Мою дочь похоронили на рассвете в глубокой безымянной могиле, под грудой камней на сером морском берегу. Я даже не смог дать ей с собой подобающее умершим приданое, кроме богатых одежд и немногих девичьих драгоценностей, которые у нее были.
Ахилл пообещал отправить моей жене послание, обвиняя всех нас; я бы мог предотвратить это, добравшись до нее первым. Но я не мог найти ни слов, ни человека, чтобы их передать. Из тех, кто не отправлялся со мной в плавание, кому я мог доверять? И какие слова могли смягчить удар, который я нанес Клитемнестре, какие слова могли уменьшить ее потерю? О чем бы мы ни спорили, моя жена всегда считала меня великим мужем, единственным, кто был ее достоин. При этом она оставалась лакедемонянкой и в ее землях влияние Великой матери Кибелы было по‑прежнему велико. Когда она узнает о смерти Ифитении, она попытается вернуть старых богов и править вместо меня не на словах, а на деле.
И тут я подумал о человеке из своей свиты, без которого я мог обойтись: о своем двоюродном брате Эгисфе.
История нашего рода – рода Пелопов – ужасна. Мой отец, Атрей, и отец Эгисфа, Фиест, были братьями, которые после смерти Эврисфея оказались соперниками за право на микенский трон; наследником должен был стать Геракл, но он был убит. Множество преступлений было совершено ради Львиного трона Микен. Мой отец совершил неописуемую жестокость: убил своих племянников, приготовил из них жаркое и подал Фиесту в качестве царского угощения. Даже зная об этом, люди предпочли выбрать верховным царем Атрея, а Фиеста изгнали. Тот зачал Эгисфа от женщины из рода Пелопов, а потом попытался подбросить ребенка Атрею в качестве его собственного сына, когда Атрей сочетался с ней браком. И это был еще не конец. Фиест молчаливо содействовал убийству моего отца и вернулся на трон верховным царем, пока я не стал достаточно взрослым, чтобы отобрать у него трон и изгнать его.
При этом мне всегда нравился мой двоюродный брат Эгисф – красивый, очаровательный юноша намного моложе меня, с которым я ладил лучше, чем с родным братом, Менелаем. Однако моя жена недолюбливала Эгисфа и не доверяла ему, потому что он был сыном Фиеста и имел законное право на трон, который, как она твердо решила, не унаследует никто, кроме Ореста.
Я послал за ним, как только решил, сколько я смогу ему рассказать. Его положение всецело зависело от моей милости, поэтому ему следовало мне угождать. И я отправил Эгисфа к Клитемнестре, снабдив его необходимыми сведениями и богатыми дарами. Да, Ифигения была мертва, но не по моему приказу. Все замыслил и осуществил Одиссей. В это она поверит.
– Я не покидаю Элладу надолго, – сказал я Эгисфу, снаряжая его в путь, – но очень важно, чтобы Клитемнестра не обратилась к народу и не вернула старых богов. Ты будешь моим стражем.
– Артемида всегда была твоим врагом. – Он опустился на колени, чтобы поцеловать мне руку. – Не волнуйся, Агамемнон. Я присмотрю за тем, чтобы Клитемнестра вела себя смирно.
Он прокашлялся.
– Конечно, я надеюсь на добычу из Трои. Я – человек бедный.
– Ты получишь свою долю добычи. Ступай.
На следующее утро после жертвоприношения я проснулся после щедро сдобренного вином сна и обнаружил, что стоит ясный, спокойный день. За ночь тучи с ветром исчезли, только капающая с палаточных крыш вода напоминала о штормовых лунах, которые мы пережили. Я заставил себя поблагодарить Артемиду за содействие, но никогда больше я не стану просить помощи у Охотницы. Моей бедной маленькой дочери больше не было, не осталось даже надгробного обелиска в память о ней. Я не мог смотреть на жертвенник.
Феникс у меня в шатре возбужденно кудахтал об отплытии; я решил выступить на следующий день, если погода не испортится.
– Она не испортится, – уверенно заявил старик. – Море между Авлидой и Троей будет спокойным, словно молоко в чаше.
– Тогда, – мне внезапно вспомнилось, как Ахилл раскритиковал мои планы насчет провизии, – мы принесем жертву Посейдону и рискнем. Набей корабли доверху провизией, Феникс. По самый край. Я соберу все съестное в окрестностях.
Он очень удивился, потом расплылся в широкой улыбке.
– Обязательно, мой господин, так и сделаю!
Меня не оставляла мысль об Ахилле. У меня в ушах звенело его проклятие, его презрение прожигало меня до костей. Я не мог понять, за что он винил себя, – он мог бросить вызов богам не больше, чем я. И все же я испытывал к нему завистливое восхищение. У него было мужество признать свою вину на глазах у вышестоящих. Как бы мне хотелось, чтобы Одиссей с Диомедом меньше пеклись о моей безопасности. Как бы мне хотелось, чтобы Ахилл снес мне голову, покончив со всем прямо там, на месте.
На следующее утро, когда рассвет начал окрашивать бледное небо в розовый цвет, флагманский корабль столкнули со стапелей. Мои руки твердо лежали на поручнях, я стоял на носу и чувствовал, как он вздрагивает, погружаясь в безмятежные воды. Наконец‑то плавание началось! Потом я прошел на корму, где борта корабля закруглялись вверх, сходясь в высокий и узкий навес, увенчанный фигурой Амфитриона, глядящего вдаль. Я повернулся спиной к гребцам, порадовавшись, что у моего корабля была палуба, под которой было достаточно места для поклажи, рабов, золота, чтобы оплачивать военные расходы, и всего остального имущества, без которого верховный царь не мог обойтись. Мои лошади находились в загоне вместе с дюжиной остальных рядом с тем местом, где я стоял, морская гладь омывала борт почти вровень с палубой. Корабль был очень нагружен.
Позади остальные корабли тоже спускались на воду, огромные, красно‑черные, словно сороконожки, у которых вместо ног – поднятые весла. Они ползли по поверхности незыблемой, вечной Посейдоновой бездны. Их было тысяча двести, они несли на себе восемьдесят тысяч воинов и двадцать тысяч помощников разного рода. На некоторых кораблях не было ничего, кроме лошадей и гребцов: мы – народ, который ездит на колесницах, так же как и троянцы. Мне все еще верилось, что поход будет коротким, но я понимал: нам не видать знаменитых троянских коней, пока город не взят.
Завороженный зрелищем, я едва ли отдавал себе отчет в том, что этой могучей силой управляла моя рука и верховному царю Микен было уготовано стать верховным царем Ахейской империи. Еще и десятая часть кораблей не была спущена на воду, как моя команда уже вывела мой корабль на середину Эвбейского пролива, и на таком расстоянии берег было едва видно. Когда я подумал о том, как такой огромный флот сможет держаться вместе на протяжении долгих лиг пути, меня на мгновение охватила паника.
Под палящим солнцем мы обогнули оконечность Эвбеи, прошли между ней и островом Андрос и, когда гора Оха скрылась за кормой, поймали бриз, который всегда дует в открытом Эгейском море. С благодарностью прикрепив весла к подпоркам палубы, матросы сгрудились около мачты, – под напором юго‑западного ветра, теплого и ласкового, распускался алый кожаный флагманский парус.
Я направился обратно вдоль палубы, между скамьями гребцов, и поднялся по низким ступеням на нос, где для меня была устроена отдельная каюта. Позади нас размеренно бороздило морскую рябь множество кораблей, разбивая ее на крошечные волны носами‑клювами. Похоже, мы держались вместе; Телеф стоял у самого борта, иногда поворачивая голову, чтобы прокричать указания двум матросам, которые налегали на рулевые весла, держа корабль по курсу. Он улыбнулся мне с довольным видом:
– Отлично, мой господин! Если погода будет такой же и ветер позволит нам держать скорость, все будет просто замечательно. Нам не понадобится заходить на Хиос или Лесбос. Мы дойдем до Тенедоса вовремя.
Он меня успокоил. Телеф был самым лучшим мореходом во всей Элладе, единственным, кто мог привести нас в Трою без риска пристать к берегу где‑нибудь вдали от места назначения. Он был единственным, кому я мог доверить судьбу тысячи двухсот кораблей. «Елена, – думал я, – дни твоей свободы сочтены! Не успеешь ты и глазом моргнуть, как вернешься в Амиклы, и я с невероятным удовольствием отдам приказ снести твою прелестную голову с плеч священной двуглавой секирой».
Плавание проходило вполне спокойно. Мы увидели Хиос, но прошли мимо. Нам не было нужды пополнять запасы провизии, а погода была такая хорошая, что ни Телеф, ни я не хотели испытывать судьбу, теряя время на берегу. Побережье Малой Азии было уже практически в пределах видимости, и Телеф прекрасно знал береговые знаки, ибо ходил вдоль этих берегов сотни раз. Он радостно указал мне на громаду Лесбоса. Он был совершенно уверен в курсе, поэтому направил корабль намного западнее – так далеко, что земля пропала из виду. Троянцы не будут знать о нашем прибытии.
На одиннадцатый день после выхода из Авлиды мы подошли к гавани на юго‑восточной стороне Тенедоса, острова, расположенного поблизости от Троады. В гавани не хватало места для такого количества кораблей, и самое большее, что мы могли сделать, это позволить им встать на рейд настолько близко к берегу, насколько это было возможно, в надежде, что погода еще несколько дней будет нам благоприятствовать. Земля Тенедоса была плодородна, но население острова было малочисленным из‑за близости к городу, считавшемуся самым огромным во всей ойкумене. Когда мы причалили, тенедосцы сгрудились на берегу, выдавая свой страх беспорядочной жестикуляцией.
Я хлопнул Телефа по плечу:
– Отличная работа, кормчий! Ты заслужил царскую долю добычи.
Распираемый гордостью от похвалы, он рассмеялся и с грохотом сбежал по ступеням на среднюю часть палубы, где его тут же окружили сто тридцать воинов, которые плыли на моем корабле.
К ночи последние корабли флота уже дрейфовали поблизости; все главные командиры присоединились ко мне в моей временной ставке в городке Тенедоса. Я успел закончить очень важное дело, а именно – собрать в одном месте всех обитателей острова. Нельзя было допустить, чтобы хоть один из них пробрался на материк и предупредил Приама о том, что происходит на дальней стороне Тенедоса. Боги приняли сторону Эллады.
На следующее утро я пешком отправился на вершину холма, который находился в центре острова, – некоторые из царей присоединились ко мне, чтобы размяться, радуясь, что снова ступают по твердой земле. В гиматиях, развевавшихся на ветру за нашими спинами, мы смотрели вниз на Троаду, которая лежала в нескольких лигах от нас за спокойной синевой водной глади.
Мы не могли пропустить Трою – от ее вида у меня засосало под ложечкой. Конечно, я думал о ней, сравнивая с тем, что знал: Микены на вершине Львиной горы, могучий торговый порт Иолк, Коринф, подчинивший себе обе стороны перешейка, легендарные Афины. Но они все померкли и показались мне незначительными. Троя не просто вздымалась ввысь, она раскинулась вширь, подобно гигантскому ступенчатому зиккурату,[14]лежавшему слишком далеко, чтобы рассмотреть все детали.
– Что теперь? – спросил я Одиссея.
Он, казалось, полностью ушел в себя, его серые глаза уставились в одну точку. Но мой вопрос вернул его к действительности, и он усмехнулся.
– Я советую сегодня под покровом ночи переплыть пролив, на рассвете выстроить армию и захватить Приама врасплох, раньше, чем он успеет закрыть ворота. Завтра к вечеру, мой господин, Троя будет твоей.
Нестор заквохтал, Диомед с Филоктетом пришли в ужас. Я ограничился улыбкой, а Паламед ухмыльнулся во весь рот.
Нестор же и избавил меня от труда, заговорив первым:
– Одиссей, Одиссей, неужели тебе совсем не ведомо, что такое добро и зло? На все есть свой закон, включая войну, и я никогда не буду участвовать в предприятии, где не соблюдаются должные формальности! Честь, Одиссей! Где в твоем плане честь? От наших имен пойдет такая вонь, что боги на Олимпе зажмут нос! Мы не можем попирать закон!
Он повернулся ко мне.
– Не слушай его, мой господин! Военные законы не допускают двух толкований. Мы должны соблюдать их!
– Успокойся, Нестор. Я знаю закон не хуже тебя.
Я взял Одиссея за плечи и легонько встряхнул.
– Ты, конечно же, не ожидал, что я послушаюсь такого нечестивого совета?
В ответ он сначала рассмеялся, потом сказал:
– Нет, Агамемнон, конечно же нет! Но ты спросил, что нам теперь делать. Я был обязан поделиться с тобой крупицей собственной мудрости. К чему мне роптать, если ты остался к ней глух? Я не верховный царь Микен. Я всего‑навсего твой верный подданный Одиссей со скалистой Итаки, где мужи, чтобы выжить, иногда забывают про такие вещи, как честь. Я сказал тебе, как покончить со всем за один день, и этот способ – единственный. Предупреждаю тебя: если Приам получит шанс закрыть ворота, ты будешь выть под его стенами те десять лет, которые напророчил Калхант.
– К стенам можно приставить лестницы, а ворота можно взломать.
– Правда?
Он опять захохотал и, казалось, позабыл про нас – его взгляд снова обратился внутрь.
Его ум был поистине удивителен, настолько быстро он ухватывал истину. В глубине души я знал, что его совет верен, но я также знал, что, если бы я внял ему, никто бы за мной не последовал. Это означало согрешить против Зевса и новых богов. Меня всегда восхищало то, как ему удавалось избежать расплаты за такие нечестивые мысли. Поговаривали, будто он любимец Афины Паллады и она всегда заступается за него перед своим всемогущим отцом. Говорили, что она любит Одиссея за его ум.
– Кому‑то придется отправиться в Трою, чтобы вручить Приаму символ войны и потребовать возвращения Елены.
Они все выказали желание пойти, но я уже знал, кого выберу.
– Менелай, ты – супруг Елены, ты и должен отправиться. Одиссей, Паламед, вы пойдете с ним.
– А почему не я? – Нестор был раздосадован.
– Потому что один из моих главных советников должен остаться при мне, – ответил я, надеясь, что это прозвучало достаточно убедительно.
Стоит только дать ему подумать, будто я намеренно берегу его от волнений, как он тут же на меня набросится. Он подозрительно посмотрел на меня, но долгое морское путешествие наверняка возымело действие, и он не стал со мной спорить.
Одиссей очнулся от забытья.
– Мой господин, раз мне поручена такая задача, то я попрошу об одном одолжении. Пусть у троянцев не будет никакого повода предполагать, что мы уже здесь и прячемся на Тенедосе. Позволь нам создать у старого Приама впечатление, будто мы все еще готовимся к войне дома, в Элладе. Все, к чему нас обязывает закон, это торжественно объявить ему войну, прежде чем мы на него нападем. Никаких других обязательств у нас нет. А Менелай должен потребовать подходящую компенсацию за моральный ущерб, который он понес в связи с похищением его супруги. Он должен настаивать, чтобы Приам открыл Геллеспонт для наших купцов и отменил торговый запрет.
Я кивнул.
– Хорошо.
Мы спустились по склону обратно в город; меня обогнали самые энергичные из нас, возглавляемые Одиссеем и Филоктетом, которые болтали и гоготали, словно пара юнцов. Оба были выдающимися мужами, но Филоктет как воин был лучше. Сам Геракл отдал Филоктету свои лук и стрелы, когда лежал на смертном одре, хотя Филоктет тогда был всего лишь мальчишкой.
Они перепрыгивали через поросшие травой кочки, жадно глотая чистый воздух. Чтобы продемонстрировать свою прыть, Одиссей высоко подпрыгнул над зарослями кустарника и стукнул пятками в воздухе. Филоктет сделал то же самое, приземлившись легко и гибко. В следующее мгновение он испустил короткий, резкий крик и с искаженным лицом упал на одно колено, вытянув вперед другую ногу. Гадая, не сломал ли он ее, мы все побежали туда, где он сидел, тяжело дыша, зажав в руках вытянутую ногу. Одиссей снимал с пояса нож.
– В чем дело? – спросил Нестор.
– Я наступил на змею! – задыхаясь, ответил Филоктет.
Я онемел от страха. В Элладе ядовитые змеи были редкостью, они очень отличались от домашних и алтарных змей, которых мы любили и высоко ценили за то, что они охотились на крыс и мышей.
Одиссей глубоко надрезал ножом оба прокола, потом наклонил голову и прижался к ране губами, шумно отсасывая кровь с ядом и сплевывая. Потом он знаком подозвал Диомеда.
– Давай, аргивлянин, подними его и отнеси к Махаону. Постарайся не трясти – это погонит яд к жизненно важным органам. Друг мой, – обратился он к Филоктету, – лежи очень тихо и постарайся не унывать. Махаон недаром сын Асклепия. Он знает, что делать.[15]
Диомед побежал, держа свою тяжелую ношу так осторожно, словно Филоктет был ребенком, – я видел раньше, что он может долго держать такой темп даже при полном вооружении.
Конечно же, мы тоже сразу отправились к Махаону. Ему выделили хороший дом, который он делил со своим намного более застенчивым братом, Подалирием; мужи подвержены хворям и во время войны, и в мирное время. Когда мы пришли, Филоктет уже находился на ложе. Глаза его были закрыты, и он хрипло дышал.
– Кто обработал укус? – спросил Махаон.
– Я, – ответил Одиссей.
– Отлично, итакец. Если бы ты промедлил, он бы уже умер. Даже сейчас он еще может умереть. Этот яд смертельный. У него четыре раза были конвульсии, и я чувствую рукой, как замирает его сердце.
– Как долго придется ждать его выздоровления? – спросил я.
Он покачал головой: как и любой врач, он ненавидел предсказывать печальный исход.
– Понятия не имею, мой господин. Кто‑нибудь поймал змею или, по крайней мере, видел ее?
Мы покачали головами.
– Тогда я не знаю, – вздохнул Махаон.
На следующий день делегация отплыла в Трою на большом корабле, все палубы которого были в нарочитом беспорядке, чтобы создать видимость, будто он только что проделал дальний путь из Эллады; остальные затаились, ожидая его возвращения. Мы держались очень тихо, стараясь, чтобы дым от наших костров не висел над холмами и не выдал наше присутствие возможным наблюдателям со стороны Трои. От тенедонян не было никаких неприятностей, настолько они были ошеломлены размером флота, который появился у них нежданно‑негаданно.
Я редко видел молодых вождей. Они избрали Ахилла своим предводителем и брали пример с него больше, чем с меня. С того дня, когда умерла Ифигения, он ни разу не подошел ко мне. Я видел его не однажды – его рост и стать было сложно спутать с чьими‑то еще, – но он притворялся, будто меня не замечает, и шел своей дорогой. И я не мог не обратить внимания на то, как он тренирует мирмидонян. Он не терял времени и не позволял им прохлаждаться, как все остальные войска. Каждый день он муштровал их и устраивал им тренировки; эти семь тысяч воинов были самыми подготовленными, самыми боеспособными из всех, каких я когда‑либо видел. Вначале я был немного удивлен, что он привел в Авлиду всего семь тысяч мирмидонян, но теперь я понял, что Пелей со своим сыном предпочитали качество количеству. Ни один из них не был старше двадцати лет, и все они были профессиональными воинами, а не добровольцами, которые привыкли ходить за плугом или собирать виноград. По слухам, никто из них не был женат. Очень мудро. Только юноши без жен и младенцев бросаются в битву, не заботясь о своей судьбе.
Делегация возвратилась через семь дней. Корабль вошел в гавань с приходом ночи, и трое моих послов сразу же пришли ко мне в дом. По их лицам я понял, что поездка была безуспешной, но я дождался прихода Нестора, прежде чем позволил им начать рассказ. Звать Идоменея нужды не было.
– Агамемнон, они отказались вернуть ее! – заявил мой брат, ударяя кулаком по столу.
– Менелай, успокойся! Я и не предполагал, что они ее вернут. Как все прошло? Вы видели Елену?
– Нет, они ее спрятали. Нас провели в крепость – меня знали по моему первому посещению даже в Сигее. Приам, сидя на троне, спросил, что мне нужно на этот раз. Я сказал: Елену, и он рассмеялся мне в лицо! Если бы только его гнусный сынок там был, я убил бы его на месте!
Он сел и обхватил голову руками.
– И погиб бы сам. Продолжай.
– Приам заявил, дескать, Елена пришла к ним по доброй воле, она не хочет возвращаться в Элладу, считает Париса супругом и предпочитает оставить сокровища, которые привезла с собой, в Трое, где она может ими распоряжаться, чтобы не стать обузой для своей новой родины. Он даже намекнул, что я узурпировал лакедемонский трон, ты можешь в это поверить? Он сказал, что после смерти братьев Елены, Кастора и Полидевка, право на трон должно было перейти к ней! Она – дочь Тиндарея, а я – всего‑навсего микенская кукла!
– Ну‑ну, – крякнул Нестор, – похоже, Менелай, даже если бы Елена предпочла остаться с тобой в Амиклах, она все равно устроила бы переворот.
Когда мой брат в ярости обернулся к старику, я ударил по полу посохом.
– Продолжай, Менелай!
– Я вручил Приаму красную табличку с символом Ареса, и он уставился на нее, словно никогда не видел ничего подобного. Его руки так дрожали, что он уронил ее на пол. Она разбилась. Все подскочили. Потом Гектор поднял ее и унес прочь.
– Все это произошло несколько дней назад. Почему вы не вернулись сразу же?
Он казался пристыженным и не ответил, но я угадал ответ, так же как и Нестор. Он надеялся увидеть Елену.
– Ты не рассказал, чем закончилась первая аудиенция, – вернул его к делу Паламед.
– Я расскажу, если мне позволят! – огрызнулся Менелай. – Старший сын Приама, Деифоб, открыто умолял отца убить нас. Потом вперед вышел Антенор и предложил нам погостить в его доме. Он призвал Зевса Гостеприимного и сказал, чтобы никто из троянцев не смел поднять на нас руку.
– Интересно! Странно слышать это от дарданца. – Я успокаивающе похлопал Менелая по плечу. – Мужайся, брат! Очень скоро ты получишь шанс отомстить. А теперь иди спать.
Только когда мы с Нестором, Одиссеем и Паламедом остались наедине, я узнал то, что действительно хотел узнать. Менелай был единственным, кто уже бывал в Трое, но в течение всего года, когда мы готовились к войне, мне не удалось вытянуть из него никаких полезных сведений. Как высоки стены? Очень высоки. Сколько воинов может собрать Приам? Много. Насколько крепки связи Трои с остальной Малой Азией? Достаточно крепки. Выдавить что‑нибудь из него было практически так же невозможно, как у Калханта, с той разницей, что мой брат не мог использовать ловкую отговорку жреца – дескать, язык ему связал Аполлон.
– Мы должны действовать быстро, мой господин, – тихо сказал Паламед.
– Почему?
– Троя – странное место, где также много мудрецов, как и дураков. И те и другие опасны. Приам – на одну половину мудрец, а на другую – дурак. Среди его советников самым большим уважением пользуются Антенор и юноша Полидамант. Старший сын Приама Деифоб, о котором говорил Менелай, – тупоголовая свинья. Однако он не наследник. Похоже, он не занимает никакого положения, кроме того, что является царским сыном – Приама и его царицы Гекабы.
– По старшинству наследником должен быть он.
– Приам в свое время был тем еще козлом. Он похвастался, что у него невероятное количество сыновей – пятьдесят, от его царицы, прочих жен и наложниц. Дочерей же вообще больше ста – как он сам мне сказал, он плодит девочек чаще, чем мальчиков. Я спросил, почему он не бросил девочек на произвол судьбы. На что он хихикнул и сказал, что из красивых получаются хорошие жены для его союзников, а уродливые могут наткать достаточно полотна, чтобы дворец всегда был пышно украшен.
– Расскажи мне о дворце.
– Он огромен, мой господин. Я бы сказал, он такой же, как старый дворец Миноса в Кноссе. У каждого из женатых отпрысков Приама есть отдельные покои из нескольких комнат, и они живут в роскоши. В крепости есть и другие дворцы. У Антенора есть свой. И у наследника.
– Кто же наследник? Я помню, Менелай упоминал имя Гектора, но я думал, он – самый старший.
– Гектор – один из младших сыновей царицы Гекабы. Он был там, когда мы прибыли, но почти сразу же уехал во Фригию по какому‑то срочному делу. Могу добавить, он умолял освободить его от этой обязанности, но Приам настоял. Поскольку он их главный военачальник, сейчас троянская армия осталась без командира. Это дает мне повод предположить, что Гектор мудрее, чем его отец. Он молод, не старше двадцати пяти, как мне кажется. Он очень огромный. Такой же, как Ахилл.
Я повернулся к Одиссею, который медленно поглаживал себе лицо.
– А ты что скажешь?
– Что касается Гектора, могу добавить, что воины и народ его обожают.
– Понятно. Так ты не ограничился обследованием дворца?
– Нет, этим занимался Паламед. Я обследовал город. Очень полезное дело. Троя, мой господин, – это государство, обнесенное стенами. Двумя рядами стен. Те, которые окружают крепость, достаточно внушительны – выше, чем стены Микен или Тиринфа. Но внешние, которые окружают весь город, просто гигантские. Троя – это город в полном смысле этого слова, Агамемнон. Он полностью построен внутри внешних стен, а не разбросан за стенами крепости, как другие. Людям не нужно спасаться внутри крепости, когда им угрожает враг, ибо они и так находятся внутри. Там множество узких улочек и нет числа высоким зданиям, которые они называют жилыми домами, – в каждом живет несколько дюжин семей.
– Антенор говорил мне, – перебил его Паламед, – что во время последней переписи о своем присутствии заявили сто семьдесят тысяч человек. Из этого следует, что Приам может собрать армию в сорок или даже пятьдесят тысяч мужей в самом городе, если призовет и мужчин постарше.
Я подумал о том, что моя собственная армия насчитывает восемьдесят тысяч воинов, и улыбнулся.
– Этого недостаточно, чтобы помешать нам взять город.
– Этого более чем достаточно, – возразил Одиссей. – Город насчитывает несколько лиг в окружности, хотя он скорее вытянутый, чем круглый. Внешние крепостные стены просто сказочны. Я измерил один камень от кулака до локтя, а потом сосчитал ряды. Высота стен – тридцать локтей, а толщина у основания по крайней мере двадцать. Они такие древние, что никто не помнит, кем они были построены и зачем. Легенда гласит, будто на них наложено заклятие и они должны навсегда исчезнуть с лица земли из‑за отца Приама, Лаомедонта. Но я сомневаюсь, что они исчезнут с лица земли из‑за нашего штурма. Они идут вверх под небольшим наклоном, и камни тщательно отполированы. Лестницу или крюк зацепить не за что.
Чувствуя, что меня охватывает уныние, я прокашлялся.
– Неужели нет ни одного слабого места, Одиссей? Какой‑нибудь стены пониже? Или ворот?
– Да, слабое место есть, хотя я бы на него не рассчитывал, мой господин. Участок первоначальной стены на западной стороне рухнул, как я думаю, во время того же землетрясения, которое разрушило Крит. Эак починил брешь, и троянцы теперь называют ее Западным барьером. Он около пятиста шагов длиной и обтесан довольно грубо. Множество выступов и расселин для крюков. Ворот только трое: те, что поблизости от Западного барьера, называются Скейскими; на южной стороне – ворота Дардановы; на северо‑востоке – Иденские. Другие входы – это без усердия охраняемые стоки и сливы, через которые за один раз может пройти только один человек. Сами ворота очень массивны. В двадцать локтей высотой, сверху через них переброшена арка с тропой, которая проходит по верху внешних стен, позволяя воинам быстро перемещаться с одного участка стены на другой. Ворота построены из бревен, укрепленных бронзовыми пластинами и шипами. Тараном их не пробить, в лучшем случае они лишь вздрогнут. Если только ворота не будут открыты, Агамемнон, тебе понадобится чудо, чтобы войти в Трою.
Что ж, Одиссей всегда был пессимистом.
– Я не знаю, как они смогут противостоять такой огромной силе, как наша, просто не понимаю.
Паламед изучал содержимое своего кубка с вином и ничего не сказал; Нестор тоже. Поэтому Одиссей продолжил.
– Агамемнон, – настойчиво произнес он, – если ворота Трои закроются, у троянцев будет достаточно воинов, чтобы тебя отбить. Ты сможешь попытаться приставить лестницы только в одном месте, у Западного барьера. Но он всего пятьсот шагов длиной. Сорок тысяч воинов облепят его, словно мухи мертвечину. Поверь, они смогут отражать твои атаки долгие годы! Все зависит от того, поверили они в то, что мы еще в Элладе, или нет. Но стоит какой‑нибудь рыбацкой лодке заплыть на эту сторону Тенедоса, как нас раскроют. Думаю, тебе надо готовиться к долгой войне. – Его глаза блеснули. – Впрочем, ты можешь уморить их голодом.
Нестор задохнулся от возмущения:
– Одиссей, Одиссей! Ты опять за свое! Мы все будем прокляты безумием за такие речи!
Тот поднял свои рыжие брови, как всегда не выказав ни тени раскаяния.
– Нестор, я знаю. Но насколько я могу судить, все законы войны благоволят противнику. А это очень печально. И мое предложение уморить их голодом имеет смысл.
Внезапно почувствовав усталость, я поднялся на ноги.
– Горе людям, если бы все было по‑твоему, Одиссей. Идите спать. Утром я соберу общий совет. Мы отплывем послезавтра на рассвете.
Выходя, Одиссей повернулся:
– Как Филоктет?
– Махаон говорит, нет никакой надежды.
– Очень жаль. Что будем с ним делать?
– А что с ним делать? Ему придется остаться здесь. Полное безумие брать его на военный корабль.
– Я согласен, с нами ему ехать нельзя, но здесь мы его тоже не сможем оставить. Как только мы отвернемся, тенедосцы перережут ему горло. Отправь его на Лесбос. Лесбийцы более культурный народ, они не причинят зла больному.
– Он не перенесет путешествия, – запротестовал Нестор.
– Это меньшее из всех зол.
– Ты прав, Одиссей, – согласился я. – Лесбос так Лесбос.