Жена работала бухгалтером посольства и секретарем посла, а также выполняла некоторые разведывательные задачи, как в Швеции. В основном из-за работы Владимира им необязательно было жить в посольском доме, и они снимали маленький современный дом в фешенебельном пригороде Канберры. Поскольку это была единственная супружеская чета, хорошо говорившая по-английски, их часто приглашали в гости. Неудивительно, что им начали завидовать их коллеги. Да к тому же и деньги: оба находились на хороших постах, детей у них не было, так что это была самая процветающая пара в посольстве.
Зависть положила начало ненависти и вражде, и это явилось главным фактором, толкнувшим Петровых на разрыв. Будь у руля такая же спокойная, рассудительная и добрая личность, как мадам Коллонтай, по всей вероятности, ничего и не случилось бы. А так тучи начали сгущаться через несколько месяцев после их приезда. Когда Петров сбежал, с собой он принес телеграмму, датированную 6 июня 1952 года, в которой говорилось «об отсутствии такта в отношениях с сотрудниками посольства, включая самого посла», со стороны Евдокии Петровой, «что наносит ущерб её работе». Это было предупреждением для обоих.
Основная угроза исходила не от посла Лифанова, который уже девять лет пробыл в Австралии и был там довольно популярен, а от его жены – второй, потому что первая, красавица-женщина, ушла от него. Евдокия Петрова хорошо одевалась, и у мадам Лифановой появились подозрения насчет красиво одетой секретарши.
Другая проблема возникла на её второй работе – бухгалтерской. Она настаивала, чтобы сотрудники платили, согласно правилам, за казенную мебель, используемую дома. Это вызвало неприязнь у посольских работников, и, хотя Евдокию поддержал приезжавший из Москвы ревизор, она осталась врагом и посла, и его жены.
Против неё пошли в атаку. Вначале появилось обвинение в том, что она насмехается над великим Сталиным. Основанием был тот факт, что у неё на столе под стеклом наряду с портретом вождя лежала обложка из журнала с голливудской звездой и фото собаки, играющей на пианино. Этот пес – Джек, любимец мужа, – попал в ещё одну жалобу – по поводу того, что бегает по посольству.
Надежда на то, что положение изменится со сменой в 1953 году посла, не оправдалась. Преследование Петровых набрало инерцию, а после Смерти Сталина оно отразило ещё и глубокую вражду между МИДом и советским разведывательным сообществом, которое после смерти Сталина переживало кризис и потрясения. Петровых обвинили в создании «пробериевской фракции» в посольстве, и такое обвинение не сулило ничего хорошего по возвращении в Москву. Сигналы об этом, как рассказал Петрову один из его друзей, шифровальщик Прудников, пошли по двум каналам – от посла в МИД и от партийного секретаря посольства – в ЦК. Петров оказался у края пропасти и, как он потом признал, перейти её его заставил «голый страх».
А тут ему подложили и мостик. Готовиться к этому начали уже через месяц-другой после приезда Петровых в Канберру. Необычная свобода передвижения «третьего секретаря» обратила на себя внимание австралийских спецслужб, и время от времени они устанавливали за ним наблюдение. К работе, поначалу чисто профилактического, «защитного» характера, они привлекли доктора Михаила Бялогузского. Он родился в Киеве 19 марта 1917 года, но оба его родителя были поляками, и в 1920 году, когда Польша стала независимой, он сбежал с Украины, пересек границу с Польшей и обосновался в Вильне. В сентябре 1939 года провинция оказалась под русскими, потом отошла к Литве. Польский врач решил снова бежать. Британский консул организовал ему поездку к фиктивной тете в Кюрасао, и он по транссибирской магистрали под видом безработного музыканта добрался до Владивостока, оттуда перебрался в Японию и затем в Австралию, где он оказался 24 июня 1941 года – два дня спустя после нападения Германии на Россию. Гостеприимные австралийцы приняли его в медицинскую службу армии, дали возможность получить ученое звание.
В дополнение к своей врачебной работе он работал и на австралийские спецслужбы – частично за деньги (он вечно препирался со службой из-за понесенных расходов), а частично – из благодарности к стране, которая так много сделала для него. На публику он играл просоветски и прокоммунистически настроенного и потому стал естественным предметом охоты со стороны Петрова, который, в свою очередь, стал объектом охоты. Так они играли друг с другом, и Петров надеялся, что вот-вот приобретет агента советской разведки, а Бялогузский – что скоро будет важный советский перебежчик.
Петров все чаще жаловался на неприятности по службе (о настоящей службе он не говорил до самого конца), а Бялогузский все чаще и все больше говорил о прелестях жизни под австралийским солнцем. За год до бегства Бялогузский на встрече в кафе «Адриа» предложил Петрову вложить по 500 долларов в акции кафе. В дальнейшем разговоре он произнес обнадеживающую фразу: «Мы найдем бизнес получше, в который вложить деньги».
Еще шаг он сделал в мае 1953 года. Его с женой вызывали в отпуск, и у Петрова возникло опасение, что отпуск затянется навсегда. Петров дальновидно изобразил заболевание глаз. Бялогузский порекомендовал ему сиднейского офтальмолога Беккетта, который тоже был агентом австралийских спецслужб. Лечение требовало помещения на время в больницу, и, таким образом, отпуск пришлось отложить. А тут как раз арестовали Берия. На очередном врачебном приеме офтальмолог затронул отнюдь не медицинские темы. Мол, если у пациента всё так плохо, почему бы не осесть в Австралии? А если он решится, то Беккетт пустит в ход все свои связи, чтобы сделать жизнь Петрова безопасной и приятной. Петров вернулся в Канберру с сумбуром в голове. Он даже не сказал жене о состоявшемся разговоре. И дело было не в степени лояльности. Просто, в отличие от него, у неё было много родственников в Союзе.
Однако к концу года сопротивляемость Евдокии ослабла. Посол Генералов убрал её с должности секретаря. Одной из причин явилось её «неуважительное отношение» к мадам Генераловой.
31 января 1954 года Бялогузский пришел к ней домой и стал уговаривать её бежать, если муж согласится. Вначале та ответила возмущенной тирадой, но потом отметила, что её волнует судьба матери и сестры. Владимир тем временем начал готовиться к уходу в одиночку, тайком от жены.
Учитывая, что Петров проявил интерес к занятию фермерством, а именно разведению кур, Бялогузский показал ему маленькое хозяйство и сказал, что за 3800 фунтов стерлингов они могли бы сразу же выкупить его. После этого на сцену вышли официальные лица. 27 февраля Петров впервые вступил в контакт с австралийскими спецслужбами. На квартире Бялогузского состоялась его встреча с заместителем директора Службы безопасности Ричардсом. Ричардс заверил Петрова, что, как только тот попросит убежища, ему сразу же будет обеспечена охрана и выделены деньги (первая сумма была потом определена в 5200 фунтов, т. е. хватало с лишком бы на покупку того хозяйства в одиночку). Однако Петров всё ещё продолжал говорить, что он только третий секретарь посольства. Он пока колебался.
1 апреля, «день дурака», оказался для Петрова не слишком веселым: старший шифровальщик, а затем и посол сказали ему, что за ним зафиксировано нарушение правил работы и хранения секретных материалов и что об этом будет доложено в Москву (представляется сомнительным, чтобы такая проверка произошла без ведома резидента, тем более против него. – Примеч. перев.). Тем же вечером Петров встретился с Ричардсом и заявил, что готов уйти на следующий день.
Сделать это было легко. На следующий день Петров должен был слетать в Сидней и встретить там несколько человек, прибывших морем из России, и посадить на самолет в Канберру. Один из прибывших – некто Ковалёнок, намеченный на место Петрова, – привез Петрову доброе письмо из Центра. Если бы Петров не принял уже другого решения, этот грубый обман мог бы и сработать, а тут он посадил всех в самолет и, не дожидаясь его взлета, ушел, сел на заднее сиденье автомобиля Ричардса и с этого момента начал в Австралии жизнь политического беженца. К вечеру он написал просьбу о предоставлении убежища, передал завернутые в «Правду» документы, которые принес с собой, и получил взамен 5000 фунтов стерлингов.
Для жены драма только начиналась. Он покинул её утром в Канберре, не дав ни малейшего намека на то, какой шаг собирается сделать в Сиднее в ближайшие часы. Он считал, что чем меньше она знает, тем лучше для нее, и чем меньше она замешана, тем легче ему. Это была смесь паники и здравых размышлений. Но как только он оказался в безопасности, им овладело раскаяние. Он попросил свою австралийскую охрану похитить жену.
Когда Петров не появился в посольстве ни в понедельник, ни во вторник, начались поиски, а жену перевезли в посольство, и там она на протяжении нескольких дней, пока прояснялась обстановка, находилась на положении пленницы. Доведенная до отчаяния, она попыталась повеситься в комнате заточения, но крюк, к её счастью, не выдержал. И вот 13 апреля австралийское радио передало заявление премьер-министра Роберта Мензиса, что «Владимир Михайлович Петров, третий секретарь советского посольства в Канберре, попросил и получил политическое убежище». Жена не поверила и подумала, что его умыкнули силой.
Евдокия получила послание от мужа с просьбой встретиться – через полмесяца после того, как оно было написано. Ей продиктовали ответ: «Я не могу встретиться с тобой, так как боюсь попасть в ловушку». И почти верила в это. 19 апреля, в день намеченного отлета в Москву, она в душе хотела улететь. Она считала, что Владимира нет в живых, а дома ждали мать и сестра. Сопровождать её прилетели два «дипкурьера», Жарков и Карпинский, а им был придан ещё и дипломат – второй секретарь Кислицын. В Москве учли все, кроме одного – давления общественного мнения и свободной прессы в свободной стране.
Началось с толпы сочувствующих и дотошных репортеров, собравшихся у посольства, чтобы увидеть её выход. Когда компания после четырехчасовой поездки прибыла в сиднейский аэропорт, там собралось множество людей, взволнованных радиосообщениями, они окружили автомобиль. Один человек заглянул в машину и спросил: «Миссис Петрова, не хотели бы вы сделать заявление? Вы хотите вернуться в Россию или остаться здесь?» Но и теперь она не сделала никакой попытки освободиться. Ее провели к самолету. Пока процессия следовала сквозь толпу, ей кричали: «Останьтесь, иначе вам смерть или лагерь!» Когда самолет взлетел и делал вираж над огнями Сиднея, она мысленно попрощалась с мужем. А муж был внизу. Его привезли в аэропорт: а вдруг выпадет шанс поговорить с ней.
Власти предприняли и другой шаг. Командира самолета проинструктировали, чтобы он выяснил её намерения. Миловидной стюардессе удалось пару-тройку раз спросить Евдокию о её видах на будущее. Евдокия сказала, что хочет видеть мужа и что курьеры при оружии. Эту информацию получил по радио полковник Спрей, генеральный директор Службы безопасности Австралии, поддерживавший контакт из Канберры с самолетом, державшим в ночи курс на север.
Развязка наступила перед рассветом 20 апреля, когда авиалайнер приземлился в Дарвине, последнем пункте посадки на австралийской территории. Здесь не было никакой толпы, никаких фоторепортеров, в свете аэродромных огней появилась только группа серых фигур на бетонном покрытии аэродрома. Один из группы поднялся на борт и представился как «мистер Лейдин, представитель австралийского правительства». Он прямо спросил Евдокию именем правительства, хочет ли она политического убежища. Изнуренная женщина и на сей раз прямо не ответила, а навзрыд сказала об опасности, которая угрожает её близким дома, и добавила сквозь слезы, что хотела бы на месте отравиться. Она прекратила говорить о самоубийстве, когда мистер Лейдин, державшийся предельно выдержанно, заверил её, что её муж жив и здоров, но женщина по-прежнему была в нерешимости, когда вся компания двинулась в здание аэропорта, пока самолет делал дозаправку перед полетом на Сингапур.
В это время она узнала от курьеров, что, пока она мучилась сомнениями, разговаривая с мистером Лейдином, полиция окружила курьеров и отобрала у них оружие и патроны. Рассвело, и Кислицын, единственный дипломат в «делегации», связался по телефону с посольством в Канберре и попросил указаний. Потом вернулся и сказал, что в такой час может переговорить лишь с уборщицей посольства. Евдокия не делала попыток войти в контакт с Лейдином, а сидела как каменная рядом с курьерами, не способная принять какое-либо решение. В 7 часов она увидела возвращающийся к авиалайнеру экипаж, и сама сказала сопровождающим, что пора в самолет и надо кончать с этим. В этот момент подбежал служащий аэродрома и сообщил, что у телефона её муж, он звонит из Сиднея. Разговаривала она в присутствии своих сопровождающих. За две минуты возбужденного разговора она поняла, что это её муж и что она хочет воссоединиться с ним. Для стражей же сказала в трубку: «Нет, ты мне не муж, прощай!» Проходя мимо мистера Лейдина, она дала знак, что согласна. Он отделил её от других русских и прошел с ней в отдельную комнату. Там она заявила: «Мистер Лейдин, я согласна остаться, потому что другого выхода у меня нет». Произнесла это без энтузиазма, но и этого было вполне достаточно. Евдокия Алексеевна Петрова стала парадоксальной фигурой среди советских перебежчиков: никто так не колебался и никто не получил такой известности.
Австралийская королевская комиссия заседала с 18 октября по 11 ноября 1954 года, было заслушано 119 свидетелей. Комиссия выпустила 483-страничный доклад об угрозе, которую представляет собой советский шпионаж для безопасности Австралии. Это основывалось на принесенных Петровым документах и массе устной информации. Он сообщил, в частности, что Советский Союз не в состоянии оказывать большую тайную помощь австралийской компартии (он знал о 25 000 американских долларов наличными, переданных генсеку партии Шарки), что разведка делает ставку на симпатизирующих коммунистам, а не на членов партии. Был представлен список оперативных разработок резидентуры и сотрудников резидентуры, которые вели их.
Особенно заинтересовало австралийцев заявление Петрова «о серьезной ситуации, сложившейся в австралийском МИДе в 1945–48 годах». Так оно и было. В начале 1948 года англо-американской дешифровальной группе удалось читать сообщения между резидентурой в Канберре и Центром. Среди этих сообщений был совершенно секретный доклад для британских начальников штабов «О безопасности в Западном Средиземноморье и Восточной Атлантике», в котором очерчивались британские стратегические интересы в послевоенный период. Копия этого составленного в Лондоне доклада была передана и австралийскому правительству и, как стало известно, дошла и до Москвы.
Тогда из Лондона прибыла группа во главе с будущим начальником британской контрразведки Ми5 Роджером Холлисом[47] с целью убедить австралийцев, что у них работает советская агентура. При этом британцы, чтобы скрыть совершенно секретный факт о том, что сведения получены путем дешифровки, сослались на агентурные сведения. Тогда же подозрение пало на сотрудников МИДа Иана Милнера и Джима Хилла. Австралийцы засуетились и в конце концов создали собственную контрразведывательную службу AS10 по типу британской Ми5. А Петров подтвердил поставленный диагноз, особенно в отношении Милнера, который к тому времени уже предусмотрительно обосновался с женой в Праге. Петров помог также выйти на сотрудника МИДа Уолтера Клейтона («Клода»), который организовал немалую часть послевоенной утечки информации.
Петров, конечно, раскрыл «легальных» разведчиков и помешал созданию более опасной, «нелегальной» сети. Австралийцев обеспокоило сообщение Петрова, что заменивший его Коваленок – из Четвертого управления, которое занимается созданием «нелегальной» сети на Западе.
Петров за годы работы в Москве узнал сведения и более широкого плана. Он утверждал, например, что советская разведка заранее предупреждала о решимости маршала Тито порвать с Советским Союзом, но к ней не прислушались. Он утверждал также, что видел в архиве дело об убийстве Троцкого, и рассказал о его тщательной подготовке.
Но не разоблачения, многие сделанные в секрете, оказались самым весомым фактором в этом деле, а перипетии бегства Евдокии Петровой. Лишь кучка людей знала, как разрывалась она между желаниями уехать и остаться, между советским кнутом и австралийским пряником. Что осталось на долгие годы в памяти австралийцев, да и остального Запада, так это фотографии страдающей женщины, которую ведут под руки по бетону аэродрома два гориллоподобных существа. На фотографии она, как всегда, со вкусом одета, но её правая (РЕДАКТОРУ: не левая, как гласит текст, это видно по фото) нога босая, туфля из новой пары потерялась в борьбе. Ее рука в белой перчатке прижимает сумочку в ансамбль с оставшейся левой туфлей. На лице отпечаток невыразимой борьбы и страдания в противоположность каменным лицам её стражников. Эти фотографии говорят о неизмеримо большем, чем о страданиях русской женщины на австралийском аэродроме весной 1954 года.
Кризис и замешательство
Пеньковский – от первого контакта до провала
С загадочной фигурой полковника Олега Владимировича Пеньковского борьба Востока и Запада в области шпионажа обретает новые измерения. Это первый и пока что единственный зафиксированный в послевоенной истории случай, когда разведывательная информация, полученная по «человеческому» каналу, помогла изменить ход мировых событий. Кубинский ракетный кризис самый яркий, но не единственный пример, когда сыграла значительную роль информация, полученная от Пеньковского. В конце лета 1962 года, примерно спустя 15 месяцев после того, как полковник ГРУ начал работать на британскую разведку, западные эксперты получили для изучения совершенно секретный документ, подготовленный в штаб-квартире ракетный войск и артиллерии. Пеньковский не имел официального доступа в это учреждение, но получил документ «для служебных целей», потому что в штабе его прекрасно знали как давнего протеже их командующего, главного маршала Сергея Сергеевича Варенцова.
Документ назывался «Методы защиты и обороны мест базирования стратегических ракет». Текст не представлял собой интереса, но когда американские эксперты увидели иллюстрации, то поразевали рты. Они увидели, насколько отличаются маскировочные силуэты ракет классов «земля-земля» и «земля-воздух», то есть ракет наступательных и оборонительных. А перед этим уже некоторое время поступали сообщения о том, что советские инженеры развернули большие строительные работы на Кубе. 29 августа самолеты U2 сфотографировали эти места. В США считали, что Куба укрепляет противовоздушную оборону после провала акции ЦРУ в заливе Свиней в ожидании новых вылазок. После получения документа из сейфа маршала Варенцова стало возможным сделать более точную оценку происходящего. Снова послали самолеты U2, и они сделали более детальные фотографии, и эти фотоснимки произвели шок. Организация мест базирования и камуфляж ракет показывали совпадение с данными из упомянутого документа о ракетах среднего радиуса действия «земля-земля». Благодаря Пеньковскому президент Кеннеди, у которого только недавно была непродуктивная встреча с Хрущевым в Вене, вылившаяся в пустую болтовню, понял, что к чему. Это была не единственная услуга, которую полковник ГРУ оказал Белому дому во время кубинского ракетного кризиса.
Кризис ещё не кончился, хрущевские конвои с ракетами ещё поворачивали назад, а в Москве 27 октября 1962 года Пеньковский был арестован после девятимесячной слежки со стороны КГБ. Но, до того как его смахнули со сцены, он представил Западу полный шкаф других советских ракетных сокровищ. Благодаря им Запад знал о признаках разных стадий ракетно-ядерной тревоги, соответствовавших уровню того или иного мирового кризиса, и знал время, необходимое для готовности ракет к старту на каждой стадии. Так что Запад знал все русские планы «обратного отсчета» в случае «судного дня».
Пеньковский передал детальные технические сведения по развертыванию ракет на боевых позициях, их предпусковой проверке, запуску. Он переснял документацию на высокоэффективную ракету класса «земля-воздух» «Гайдлайн» (натовское название. – Примеч. перев.), которой весьма интересовались в НАТО, а также множество таблиц и формул расчета потребностей в килотоннах и мегатоннах ядерного оружия, необходимого для уничтожения тех или иных боевых целей.
Но насколько надежны были ракеты и сколько их – это всегда были ключевые вопросы для НАТО, а для Белого дома во время кубинского кризиса особенно. Ознакомление с материалами, переданными Пеньковским, не вселяло радости в сердца. Например, документы по новым советским тактическим крылатым ракетам показывали их огромную опасность для избранных натовских целей. Но были сведения и более приятного характера. На основании материалов, предоставленных Пеньковским, выяснилось, что за год до кубинского кризиса советский арсенал межконтинентальных баллистических ракет был на несколько сот меньше, чем считали американцы, и в то же время Пеньковский раскрыл несколько десятков мест базирования этих ракет, ещё неизвестных в эпоху, когда спутниковая разведка ещё не была достаточно совершенной. Его материалы показали и определенные слабости – скорее из области тылового обеспечения, чем технические – в системе тактических ракет. Они были большего радиуса действия, чем территория, которую могли занять наступающие войска, и эта проблема пока что продолжала дебатироваться. Недостатки существовали и в области снабжения ракет малого радиуса действия, а также в функционировании всех советских ракет на жидком топливе. Пеньковский сообщил об их конструктивных дефектах, процент неудачных пусков и промахов по цели.
Теперь можно предполагать, что Хрущев блефовал с самого начала кубинского ракетного кризиса. Аркадий Шевченко, советский беглец самого высокого ранга, бывший заместитель Генерального секретаря ООН, сказал в беседе с автором, что, хотя Хрущев сам затеял этот кризис (иногда направляя послания президенту Кеннеди в обход Президиума ЦК), он не имел ни малейшего намерения нажимать ядерную кнопку ни на Кубе, ни где-либо еще. Но это, сказал Шевченко, выяснилось лишь позже, а тогда Белому дому приходилось взвешивать перспективы обмена ядерными ударами. И материалы Пеньковского оказались чрезвычайно важными для принятия решений американской стороной.
Однако его кардинальная роль в кубинском кризисе не должна затмевать его вклада в разведывательную деятельность Запада в других сферах, не афишировавшуюся в газетных заголовках. Всего, несколько известно, полковник передал 110 кассет, снятых камерой «Минокс», искусству чего его научили английские спецслужбы. Британцы получили 107 из них, в основном на Западе, а другие семь, самые последние, попали напрямую к американцам в Москве летом 1962 года. В одной пленке было в среднем по 50 кадров, а в сумме это дает около 5500 кадров, на основе которых было написано около 370 справок и исследований общим объемом около 7650 страниц. На пике этого потока над обработкой передаваемых документов работала группа в 20 сотрудников ЦРУ, группа примерно из 10 человек работала в Лондоне.
Редкость (и, возможно, уникальность) Пеньковского в анналах шпионажа XX века – в этой массивности, широте, весомости и непрерывности в высшей степени секретной информации. К этому надо добавить и устную информацию, которую он передавал во время многочасовых встреч с представителями западных спецслужб за рубежом.
Он передал серию изданий, рассылавшихся по списку высокому армейскому генералитету. На основании переданных им материалов произошло переосмысление натовской стратегии и тактики. Даже когда советское руководство узнало, какого рода секреты были переданы, оно было не в состоянии изменить долгосрочные доктрины и планы выпуска военной продукции. Не будет преувеличением сказать, что вопросы военного планирования решались Западом с учетом разоблачений, сделанных Пеньковским, в течение ещё десятка лет, а то и больше, и даже до настоящего времени. Это касается прежде всего планов развертывания Советским Союзом химической войны, развития и стратегического применения бронетанковых войск, военного использования космоса.
Так что же толкнуло полковника Пеньковского к тому, чтобы предать режим, который с детства воспитывал его в коммунистическом духе и принял в свою элиту? Что привело его на Запад и как он держался там? Какие впечатления остались о нем у британских и американских сотрудников, вступавших с ним в секретный контакт? Наконец, как был раскрыт этот секрет? Нарисованные его образы – как честного солдата, которому опротивели коррупция и цинизм коммунистического режима, и идеалиста, оказавшегося готовым предать свою родину ради спасения мира от ядерной катастрофы, – оба неточны и фальшивы.
Родился он на заре большевистской эры, 23 апреля 1919 года, в городе Орджоникидзе (ныне Владикавказ). Семья его принадлежала к верхушке среднего класса. Дед его, умерший до революции, был судьей в Ставрополе. Двоюродный дед, Валентин Антонович Пеньковский, не только пережил революцию, но и врос в коммунистический режим, дойдя до генерал-лейтенанта Красной армии. Отец его, Владимир Флорианович, инженер по образованию, которого Олег никогда не видел, пропал без вести в Гражданскую войну, сражаясь в Белой армии. Этот факт скрыли от мальчика, а раскопали его, только уже когда Пеньковский служил в разведке.
У него была типичная военная карьера тех лет. В 1937 году он становится военным и комсомольцем, спустя три года – членом партии. Во время Великой Отечественной войны он четыре года был политруком и отличился в боях. В 1943–44 годах он командовал артиллерийским полком[48]. По его словам, он был самым молодым командиром такого ранга. Важным для его дальнейшей жизни (и для оказания в будущем услуг Западу) стал тот факт, что его другом и протеже был артиллерийский начальник, генерал-полковник Варенцов. Эта важная дружба была скреплена порывом доброты (возможно, не без умысла) со стороны Пеньковского. Летом 1944 года он посетил Варенцова в госпитале, где тот лежал со сломанным бедром – результатом автомобильной аварии на фронте. Варенцов был обеспокоен слухами о трагедии его дочери и её семьи, жившей во Львове, и попросил Пеньковского разузнать всё.
Пеньковский поехал во Львов и выяснил, что трагедия действительно имела место. Зять генерал-полковника, майор Лошак, еврей, был расстрелян вместе с двумя другими офицерами «за хищение социалистической собственности». Вдова Нина, дочь генерала, не выдержала враждебного отношение к себе в госпитале, где она работала, и застрелилась. И никто не хотел хоронить её. Полковник прибыл ко времени. Он продал часы и организовал приличные похороны. Когда по возвращении Пеньковского в Москву Варенцов узнал обо всем этом, то обнял первого и сказал: «Ты мне теперь, как сын». И вот этот «сын» через семнадцать лет воспользовался сложившимися отношениями, чтобы беспрепятственно приходить к Варенцову с «Миноксом» в кармане.
После войны он только и думал, что о продвижении в рамках системы, а вовсе не о бегстве из нее. В 1945 году он женился на 17-летней Вере Дмитриевне Гапанович не только из-за её внешности, но и потому, что её папа был генералом и обладал хорошими партийными связями; он вырос до Члена Военного совета Московского военного округа (высшая комиссарская должность в округе. – Примеч. перев.). В первые десять лет после женитьбы Пеньковский уверенно шел вверх. В 1948 году он закончил Военную академию им. Фрунзе, в 1949 году, прослужив год на штабных должностях, он был направлен в Военно-дипломатическую академию, где готовили кадры для военной разведки. Еще в Академии он получил звание полковника. Будущее казалось прекрасным.
Он сам все испортил. Прослужив четыре года в Четвертом управлении ГРУ (за это время сорвалась поездка в Пакистан: ему не дали визу), он в 1955 году поехал в Турцию помощником военного атташе и исполняющим обязанности резидента ГРУ (судя по всему, автор неточен: скорее всего, он поехал и. о. военного атташе и далее – как в тексте. – Примеч. перев.). В течение года все шло как по маслу. Но в 1956 году он лишился всех рычагов правления, так как в Анкару приехал генерал-майор Савченко, 60-летний ветеран ГРУ, до того служивший в Кабуле, и стал и военным атташе, и резидентом. Пеньковскому не понравилось ходить на вторых ролях, трения стали нарастать, и Пеньковский совершил неимоверную с профессиональной точки зрения глупость: написал жалобу в Центр на нарушение генералом указаний Центра. Свои его ещё бы простили со временем, если бы он не выносил сора за пределы ГРУ, но Пеньковский воспользовался ещё и каналами КГБ, резидентом которого был в Анкаре генерал Вавилов. В КГБ отнюдь не прониклись благодарностью к нему, а, напротив, стали не доверять офицеру, переступившему свод правил и пошедшему в наступление на своего шефа с целью личной мести. В 1956 году он поехал в отпуск – и не вернулся в Анкару. Он впал в немилость.
ГРУ выказало ему свое неудовольствие, отодвинув его в резерв. Когда он попытался уйти из разведки и вернуться в армию, то увидел, что дорога назад закрыта. Но благодаря Варенцову в сентябре 1958 года Пеньковский был зачислен в другое престижное заведение – Академию имени Дзержинского, где прошел 9-месячный курс по ракетам. Вот здесь и начал свой путь предательства режиму 40-летний студент, отстраненный от всякой оперативной деятельности, а значит, и лишенный перспективы роста.
Важно точно определить отправной пункт. Опубликованные версии насчет того, что он начал искать контакты с западной разведкой ещё в Анкаре, неверны. Только в январе 1961 года и совсем при иных обстоятельствах британская разведка начала проявлять интерес к Пеньковскому, когда получила наводку из канадского посольства в Москве. Своим западным следователям он подтвердил свою пассивную роль в Анкаре. Правда, он утверждал, что раз-другой он анонимно звонил в турецкие спецслужбы, следствием чего была высылка из страны советского полковника. По каким мотивам он это делал, оставалось неясно. За год и десять месяцев пребывания в Анкаре он не вступал в контакт ни с одним натовцем.