ВЫСТУПЛЕНИЯ НИЗОВ в 1602 -1604 гг. 9 глава

Почему же московские епископы и при Шуйском продолжали писать в Польшу, будто Отрепьев перед ними на соборе был об­личен и осужден на смерть⁴⁵? Отцы церкви грешили против исти­ны. В их показания закралась неточность. Они в самом деле осу­дили и прокляли Отрепьева, но не в лицо, а заочно. Произошло это, когда в Польше объявился самозванец, которого в Москве назвали именем Отрепьева.

На том же соборе выступили свидетели, «провожавшие» От­репьева за рубеж и общавшиеся с ним в Литве. Ими были бродя­чие монахи Пимен из Днепрова монастыря и Венедикт из Троице-Сергиева монастыря. Из их показаний следовало, что Отрепьев ушел в Литву не один, а в компании двух своих «товарищей» — попа Варлаама и крылошанина Мисаила. Пимен «познался» с Отрепьевым и его компанией в Спасском монастыре в Новгороде Северском и сам проводил их в Стародуб, а оттуда — за литов­ский рубеж до села Слободки. Монах Венедикт стал свидетелем метаморфозы Отрепьева в Литве. Он видел «вора» Гришку в Киево-Печерском монастыре, в Никольском монастыре и в дьяконах у князя Острожского. Как видно, он довольно точно назвал места скитаний Отрепьева в Литве. Но в самом важном пункте его пока­заний угадывается вымысел. Бродячий троицкий монах, сбежав­ший в Литву, явно сочинил историю того, как он пытался изло­вить «вора» Гришку. По его словам, печерский игумен послал старцев, слуг и его, Венедикта, «имать» Гришку, но тот ушел к Адаму Вишневецкому, по воровскому умышлению которого и стал зваться князем Дмитрием⁴⁶.

Помимо старцев перед собором выступил еще один беглец, вер­нувшийся из-за рубежа, — Степанко-иконник. Когда-то он жил на посаде в Ярославле, но затем ушел в Литву и завел лавочку в Кие­ве. Степанко сказал, что Гришка заходил в его лавку, будучи в чернеческом платье, что он был в дьяконах в Печерском монасты­ре. Обо всем же остальном он знал, очевидно, с чужих слов.

Власти выступили с разоблачением самозванца как Гришки От­репьева на основании показаний двух беглых монахов. Но бро­дяги, неизвестными путями попавшие из-зарубежа в руки влас­тей, были ненадежными свидетелями. Если они и знали кремлев­ского дьякона, то знали плохо, в течение совсем недолгого вре­мени. Монахи не внушали доверия никому, включая правительст­во, которое, не церемонясь, звало бродяг «ворами».

Нужны были более авторитетные свидетели, но они объявились в Москве только через два года. В Москве произошел переворот, покончивший с властью и жизнью Лжедмитрия I. Новому царю Василию Шуйскому нужны были материалы, неопровержимо до­казывавшие самозванство свергнутого «Дмитрия». В этот момент в Москве появился чернец Варлаам, подавший царю Василию «Из­вет» с обличением зловредного еретика Гришки. Продолжитель­ное время историки считали сочинение Варлаама литературной мистификацией, предпринятой в угоду власть предержащим. Но под влиянием новых находок эти сомнения в значительной мере рассеялись. Прежде всего в старинных описях архива Посольско­го приказа обнаружилось прямое указание на подлинное следст­вие по делу Варлаама: «Роспрос 113 (1605. — Р. С.) году старца Варлаама Ятцкого про Гришку ростригу, как он пошел с ним с Москвы и как был в Литве»⁴⁷. Очевидно, Варлаам Яцкий именно в ходе «роспроса», или следствия, и подал властям знаменитую челобитную, которая получила не вполне точное наименование «Извет».

Со временем текст челобитной был включен в состав летопи­си, автор которой подверг его литературной обработке и снабдил обширными цитатами из грамот Лжедмитрия. Именно эти допол­нения и побуждали исследователей считать «Извет» скорее любо­пытной сказкой, чем показанием достоверного свидетеля. Имен­но так оценивал «Извет» С. Ф. Платонов. Отношение к «Извету» решительно переменилось после того, как Е. Н. Кушева и И. А. Го­лубцов доказали, что «Извет» — подлинная челобитная Варлаама, и обнаружили текст челобитной в списке ранней редакции⁴⁸.

Историки выражали крайнее удивление по поводу того, что Варлаам помнил точную дату выступления самозванца из Самбора в московский поход — «августа в пятый на десять день». На этом основании автора «Извета» подозревали в использовании до­кументов и в литературной мистификации. Но точность Варлаама в этом случае легко объяснима. Старец не мог забыть день выступ­ления самозванца из Самбора, так как именно в тот день за ним захлопнулись двери самборской тюрьмы.

В рассказе Варлаама можно обнаружить одну второстепенную деталь, которая позволяет окончательно опровергнуть предполо­жение о том, что «Извет» — литературная мистификация. Речь идет о 5-месячном сроке заключения Варлаама в самборской тюрь­ме. Варлаам считал, что своим освобождением из тюрьмы после пяти месяцев заключения он был обязан доброте жены Мнишка⁴⁹. Тюремный сиделец не догадывался о подлинных причинах происшедшего. Самозванец выступил из Самбора в середине ав­густа, а через пять месяцев потерпел сокрушительное поражение под Добрыничами. Его армия перестала существовать. Казалось, авантюре пришел конец. При таких обстоятельствах вопрос о без­опасности самозванца перестал волновать Мнишков, и они «выки­нули» Варлаама из самборской тюрьмы. Таковы были подлинные причины освобождения московского монаха, оставшиеся неиз­вестными ему самому.

Варлаам оказался сущим кладом для московских судей, рассле­довавших историю самозванца. Выгораживая себя, Варлаам ста­рался более точно передать внешние факты.

После перехода границы Отрепьев и его товарищи, по словам Варлаама, жили три недели в Печерском монастыре в Киеве, а за­тем «летовали» во владениях князя Константина Острожского в Остроге. В этом пункте показания Варлаама подтверждаются не­оспоримыми доказательствами. В свое время А. Добротворский обнаружил в книгохранилище Загоровского монастыря на Волы­ни книгу, отпечатанную в типографии князя Острожского в Остро­ге в 1594 г., со следующей надписью: «Лета от сотворения миру 7110-го, месяца августа в 14-й день, сию книгу Великого Василия дал нам, Григорию с братею с Варлаамом да Мисаилом, Констан­тин Константинович, нареченный во святом крещении Василей, божиею милостию пресветлое княже Острожское, воевода Киев­ский»⁵⁰.

Примечательно, что дарственная надпись на книге была сдела­на не Острожским, не его людьми, а самими монахами. Со вре­менем неизвестная рука дополнила «дарственную» надпись на книге Василия Великого: над словом «Григорию» появилась поме­та «царевичу Московскому». Поправка к надписи чрезвычайно ин­тересна, но сама по себе не может помочь установлению тождест­ва самозванца и Отрепьева. Скорее всего надпись по поводу «царе­вича» сделал один из трех бродячих монахов. Надпись на книге замечательна как подтверждение достоверности рассказа Варлаа­ма о литовских скитаниях Отрепьева.

Рассказ Варлаама находит поразительную аналогию в «Испо­веди» Лжедмитрия, записанной его покровителем Адамом Вишневецким в 1603 г.⁵¹ В «Исповеди» самозванца причудливо соеди­нялись наивные вымыслы и реальные сведения биографического характера. «Царевич» знал очень многое из того, что касалось уг­личской трагедии и дворцовых дел в целом. Но едва он начинал излагать обстоятельства своего чудесного спасения, как его рассказ превращался в неискусную сказку. По словам «царевича», его спас некий воспитатель, имя которого он не называет. Прове­дав о планах жестокого убийства, воспитатель подменил цареви­ча другим мальчиком того же возраста. Несчастный мальчик и был зарезан в постельке царевича. Когда мать-царица прибежала в спальню, она смотрела на свинцово-серое лицо убитого, обли­ваясь слезами, и не могла распознать подмены.

В момент, когда решалась судьба интриги, «царевич» должен был собрать воедино все доказательства своего царского происхож­дения, какие у него только были. Однако оказалось, что доказа­тельствами он не располагал. «Дмитрий» не мог назвать ни одно­го свидетеля. Он имел возможность сослаться на мнение бояр, уби­тых или заточенных Борисом, которые не могли опровергнуть его вымысел, но он не сделал и этого. В его рассказе фигурируют двое безымянных воспитателей, заблаговременно умерших до его побега в Польшу, да такой же безымянный монах, который «узнал» в нем царевича по царственной осанке!

Самозваный «царевич» избегал называть какие бы то ни было точные факты и имена, которые могли быть опровергнуты в ре­зультате проверки. Он признавал, что его чудесное спасение оста­лось тайной для всех, включая его собственную мать, томившую­ся в монастыре в России.

Знакомство с «Исповедью» самозванца обнаруживает тот по­разительный факт, что он явился в Литву, не имея хорошо обду­манной и достаточно правдоподобной легенды. Как видно, на рус­ской почве интрига не получила достаточного развития, а само­званец — достаточной подготовки. Его россказни кажутся нелов­кой импровизацией. На родине ему успели подсказать одну толь­ко мысль о царственном происхождении.

В речах «царевича» были, конечно, и достоверные моменты. Он не мог скрыть некоторых фактов, не рискуя прослыть явным обманщиком. В частности, в Литве знали, что он явился туда в монашеской одежде, служил в киевских монастырях службу и наконец сбросил рясу. Расстрижение ставило претендента в очень ще­котливое положение. Не имея возможности скрыть этот факт, он должен был как-то объяснить возвращение в мир. Прежде все­го он сочинил сказку, будто Годунов убедил царя Федора сложить с себя государственные заботы и вести монашескую жизнь в Кирилло-Белозерском монастыре и будто Федор сделал это тайно, без ведома опекунов. Таким образом, младший «брат» лишь шел по стопам старшего «брата». О своем пострижении «царевич» рас­сказал в самых неопределенных выражениях. Суть его рассказа сводилась к следующему. Перед смертью воспитатель вверил спа­сенного им мальчика попечению некоей дворянской семьи. «Вер­ный друг» держал воспитанника в своем доме, но перед кончиной посоветовал ему, чтобы избежать опасности, войти в обитель и вести жизнь монашескую. Следуя благому совету, юноша принял монашеский образ жизни, и так им пройдена была почти вся Мос-ковия. Когда один монах опознал в нем царевича, юноша решил бежать в Польшу.

Можно констатировать совпадение биографических сведений, относящихся к Отрепьеву и самозванцу, почти по всем пунктам. Оба воспитывались в дворянской семье, оба приняли вынужден­ное пострижение, оба исходили Московию в монашеском платье.

Описывая свои литовские скитания, «царевич» упомянул о пребывании у князя Острожского в Остроге, о переходе сначала к пану Гавриле Хойскому в Гощу, а затем к Адаму Вишневецкому в Брачин. В имении Вишневецкого в 1603 г. и был записан его рассказ.

Замечательно, что спутник Отрепьева Варлаам, описывая стран­ствия с ним в Литве, назвал те же самые места и даты. П. Пирлинг, впервые обнаруживший это знаменательное совпадение, увидел в нем бесспорное доказательство тождества личности Отрепьева и Лжедмитрия. В самом деле, с одной стороны, имеется полная возможность проследить за историей реального лица — Григория Отрепьева вплоть до того момента, как он пересек границу. С дру­гой стороны, хорошо известен путь Лжедмитрия от Брачина до Московского Кремля. Превращение бродячего монаха в царевича произошло на отрезке пути от границы до Брачина. По словам Варлаама, Григорий Отрепьев прошел через Киев, Острог, Гощу и Брачин, после чего объявил себя царевичем. Лжедмитрий под­твердил, что он после пересечения границы прошел те же самые пункты, в той же последовательности и в то же время. Возмож­ность случайного совпадения исключается, как и возможность сговора между автором «Извета» и Лжедмитрием. Варлаам не мог знать содержания секретного доклада Вишневецкого королю, а самозванец не мог предвидеть того, что напишет Варлаам после его смерти.

По образному выражению В. О. Ключевского, Лжедмитрий «был только испечен в польской печке, а заквашен в Москве»⁵².

Царь Борис нимало не сомневался в том, что самозванца под­готовили крамольные бояре. Один из царских телохранителей, Конрад Буссов, передает, что Годунов при первых же известиях об успехах самозванца сказал в лицо своим боярам, что это их рук дело и задумано оно, чтобы свергнуть его, в чем он и не ошиб­ся, добавил от себя Буссов⁵³.

Известный исследователь «Смуты» С. Ф. Платонов возлагал ответственность за самозванческую интригу на бояр Романовых и Черкасских. «...Подготовку самозванца, — писал он, — можно при­писывать тем боярским домам, во дворах которых служивал Гри­горий Отрепьев»⁵⁴. Мнение С. Ф. Платонова остается не более чем гипотезой. Отсутствуют какие бы то ни было данные насчет того, что Романовы непосредственно участвовали в подготовке Лжедмит­рия. Однако следует иметь в виду, что именно на службе у Рома­новых и Черкасских Юрий Отрепьев получил весь запас полити­ческих взглядов и настроений. Именно от Никитичей и их родни Юшка усвоил взгляд на Бориса как на узурпатора и проникся не­навистью к «незаконной» династии Годуновых.

Множество признаков указывает на то, что самозванческая интрига родилась не на подворье Романовых, а в стенах Чудова монастыря. В то время Отрепьев уже не пользовался покровитель­ством могущественных бояр и мог рассчитывать только на свои силы.

Авторы сказаний и повестей о «смутном времени» прямо ука­зывали на то, что уже в Чудове чернец Григорий «нача в сердце своем помышляти, како бы ему достигнути царскова престола», и сам сатана «обеща ему царствующий град поручити». Автор «Но­вого летописца» имел возможность беседовать с монахами Чудо­ва монастыря, хорошо знавшими черного дьякона Отрепьева. С их слов летописец записал следующее: «Ото многих же чюдовских старцев слышав, яко (чернец Григорий. — Р. С.) в смехотворие глаголаше старцем, яко царь буду на Москве»⁵⁵.

Кремлевский Чудов монастырь оказался подходящим местом для всевозможных интриг. Расположенный под окнами царских теремов и правительственных учреждений, он давно попал в во­доворот политических страстей. Благочестивый царь Иван IV желч­но бранил чудовских старцев за то, что они только по одежде ино­ки, а творят все, как миряне. Близость к высшим властям наложи­ла особый отпечаток на жизнь чудовской братии. Как и в верхах, здесь царил раскол и было много противников новой династии, по­ложение которой оставалось весьма шатким⁵⁶.

Со слов монахов, знавших Отрепьева, летописец записал лю­бопытный рассказ о том, что в Чудове «окаянный Гришка многих людей вопрошаше о убиении царевича Дмитрия и проведаша на­крепко»⁵⁷. Однако Отрепьев мог знать об угличских событиях не только из рассказов чудовских монахов. В Угличе жили близкие родственники Григория Отрепьева. При поступлении на службу братьяСмирной и Богдан Отрепьевы поручились за своего род­ственника Андрея Игнатьевича Отрепьева. Против имени Андрея в дворянском списке было помечено «служит с Углича». Имеются данные о том, что угличские Отрепьевы владели двором в Угличе и что Борис Годунов купил себе место дворовое подле их усадьбы. В 1598 г. голова Тихон Отрепьев, родной дядя Гришки, привез в Соловецкий монастырь вклад Бориса Годунова на помин души царя Федора⁵⁸. Такое поручение свидетельствовало о том, что Го­дунов лично знал Отрепьевых и доверял им. Таким образом, мож­но полагать, что Отрепьевы обладали некоторым запасом семей­ных преданий об угличской драме.

Зная традиционную систему мышления в средние века, труд­но представить, чтобы чернец, принятый в столичный монастырь «ради бедности и сиротства», дерзнул сам по себе выступить с пре­тензией на царскую корону. Скорее всего он действовал по под­сказке людей, остававшихся в тени.

В Польше Отрепьев наивно рассказал, как некий брат из монашеского сословия узнал в нем царского сына по осанке и «герои­ческому нраву». Безыскусность рассказа служит известной пору­кой его достоверности. Современники записали слухи о том, что монах, подучивший Отрепьева, бежал с ним в Литву и оставался там при нем. Московские власти уже при Борисе объявили, что у вора Гришки Отрепьева «в совете» с самого начала были двое со­общников — Варлаам и Мисаил Повадьин⁵⁹. Из двух названных монахов Мисаил был, кажется, ближе к Отрепьеву. Оба жительст­вовали в Чудовом монастыре, оба числились крылошанами. Они договорились отправиться за рубеж, а Варлаам, по его собствен­ным словам, лишь присоединился к ним.

Наибольшую осведомленность по поводу Мисаила проявил ав­тор «Сказания и повести, еже содеяся в царствующем граде Моск­ве и о расстриге Гришке Отрепьеве». «Сказание» — единственный источник, назвавший полное мирское имя Мисаила — Михаил Трофимович Повадьин, сын боярский из Серпейска. Автор «Сказа­ния» несколькими штрихами рисует портрет Мисаила. Когда От­репьев позвал его в Северщину, тот обрадовался, так как был «прост сый в разуме, не утвержден»⁶⁰. Сказанное рассеивает миф, будто интригу мог затеять Мисаил. Чудовский чернец был пер­вым простаком, поверившим в Отрепьева и испытавшим на себе его влияние.

Варлаам был человеком совсем иного склада, чем Мисаил. Его искусно составленный «Извет» обличает в нем изощренный ум. Варлаам, по его собственным словам, постригся «в немощи». От­сюда можно заключить, что он был много старше 20-летнего От­репьева. Подобно Мисаилу Повадьину и Юрию Отрепьеву, Вар­лаам Яцкий происходил из провинциальных детей боярских. Яцкие служили по Малому Ярославцу и Коломне. Любопытно, что в Коломенской десятне 1577 г. против имен двух Яцких (Романа Васильева и Бажена Яковлева) были сделаны однотипные запи­си: «Бегает в разбое»⁶¹. Подлинные обстоятельства, заставившие Варлаама покинуть службу и постричься в монахи, неизвестны.

Официальное расследование в Москве позволило установить, что поп Варлаам Яцкий и крылошанин Мисаил Повадьин были «чюдовскими чернцы». В своей челобитной Варлаам намекал на то, что был вхож в самые знатные боярские дома столицы. С чудов-ским монахом Мисаилом он встретился в доме князя Ивана Ива­новича Шуйского, подвергшегося царской опале двумя годами ранее⁶².

Рассказ Варлаама о том, что он впервые увидел Отрепьева на улице накануне отъезда в Литву и что последний назвался царе­вичем только в Брачине у Вишневецкого, выглядит как неловкая ложь. «Извет» буквально проникнут страхом автора за свою жизнь. Ожидание суровой расправы как нельзя лучше подтверждает пред­положение, что именно Варлаам подсказал Отрепьеву его роль.

Низшее духовенство, по-видимому, не случайно стало той сре­дой, где окончательно сформировалась утопия о «добром» царе.

Во-первых, духовенство принадлежало к наиболее образованной части общества, способной выдвинуть новые идеи. Во-вторых, низшая монашеская братия, скитавшаяся по обителям, имела возможность первой оценить народную молву о том, что сын «хо­рошего» царя Ивана IV жив и от него следует ждать избавления от всех несчастий. В-третьих, кремлевские иноки поддерживали тесные связи с боярами. В «Извете» царю Василию Шуйскому Варлаам по понятным причинам назвал лишь имя опального князя Ивана Шуйского. Кем были другие покровители Варлаама и кто из них инспирировал его действия, установить невозможно. Враж­дебная Борису знать готова была использовать любые средства, чтобы в случае смерти царя решить династический вопрос в свою пользу. Монахи оказались подходящим орудием, чтобы обратить народную утопию в политическую интригу. Однако инициаторы авантюры были столь далеки от народной почвы, породившей уто­пию, что их планы потерпели полное крушение при первых же попытках практического осуществления.

Когда Отрепьев пытался «открыть» свое царское имя сотова­рищам по монастырю, те отвечали откровенными издевательства­ми — «они же ему плеваху и на смех претворяху»⁶³. В Москве претендент на «царство» не нашел ни сторонников, ни сильных по­кровителей. Отъезд его из столицы носил, по-видимому, вынужден­ный характер. Григория гнал из Москвы не только голод, но и страх разоблачения.

В своей челобитной Варлаам Яцкий старался убедить власти, будто он предпринял первую попытку изловить «вора» Отрепьева уже в Киево-Печерском монастыре. Но его рассказ не выдержи­вает критики. В книгах московского Разрядного приказа можно найти сведения о том, что в Киеве Отрепьев пытался открыть печерским монахам свое царское имя, но потерпел такую же неудачу, как и в Кремлевском Чудове монастыре. Чернец будто бы прики­нулся больным (разболелся «до умертвия») и на духу признался игумену Печерского монастыря, что он — царский сын, «а ходит бутто в ыскусе, не пострижен, избегаючи, укрывался от царя Бориса...». Печерский игумен указал Отрепьеву и его спутникам на дверь⁶⁴.

В Киеве Отрепьев провел три недели в начале 1602 г. Будучи изгнанными из Печерского монастыря, бродячие монахи весной 1602 г. отправились в Острог «до князя Василия Острожского». Подобно властям православного Печерского монастыря, князь Острожский не преследовал самозванца, но велел прогнать его.

С момента бегства Отрепьева из Чудова монастыря его жизнь представляла собой цепь унизительных неудач. Самозванец далеко не сразу приноровился к избранной им роли. Оказавшись в не­привычном для него кругу польской аристократии, он часто терялся, казался слишком неповоротливым, при любом его движении «обна­руживалась тотчас вся его неловкость»⁶⁵.

Будучи изгнанным из Острога, самозванец нашел прибежище в Гоще. Лжедмитрий не любил вспоминать о времени, проведенном в Остроге и Гоще. В беседе с Адамом Вишневецким он упомянул кратко и неопределенно, будто он бежал к Острожскому и Хойскому и «молча там находился». Совсем иначе излагали дело иезуиты, заинтересовавшиеся делом «царевича». По их словам, «царевич» обращался за помощью к Острожскому-отцу, но тот якобы велел гайдукам вытолкать самозванца за ворота замка⁶⁶.

После того как самозванческая интрига вышла наружу, Острожский пытался уверить Годунова, а заодно и собственное прави­тельство в том, что он ничего не знает о претенденте. Сын Острожского Януш был более откровенным в своих «объяснениях» с коро­лем. 20 февраля (2 марта) 1604 г. он писал Сигизмунду III, что несколько лет знал москвитянина, который называл себя наследст­венным владетелем Московской земли: сначала он жил в монастыре отца в Дермане, затем у ариан⁶⁷. Письмо Януша Острожского не оставляет сомнения в том, что уже в Остроге и Дермане Отрепьев называл себя московским царевичем.

Самозванцу надо было порвать нити с прошлым, и поэтому он решил расстаться с двумя своими сообщниками, выступавшими главными свидетелями в пользу его «царского» происхождения. Побег из Дерманского монастыря объяснялся также тем, что От­репьев изверился в возможности получить помощь от православных магнатов и православного духовенства Украины.

Покинув Дерманский монастырь, Отрепьев, по словам Варлаама, скинул с себя иноческое платье и «учинился» мирянином. Порвав с духовным сословием, он лишился куска хлеба. Иезуиты, интере­совавшиеся первыми шагами самозванца в Литве, утверждали, что расстриженный дьякон, оказавшись в Гоще, вынужден был на пер­вых порах прислуживать на кухне у пана Гаврилы Хойского ⁶⁸.

Гоща была центром арианской ереси. Последователи Фауста Социна, гощинские ариане принадлежали к числу радикальных догматиков-антитринитариев. Местный магнат пан Хойский был но­вообращенным арианином. До 1600 г. он исповедовал православ­ную веру. Отрепьев недолго пробыл на панской кухне: Хой­ский обратил внимание на московского беглеца. Из своих скита­ний по монастырям Отрепьев вынес чувство раздражения и даже ненависти к православным ортодоксам — монахам. Проповеди антитринитариев, видимо, произвели на него потрясающее впе­чатление. По словам современников, расстриженный православный дьякон пристал к арианам и стал отправлять их обряды, чем сразу снискал их благосклонность⁶⁹.

В Гоще Отрепьев получил возможность брать уроки в арианской школе. По словам Варлаама, расстриженного дьякона учили «по-латынски и по-польски». Одним из учителей Отрепьева был русский монах Матвей Твердохлеб, известный проповедник арианства. Происки ариан вызвали гнев у католиков. Иезуиты с негодова­нием писали, что ариане старались снискать расположение «царе­вича» и даже «хотели совершенно обратить его в свою ересь, а потом, смотря по успеху, распространить ее и во всем Московском госу­дарстве»⁷⁰. Те же иезуиты, не раз беседовавшие с Отрепьевым на богословские темы, признали, что арианам удалось отчасти заразить его ядом неверия, особенно в вопросах о происхождении святого духа и обряде причащения, в которых взгляды ариан значительно ближе к православию, чем к католичеству.

По словам Варлаама, Отрепьев жил у еретиков в Гоще до мар­та — апреля 1603 г., а «после Велика дни [из] Гощи пропал». Судя по всему, самозванец нашел прибежище у запорожских каза­ков. По некоторым данным, Гришка будто бы бежал к запорож­ским казакам в роту старшины их Герасима Евангелика и был там с честью принят⁷¹. Если приведенные сведения достоверны, то на основании их можно заключить, что связи с гощинскими арианами помогли Отрепьеву наладить связи с их запорожскими едино­мышленниками. Когда начался московский поход, в авангарде ар­мии Лжедмитрия I шел небольшой отряд казаков во главе с ариа­нином Яном Бучинским. Этот последний был ближайшим другом и советником самозванца до его последних дней.

Помощь ариан помогла Отрепьеву преодолеть последствия его разрыва с православным духовенством, но в то же время нанесла огромный ущерб его репутации. Православные люди, наслышанные о «царевиче», к великому своему смущению убедились в том, что он пренебрегает обрядами православной церкви. Свидетель обви­нения старец Венедикт, давший показания перед освященным со­бором в Москве, резко осуждал Отрепьева за то, что тот грубо нарушил пост⁷². Примкнув к арианам, Отрепьев явно не предвидел последствий своего шага. В глазах русских людей «хороший» царь не мог исповедовать никакой иной религии, кроме православия. Для московских властей переход Отрепьева в арианскую «веру» был сущей находкой. Они навеки заклеймили его как еретика.

Отрепьев не порвал с арианами. Ничто не мешало ему вернуться в Гощу и продолжать обучение в арианских школах. Однако само­званец должен был уразуметь, что он не имеет никаких шансов за­нять царский трон, будучи еретиком. Столкнувшись в первый раз с необходимостью уладить свои отношения с православным духо­венством, «царевич» решил искать покровительства у Адама Вишневецкого, ревностного сторонника православия. «Новый летопи­сец» подробно рассказывает, как Отрепьев прикинулся тяжелоболь­ным в имении Вишневецкого и на исповеди открыл священнику свое царское происхождение. История о «болезни» самозванца, однако, слишком легендарна. В письме Вишневецкого нет никаких намеков на этот эпизод⁷³. Вишневецкий признал «царевича» не по­тому, что поверил его бессвязным и наивным басням. В затеянной игре у князя Адама были свои цели. Вишневецкие враждовали с мос­ковским царем из-за земель. Приняв самозванца, князь Адам полу­чил сильное средство нажима на русское правительство.

В конце XVI в. отец Адама князь Александр завладел обшир­ными украинскими землями по реке Сула в Заднепровье. Сейм утвердил за ним его приобретения на праве собственности. Занятие порубежных мест, издавна тяготевших к Черниговщине, привело к столкновению между Александром Вишневецким и царем. Вишневецкие отстроили город Лубны, а затем поставили слободу на Прилуцком городище. Прибывшие из Чернигова головы прогнали их из Прилуцка, но вскоре сами подверглись нападению литовцев⁷⁴. Московские власти отдали приказ о прекращении военных дейст­вий, не желая провоцировать войну с Речью Посполитой.

После заключения русско-польского перемирия стороны вскоре приступили к уточнению линии границ. Размежевание рубежей со­провождалось многими спорами («задорами»). Работа по разме­жеванию началась в 1602 г. и в некоторых местах продолжалась в 1603 г. Разрядный приказ неоднократно направлял дворян с рат­ными людьми в Великие Луки, Торопец, Чернигов, Путивль и другие пограничные пункты. Московские дипломаты жаловались, что в ряде мест литовские судьи учинили при размежевании земель «кроворазлитие», «воинским обычаем» переходили рубеж «в нашу землю». В районе Белой, записал местный летописец, литовские люди «положили рубежи мимо договора... зашедши многие места московских городов». В свою очередь литовские межевые судьи предъявили русской стороне аналогичные обвинения⁷⁵. Самые круп­ные инциденты произошли на Северщине из-за городков Прилуки и Снетино. Русские власти утверждали, что эти городки издавна «тянули» к Чернигову и что «Вишневецкие воровством своим в на­шем господарстве в Северской земли Прилуцкое и Снетино городи­ще освоивают»⁷⁶. Дело закончилось тем, что в 1603 г. Борис Годунов велел сжечь спорные городки. Люди Вишневецкого оказали сопро­тивление. С обеих сторон были убитые и раненые⁷⁷.

Вооруженные стычки во владениях Вишневецкого могли при­вести к более широкому военному столкновению. Надежда на это и привела Отрепьева в Брачин. Самозванец рассчитывал, что Вишневецкий поможет ему втянуть в военные действия против России татар и запорожских казаков.

Борис Годунов обещал князю Адаму щедрую награду за выдачу «вора». Получив отказ, царь готов был прибегнуть к силе. Опасаясь этого, Вишневецкий увез Отрепьева подальше от границы, в Вишневец, где тот «летовал и зимовал»⁷⁸.

Первыми домогательства самозванца признали ариане. Но их признание не принесло выгоды Отрепьеву, а, напротив, поставило его в затруднительное положение. В имении Адама Вишневецкого Отрепьев добился более прочного успеха. Магнат велел прислуге оказывать московскому «царевичу» полагавшиеся ему по чину по­чести. По свидетельству Варлаама, он «учинил его (Гришку) на колестницах и на конех и людно»⁷⁹. Князь Адам имел репутацию авантюриста, бражника и безумца, но он был известен также и как рьяный поборник православия. Семья Вишневецких состояла в даль­нем родстве с Иваном Грозным. Родня князя Адама — Дмитрий Вишневецкий был троюродным братом московского царя. Признаниесо стороны Адама Вишневецкого имело для Отрепьева неоце­нимое значение. Оно устраняло сомнения в приверженности «царе­вича» православию и доставляло ему очевидную политическую вы­году: Вишневецкий признал безродного проходимца «своим» по родству с угасшей царской династией. Самозванческая интрига вступила в новую фазу своего развития.