с края от лежащих, недалеко от полосатого засаленного матраса, где распластался худой человек с впалой грудью, черным беззубым ртом, в котором что-то слабо сипело и вздрагивало. Другой охранник внес надувной матрас, включил насос и быстро его надул, отчего на резиновом топчане выступили желтые радостные подсолнухи. Третий охранник прикрепил в головах матраса красное знамя и предвыборную эмблему КПРФ. Дышлов сбросил туфли и лег на матрас, незаметно сдвинувшись к краю, подальше от соседа.
— Мы — государственники, — вещал он, вытянувшись на матрасе, сжимая кулак, в то время, как оператор снимал его, водя объективом по соседним матрасам, лицам голодающих, по красному знамени. — Когда государство в беде, мы кидаемся на амбразуры, как герой Александр Матросов, как герои-«чернобыльцы», закрывшие своей грудью сбесившийся реактор. Но мы требуем от государства, чтобы оно видело в нас своих сыновей…
Голодающие напряженно слушали, стараясь уловить суть речи. У лежащего рядом с Дышловом «ликвидатора» задрожал подбородок, мучительно заблестели глаза, задвигался на костлявой шее кадык.
— Сегодня в России бесчеловечная власть олигархов, — продолжал Дышлов, гневно сдвигая брови, поправляя над своей головой кумачовую ткань, — Пойдет ли сегодняшний россиянин защищать миллиарды «Альфа-банка», нефть Алекперова, оффшорные зоны, куда утекают средства народа?..
Лежащий рядом «ликвидатор» пытался приподняться, превозмогая боль, хотел повернуться к Дышлову. Его черный беззубый рот жадно ловил воздух.
— Я сам не новичок в науке и технике. Участвовал в ликвидации нескольких аварий. Знаю, что такое опасность, что такое смерть. Хочу вас заверить, товарищи…
Лежащий человек, наконец, повернулся к Дышлову и издал хриплый клекот и истошный вопль:
— Сука!.. Продажная блядь!.. Приехал выспаться на наших костях!.. Нажиться на наших слезах!.. Чтоб ты сдох со своей партией!.. — он тянулся к Дышлову, пытался достать его костлявой рукой, вцепиться в горло. Его черный рот сипел и булькал, изрыгал проклятья. Вместе с проклятьями изо рта летело радиоактивное пламя, дула ядовитая пыль, мчались языки огня. Рот превращался в жерло «четвертого блока», откуда стреляли в Дышлова спекшиеся куски урана, вихри смертельной радиации. Было видно, как кожа Дышлова покрывается румяными волдырями, он на глазах лысеет, на горле у него вздувается фиолетовый радиоактивный зоб. — Уебывай отсюда, сука драная!..
Камера снимала истерику «чернобыльца», крики других голодающих, подушки, летящие в голову Дышлова. Самого Дышлова, который вскочил с надувного матраса. Успевая содрать со стены красное знамя, убегал, комически напоминая знаменосца.
Торопливо покинули Дом культуры. Уселись по машинам и бросились опрометью из города. Доехав до первого леска, свернули на проселок.
— Их можно понять, — бормотал Дышлов. — Нервы измотаны… Долговременные последствия радиации…
Он снял с себя одежду, в которой могли скопиться радиоактивные пылинки. Совлек свинцовые трусы и рубаху. Охранники отнесли одежду в сторону, полили бензином и зажгли. Дышлов, голый, подошел к машине дезактивации, из которой уже вытягивали шланг с раструбом. Химик в белой спецовке и респираторе направил раструб на Дышлова, забрасывая хлопьями пены. Скоро Дышлов скрылся в густой белой массе, обретя полное сходство со снеговиком. Химик поливал его из шланга водой, смывал хлопья. Стрижайло, наблюдая издали, со смехом подумал, что теперь Дышлов напоминает Афродиту, рожденную из морской пены.
Через полчаса, чисто вымытый, розовый, освобожденный от радиации, о чем свидетельствовал молчащий счетчик Гейгера, Дышлов облегченно уселся на заднее сиденье «вольво».
— Мне кажется, мы должны извинить наших товарищей по борьбе. Ведь главное дело сделано, у нас есть материал для телесюжета.
Стрижайло кивал, успокаивал Дышлова. А сам хохотал, незримо закатывался до колик, до нервного обморока. Вместе с ним хохотали демоны. Они утратили вид бархатистых остроносых зверьков. Чинно расселись вокруг старинного стола, — члены русского Пен-клуба, достойные писатели, иные лысые, иные с благородными пейсами. Внимали своему председателю Андрею Битову, который, чуть шепелявя, делился впечатлениями от поездки на Франкфуртскую ярмарку.
Очередная поездка в предвыборном турне Дышлова была связана с Транссибирской дорогой. В придорожном рабочем поселке закрылся гидролизный завод. Построенный при Советах, оснащенный первоклассным оборудованием, гордость военно-промышленного комплекса, завод был приватизирован, дважды менял собственника, подвергался силовому захвату, был обанкрочен, достался заезжему коммивояжеру, который вывез все ценное оборудование, запасы стратегических материалов, обрубил медные и алюминиевые провода, выломал из пола каменные плиты, выставил стеклянные окна и бесследно исчез в земле пророков, где превратился в правоверного иудея, употребляя кошерную пищу. Жители поселка, среди которых было немало ударников труда, передовиков производства, заслуженных рабочих, председателей месткома, секретарей первичных организаций, депутатов в местные советы, — трудолюбивые жители поселка вдруг обнаружили на месте родного завода огромную руину с пустыми окнами и холодными сквозняками в мертвых цехах. Целый год им не платили зарплату, детишки плакали от голода, жены остервенело бранили мужей, мужья от растерянности пили дешевую водку, пока, по тайному наущению Стрижайло, ни решили перекрыть Транссибирку, — рубить сук, на котором столько лет безбедно сидели.
Стрижайло оплатил изготовление транспарантов и красных флагов. Сам придумал лозунги: «Трансибирка — дорога смерти!». «Деньги на стол!» «Платите зарплату рельсами!» «Шпалу в суп не положишь!». Явившись вместе с Дышловым в поселок, тайно встретился со знакомым железнодорожником, с кем проводил время в баре отеля «Мариотт».
— Завтра, в четырнадцать двадцать через твой участок пройдет экспресс «Владивосток-Москва».
Народ ляжет на рельсы. Переведи стрелку на второй путь, чтобы состав прошел мимо. Мы произведем съемку, уберем людей, и снова откроешь движение.
— Хорошо в Москве погуляли. Я мужикам рассказывал, какие напитки пил. Только ко рту подносишь, а уже в виски бьет. Одно слово, — «виски». У вас в Москве — «Мариотт», а у нас народ мрет, — железнодорожник был под-шафе, настроен философично, хотя и дружелюбно. Принял в подарок бутылку скотча «Тулламор дью», обещал в точности выполнить наказ.
На другой день после полудня к разъезду стал подтягиваться народ. Распухшие от пьянства, небритые мужики с дикими, нетрезвыми взглядами. Женщины, все как одна низкорослые, с длинными ручищами и осевшими задами, как если бы всю жизнь таскали вручную камни. Сопливые ребятишки, мал мала меньше, в несуразных обносках. Молодежь с гнилыми зубами, с бутылками пива в руках. Разворачивали на насыпи лозунги, поднимали красные флаги. Две колеи уходили в разные стороны, сливаясь в солнечную струну, пропадая в синих холмах Сибири.
Появился Дышлов, крепко ступая по шпалам, исполненный чувства социальной справедливости и классового негодования. Его приветствовали одобрительным гулом. Секретарь партячейки в красный мегафон прокричал:
— Ура товарищу Дышлову!.. Но пасаран!..
Перекрывая его мегафонные возгласы, мимо пронесся состав, проволакивая цистерны с черными потеками жира. Бесконечный, грохочущий хвост, пахнущий нефтью и сталью, тянулся в Китай, исчезая в далеких предгорьях.
— Товарищи, мы не рабы! — выкликал в мегафон очередной оратор. — Пусть отдадут наши деньги, а иначе мы эту дорогу разберем к ебене Фене! — ему одобрительно хлопали. Мужики поплевывали на мозолистые руки, словно собирались разбирать рельсы. Женщины ненавидяще смотрели вдаль, где скрылся владелец завода, унеся с собой заводскую кассу. Мимо, заглушая митинг, пронесся состав, груженный пиленым лесом. Бесконечные платформы с сибирским кедром, мелькая кругляками, мчались в Японию, наполняя солнечный воздух запахом сладкой смолы.
— Русский мужик долго запрягает, да быстро едет! — гудел в мегафон еще один выступающий. — Мы не забыли революционные традиции прошлого. Да здравствует Ленин! Да здравствует Дышлов! Да здравствует Советский Союз!..
Его поддерживали одобрительным гулом. Молодежь озорно свистела. Несколько пустых пивных бутылок полетело на насыпь и разбилось о рельсы. Мимо промчался состав из длинных стальных контейнеров, — в Европу утекали русские алмазы и никель, золото и пушнина.
Митинг проходил на насыпи, оставляя пути свободными. Оператор водил телекамерой. Стрижайло незаметно управлял операцией, подавая знаки устроителям митинга. Демоны, обитавшие в теснинах души, сидели на корточках. Их миловидные мордочки были прикрыты колдовскими, ритуальными масками африканского племени Нгомо. Вырезанные из коры баобаба, расцвеченные яркой глиной, глазастые, с намалеванным красным ртом и белым скорпионом на лбу, маски придавали демонам вид сувениров в лавках Зимбабве. Стрижайло забавлял их наряд, их склонность к метаморфозам.
Дышлов забрал микрофон, обратился к народу, направляя рокочущий металлический звук:
— Наши отцы строили заводы, открывали рудники, прокладывали дороги, создавая могучую индустрию Родины. Отказывая себе в последнем, наш народ создавал станки и машины, обустраивал города и индустриальные центры. И когда промышленность стала работать на народ, увеличивать его благосостояние, производить все больше автомобилей, телевизоров, холодильников, воры и грабители присвоили себе эти заводы, разграбили, увезли за кордон наворованное… — Дышлов говорило вдохновенно, с пятнами гнева на лице, с играющими желваками. Был похож на Кирова, любимца рабочего класса. Народ гудел, заражался его непримиримостью, видел в нем вожака. — Мы не рабы Гайдара, Чубайса и Ельцина!.. Наша партия вместе со всем народом создавала промышленность Родины, и теперь всем народом мы вернем себе наше богатство, заставим грабителей раскошелиться, посадим их на цепь и будем морить голодом, пока не вернут награбленное… — народу нравилась мысль о сидящих на цепи олигархах. Нравилось представлять ненавистного Гайдара в ошейнике, перед пустой миской и грудой обглоданным костей. Мужчина воздевали черные жилистые кулаки. Женщины тянули к Дышлову малых детей, чтобы тот их благословил на борьбу. — Будет и на нашей улице праздник, товарищи. Мы вернемся в наши прекрасные цеха и получим честно заработанные деньги. Купим нашим женам красивые платья. В дни заслуженного отпуска всей семьей, с детьми и отцами-инвалидами поедем в санатории на побережье Черного моря в наши чудесные здравницы… — толпа восхищенно ахнула. Мужчины зашевелили пальцами, будто пересчитывали зарплату. Женщины оглаживали свои поношенные блузы и юбки, будто это были разноцветные шелковые платья. Седовласый инвалид, тяжело опиравшийся на костыли, первый раз за десять лет улыбнулся. — Сейчас, товарищи, в знак протеста мы ляжем на рельсы Транссибирской магистрали, по которой грабители и оккупанты отправляют за рубеж русскую нефть, древесину, алмазы. Я лягу вместе с вами, не то что Ельцин, который обещал лечь на рельсы, а сам улетел развлекаться в Америку…
Дышлов решительно, смело шагнул на колею, улегся на нее так, что блестящая рельса проходила у него под затылком, рождая мысль о хрустящем звуке и рокоте отточенного колеса. Народ повалил на шпалы, стал укладываться. Стрижайло следил, чтобы люди улеглись на одной колее, оставляя другую свободной, — ту, по которой смышленый железнодорожник направит экспресс «Владивосток — Москва». Оператор снимал драматический момент, — лежащих рабочих, усевшихся на пути женщин, плачущих детей. Рядом с Дышловым улегся седовласый инвалид, уложив костыли, радостно обращаясь к соседу:
— Мы вам верим, товарищ Дышлов. Помогите добить гадину.
Стрижайло смотрел на часы. «Ролекс» показывал «четырнадцать — пятнадцать». Оставалось пять минут до подхода поезда. Он вглядывался в голубые пространства Сибири, из которых, невидимый, приближался состав.
— Давай, мужики, запевай песню…
— «Вихри враждебные веют над нами…»
— Слов не знаем…
— «Артиллеристы, Сталин дал приказ…»
— Давай народную: «Эх, мороз, мороз…»
И все, кто лежал на рельсах, и сидящие на шпалах бабы, и вдохновенный Дышлов, ухватив рукой теплую рельсину, и инвалид с блаженным лицом, ощущая силу и единство товарищества, запели, сначала нестройно, а потом все крепче и слаженней:
— Эх, мороз-мороз, не морозь меня, не морозь меня, моего коня…
Вдалеке, среди голубых горизонтов, возникла слабая тень. Отделилась от хвойных лесов, от таежных предгорий там, где далекая насыпь создавала плавный изгиб, и рельсы сливались в неразличимую дугу. Стрижайло следил за скачущей стрелкой, за туманной, размытой пространством тенью.
— Моего коня белогривого, у меня жена эх ревнивая… — гремел народный хор.
Стрижайло различал состав, — тонкую подвижную линию, повторявшую изгиб насыпи в том месте, где уже мерещилась сталь дороги, еще не разделенная на четыре блестящих струны, слитая в единый солнечный блеск.
— У меня жена эх красавица, ждет меня домой — эх, печалится…
Состав напоминал длинную членистую гусеницу с толстой яркой головкой, из-под которой струились солнечные паутинки. Состав приближался, смутно угадывалась лобовая часть тепловоза, окутанные дымкой вагоны.
— Я вернусь домой на закате дня, обниму жену, напою коня… — люди на рельсах пели. Дышлов раскрывал свои мясистые губы, не зная слов, выдыхал ревущий звук. Инвалид, порозовев от волнения, тянул дребезжащим старческим голосом.
Стрижайло торопил оператора снимать. Знал, что состав промчится по соседней колее, и надо снять крупным планом комическое лицо Дышлова на рельсах и несущиеся, безопасные, режущие колеса.
Состав налетал, лобовая часть тепловоза сверкала стеклами, краснела, белела яркими мазками. Стрижайло с изумлением увидел, что это была ритуальная маска африканского племени Нгомо, глазастая, с красными намалеванными губами, белым скорпионом на лбу. Демон в маске, излетев из души Стрижайло, исполненный могучей энергии, мчал состав. Отстранил Стрижайло от управления операцией, взял на себя главенство, исполняя демонический замысел. Это было ужасно. Демоны вышли из-под контроля. Увлеклись бесовским театром, который задумал Стрижайло. Стали играть в нем свою сатанинскую пьесу.
— Эх, мороз, мороз…
Стрижайло видел, что состав мчится по той колее, на которой лежали люди. Либо железнодорожник упился «Тулламор дью» и забыл передвинуть стрелку. Либо демоны завладели диспетчерским пультом и мчали тепловоз на лежащих людей. Стрелка летела по циферблату, и на кончике ее сидел крошечный смеющийся демон. Другой сатанинский дух, могучий и яростный, в ритуальной маске африканского колдуна, гнал состав на людей.
— Прочь с колеи!.. — завопил Стрижайло, хватая за шиворот увлекшихся певцов, — Раздавит к ядреной матери!..
Люди очнулись, престали петь. С ужасом глядя на приближавшийся состав, соскакивали с рельсов, кубарем скатывались с колеи. Женщины отбрасывали детей, с визгом бросались следом. Девки и парни визжащими клубками покидали шпалы. Дышлов, оглядываясь потрясенными лицом, хватая губами воздух, карабкался через рельсы. Инвалид, потеряв костыли, умоляюще тянул к нему руки. Стрижайло схватил Дышлова за тугие плечи, вырвал его из-под самых колес. Страшные массы железа навалились с громом и воем. Отточенные колеса рубанули по инвалиду, превращая в ворох красных костей и скомканного хлюпающего тряпья.
Состав умчался. Сотрясалась насыпь. Из-под насыпи смотрело множество испуганных лиц. Были разбросаны транспаранты и флаги. На блестящих рельсах лежало кровавое месиво белых костей и тряпок. Оператор снимал изуродованный труп, известковое лицо Дышлова, повторявшего:
— Не виноват… Он сам лег на рельсы…
Стрижайло был на грани обморока. Демоны, населявшие его дух, чинно расселись в амфитеатре Совета Федерации. Были сенаторами, решавшими дела государства. Перед ними выступал спикер, похожий на мохнатого, преданного спаниеля.
Глава девятнадцатая
Стрижайло самозабвенно работал с Дышловым, но не выпускал из вида другие направления всеобъемлющего плана, открывшегося ему, как озарение. Следил за Семиженовым, который развертывал в регионах партию «Сталин», создавая ячейки вокруг все новых и новых однофамильцев великого вождя. Контролировал поступление денег Верхарна на счета этой партии, с последующим перетеканием их «красному банкиру» Кресу, спонсору КПРФ. Тайно подпитывал честолюбие Грибкова, побуждая создавать собственное патриотическое движение, избавляясь от изнурительного контроля коммунистов. Успевал заниматься «мюзиклом» для Маковского, — прослушивал музыкальные партии, просматривал мизансцены, оценивал декорации и костюмы. Писал политологический доклад о созидательной роли русских олигархов, о «либеральном патриотизме», парламентской республике, Президентом которой подразумевался Маковский. Изредка, избегая личных встреч, тайными звонками или через «верного человека» Веролея, сообщал Потрошкову о положении вещей, получая в ответ устные поощрения и «платежки» на крупные денежные суммы, Бог весть из каких общественных фондов.
Между тем, избирательная кампания вырвалась из тесного кокона, распускала над Россией свои великолепные крылья, превращая страну в бабочку между трех океанов. Убили первых кандидатов в депутаты, — одного застрелили в ночном клубе на испуганной проститутке. Другого растворили в цистерне серной кислоты, о чем свидетельствовали две золотых запонки, найденные на дне зловещего сосуда. Третий объелся на банкете пельменями, которые обладали предательской способностью страшно расширяться в желудке.
Судебными решениями были сняты с дистанции первые неудачники, — один не точно указал количество родинок на теле, утаив две незначительные в самом интимном месте, что выяснилось при тщательном медосмотре. Другой поплатился за связь с криминалом, — выставил свою кандидатуру, находясь в колонии строго режима за изнасилование малолетних. Третий, очень перспективный и деятельный, оказался давно умершим, что засвидетельствовала экспертиза захоронения, эксгумация останков, сличение их с ДНК заявившего о себе кандидата.
Прошли первые перестрелки из автоматического оружия между «Партией пенсионеров» и «Партией жизни». В очередной раз сгорела штаб-квартира одного из либеральных объединений, где среди обугленной мебели и испепеленной литературы был обнаружен труп, кажется собаки. Вовсю заработал «административный ресурс», — сразу в нескольких психиатрических больницах пациентов прекратили кормить, пока те не выдвинули в едином порыве кандидата от «Единой России».
Защелкал своими безупречно белыми зубами аллигатор демократии. Раскрыл свой величественный клюв попугай народовластия. Ускорила свой бег черепаха гражданского общества. Выпала и стала прихорашиваться грыжа патриотизм. Обнаружила себя предстательная железа честных выборов. Карлик в гульфике Сергея Михалкова почувствовал предвыборное беспокойство, выглянул, желая дать интервью, чем произвел громадный переполох в семье автора нескольких гимнов, «красного дворянина» и бонвивана.
Дышлов оправился после недавней трагической поездки на Транссибирскую магистраль, где под поездом погиб инвалид. Судебное разбирательство не коснулось его, — выяснилось, что сам инвалид был причиной инцидента, он же оказался зачинщиком демонстрации, он же на свою пенсию изготовлял транспаранты и флаги, он же был виновником того, что рабочим полгода не платили зарплату. Дышлов вздохнул с облегчением, чему способствовало поступление на счета «красного банкира» Креса тридцати миллионов долларов от пятнадцати богачей, которые, как голуби Ноя, налетались среди потопа приватизации и теперь возвращались в коммунистический ковчег, неся в клювах зеленую ветвь нефтедолларов. Все они были включены в предвыборные партийные списки КПРФ, и их утверждение на предстоящем партийном съезде было делом аппаратной техники.
Очередная агитационная поездка Дышлова намечалась в сельский церковный приход, где коммунистический лидер отстоит обедню, причастится, и как бы случайно выяснится, что «коммунист номер один» был в детстве крещен, что вызовет энтузиазм и поддержку православных избирателей, посрамит тех, кто называет современных коммунистов атеистами и безбожниками.
Они мчались на северо-запад среди теплого ветра просторных полей, озаренных лесов, розовых, убегавших проселков. Дышлов исподволь складывал пальцы щепоткой, украдкой тренировался, осеняя себя крестным знамением.
— Все-таки мы недостаточно задействует фактор Бога в нашей предвыборной агитации, — глубокомысленно обратился он к Стрижайло.
— Совершенно с вами согласен. Тем более, что наши противники из «партии власти» активно используют магию, колдунов и прочую нечистую силу против нас, коммунистов. Мне кажется, в канун выборов мы должны отслужить большой молебен для укрощения и посрамления нечистой силы, которая прочно угнездилась во многих избирательных комиссиях. Да и Председатель Центризбиркома Черепов, как известно, водит дружбу с африканскими демонами и вампирами.
— Слушай анекдот про вампиров, — оживился Дышлов. — Сидит старый вампир в парке и смотрит на женщину, которая присела недалеко на скамейке. Подходит молодой вампир и спрашивает: «Ну, дед, что сидишь? Давай действуй, прокусывай венку». «Нет, — отвечает старик, — совсем я стал плох. Зубов нет. Сижу и жду, когда у нее начнется менструация». — Дышлов захохотал, блестя зубами, обнаруживая завидное жизнелюбие и бойцовские качества. Так весело и небесполезно беседуя, они скоро очутились на месте.
Церковь стояла посреди села, аляповатая, выбеленная, с наивными ярко-синими куполами и желтыми крестами. От нее исходило тепло, какое исходит от русской печки, и хотелось прижать ладони к ее нагретым кирпичам. Навстречу вышел батюшка, тот с кем Стрижайло, в нарушении всех постов, отужинал в ресторане «Кабанчик». Батюшка был из бывших десантников, дюжий, с голубыми диковатыми глазами, управлял приходом, как ротой. Прикрикнул на церковную старостиху, бестолково, как курица, побежавшую прочь от подъехавших великолепных машин:
— Отставить! Слушай мою команду! — послал ее в церковь, куда перепуганная старуха поспешила короткими перебежками. — По делу, али на богомолье? — строго обратился он к приехавшим, оправляя на себе белую, с голубым отливом ризу, сознавая свое великолепие и охотно позируя перед телекамерой.
— Мимо путь пролег. Как не заглянуть в святое место? Иль мы не русские? — ответил Дышлов с былинной иносказательностью древнего богатыря, объезжавшего отдаленные заставы.
— Отца и Сына и Святого Духа, — одобрительно произнес священник, благословляя Дышлова, который, не усвоив до конца урок, подошел под благословение, сделав книксен.
— Воинственный атеизм и безбожие навсегда ушли из политики нашей партии, — вещал Дышлов под телекамеру, слегка вспотев от несвойственной ему обстановки. — Мы осудили гонение на священников и разрушение церквей. Я, к примеру, верующий, как и многие другие мои товарищи. Иисус Христос, как известно, был коммунистом, был за равенство, справедливость, любовь. Я сейчас заканчиваю работу под называнием: «Русский коммунизм», где большое место уделяю христианству. Когда мы придем к власти, церковь займет достойное место в строительстве нашей духовности, и мы оградим ее от тоталитарных сект. — он говорил твердо, демонстрируя единство церкви, народа и партии.
Батюшка одобрительно внимал, стараясь, чтобы его косматая борода, серебряная епитрахиль попали в объектив телекамеры, и этот духовный обмен мнениями был запечатлен на фоне родного прихода.
Из церкви показалась церковная старостиха, неся перед собой ящик с прорезью, напоминавший избирательную урну. Точно такой же ящик нес за ней подросток, облаченный в ризу. На первом ящике было аккуратно выведено: «На ремонт храма». На другом: «На свечу». Дышлов сделал знак охраннику. Тот вытащил толстый бумажник, сунул в щели обоих ящиков по стодолларовой бумажке.
— Таких и не видывали, — изумленно ахнула старушка.
— В город поедешь, там есть «обмен валюты», — пояснил Дышлов, не уставая, где только возникала возможность, сеять просвещение.
Из церкви показался хромой псаломщик в засаленном облачении. Нес толстую, в клеенке, тетрадь. Раскрыл на заранее отмеченном месте, передавая священнику. На тетради было начертано: «Книга церковных записей».
— Тут я обнаружил некую информацию, о крещении некоего младенца Алексея Дышлова, — произнес батюшка, тыкая твердым пальцем в замусоленную страницу, где уверенным почерком дежурного по части была сделана запись. — Не вы ли это будете?
— Все тайное становится явным, — благоговейно вздохнул Дышлов, заглядывая в желтые листы церковной летописи, позволяя оператору направить объектив на сокровенные строки. — Как во сне помню, — эти синие купола, кресты. Батюшка меня в воду ставит, а я его за бороду трогаю… — Дышлов умиленно смотрел на синие луковицы, проросшие желтыми крестами, в которых носились стрижи. Теперь, когда был обнаружен и запечатлен факт крещения, можно было идти в церковь, где начиналась служба. Под звон колоколов, негромкий и бледный, в сопровождении охраны и оператора, Дышлов вошел в храм.