Войдя в избу, Михаил поставил на пол плетенную из бересты корзину, к которой сверху были привязаны продымленный чайник и котелок, бросил к кровати мешок с валенками, потом расстегнул ремень с железной натопорней и большим охотничьим ножом в кожаных залощенных ножнах снял старую, побелевшую от дождей и снега и не в одном месте прожженную фуфайку, снял шапку-ушанку из рыжей мохнатой собачины, вышел из-под полатей, разогнулся. Вот он и дома… Не много ему приходится жить дома. С осени до весны на лесозаготовках, потом сплав, потом страда — по неделям преешь на дальних сенокосах, — потом снова лес. И так из года в год. Пол был вымыт — приятно, когда тебя ждут. Стены в избе еще голые — нечем оклеить, газету с трудом на курево раздобудешь. Только под карточкой отца, убранной полотенцем с петухами, висел ярко-красный плакат «Все для фронта, все для Победы!» Михаил прошел в задоски, заглянул в девочешник — так называли маленький закуток с одним окошком за задосками. Мать отговаривала его, когда он затеял делать отдельный угол для сестер. Но он настоял на своем. Нехорошо спать Лизке в общей свалке с ребятами. Девка. Надо вперед немного заглядывать. В девочешнике у стены стояла койка на сосновых чурочках. Койка была аккуратно застлана старым байковым одеялом, а в головах, как положено, подушка. Михаил улыбнулся: все это Лизка соорудила без него. Полтора месяца назад, когда он последний раз приезжал домой из лесу, койки еще не было. И еще раз он улыбнулся, когда, вернувшись в избу и снова оглядывая ее, наткнулся глазами на новый стояк у печи с карандашными пометками и ножевыми зарубками. Живут Пряслины! Анна, все время не сводившая глаз с сына, облегченно вздохнула: ну, слава богу, хоть избой остался доволен. — Самовар ставить или баню затоплять? — спросила она. — Погоди маленько. Дай в себя прийти. Михаил сел на прилавок к печи, снял кирзовые сапоги — на правом опять голенище протерлось, сунул ноги в теплые, с суконными голяшками валенки, которые подала ему мать с печи. Вот теперь совсем хорошо. — Холодно на реке-то, — сказал он, свертывая цигарку. — Как не холодно. Я навоз с утра возила — до костей пробирает. — Пахать еще не собираются? — Готовятся. Ждут тебя. Анфиса Петровна сколько раз поминала: где у нас мужика-то главного нету? Чиркнув кресалом по кремню, Михаил выбил искру, помахал задымившейся суконкой, чтобы та разгорелась лучше. Затягиваясь, скосил на мать карий улыбающийся глаз: — Ну, как тут у вас победы праздновали? Шумно было? — Было. Всего было. И шуму было, и слез было, и радости. Кто скачет, кто плачет, кто обнимается… — Анна хлюпнула носом, но, заметив, как на обветренных коричневых щеках сына заходили желваки, поспешно смахнула слезу рукой. — У правленья улица народу не подымала. Речи говорили, с флагами по деревне ходили. Потом на заем стали подписываться. Я без памяти-то на триста рублей подписалась. — Я тоже маханул, — сказал Михаил. — На полторы тысячи. — Ну вот. И Лизка, глупая, пятьдесят рублей выкинула. Ей-то бы уж совсем незачем. Не много зарабатывает. Галстук красный вывесила на дом, и ладно… — Пущай, — миролюбиво сказал Михаил. — Такой день… — Да ведь деньги-то не щепа — на улице не валяются. А тут на днях налог принесли. — Налог? — Михаил озадаченно посмотрел на мать. До сих пор налоги обходили их стороной. — На тебя выписан. Михаил затянулся, шумно выпустил дым: — Не забыли. Мне когда восемнадцать-то? Через две недели? — То-то и оно. Я уж говорила Анфисе Петровне. «По закону, говорит. До первой платы, говорит, в годах будет». Обжигая губы, Михаил докурил цигарку, размял на ладони притушенный окурок, остатки махорки ссыпал в железную баночку. — Ничего. Как-нибудь выкрутимся. В постоянный кадр, на лесопункт, думаю проситься. В лесу теперь и хлеба больше давать будут, и кой-какой паек на иждивенцев положат. Опять же, мануфактура… Тут на крыльце часто-часто затопали ноги, дверь распахнулась, и в избу вихрем влетела Лизка, а в следующую секунду она уже обнимала брата за шею. — Мне как сказали, что у вас хозяин приехал, дак я лечу — ничего не вижу. Танюха сзади: «Лизка, Лизка, постой!..» Ладно, думаю, не кошелек с деньгами не потеряешься. Вдруг Лизка нахмурилась, глянув на Петьку и Гришку, которые вбежали вслед за ней. — Где девка-то? Бессовестные! Ребенка бросили. А ну марш за ней! Вот за эту распорядительность да за хозяйскую сноровку Михаил любил сестру. Не на матери — на Лизке держится семья, когда его нет дома. Он с чуть приметной улыбкой разглядывал сестру, пока та, привстав на носки, вешала под порогом свою пальтуху. Белая, льняная голова у нее была гладко зачесана, и толстая, туго заплетенная коса с красной ленточкой спадала до поясницы. В общем, по косе уже девка. Но в остальном… В остальном ничегошеньки-то для своих пятнадцати лет. Как болотная сосенка-заморыш… И, словно угадав его мысли, Лизка живо обернулась. Скуластое лицо ее, густо присыпанное желтыми веснушками у зеленых глаз, слегка порозовело. — Что? Как кощей страшенный, да? — спросила она прямо. — Ладно, не всем, как Раечка Федора Капитоновича. Кому-то и мощой надо быть. И за эту простодушную прямоту он тоже любил сестру. — Мама, ты чего ни шьешь ни порешь? — начала, не мешкая, распоряжаться Лизка. — Самовар будем греть или баню затоплять? А еще какую-то минуту спустя она уже утешала плачущую, в три ручья заливающуюся слезами Татьянку, которую, подталкивая, ввели в избу двойнята. Михаил услышал, как она нашептывала Татьянке на ухо: — Подойди. Скажи: «Здравствуй, Миша. С приездом». Да за шейку его. Татьянка заупрямилась, и Лизка моментально рассердилась: — Ну еще, волосатка! Никогда больше не возьму на телятник. Сиди дома. — А вот посмотрим, что она сейчас запоет… — Михаил подтащил к себе корзину. Рот у Татьянки сразу встал на свое место, а Петька и Гришка — те просто выросли на глазах. Посмеиваясь, Михаил извлек из корзины кусок голубого ситца с белыми горошинами, протянул Лизке: — Это тебе, сестра. — Мне? — Лизка часто-часто заморгала глазами и вдруг расплакалась, как ребенок. Михаил отвернулся, начал шарить банку с махоркой. — Ну дак не реви, не взамуж отдают, — сказала мать, сама не в силах удержать слезы. — Чего надо сказать-то, глупая? Лизка, крепко, обеими руками прижимая к груди ситец, сунулась на колени и еще пуще прежнего разрыдалась. Первый раз в жизни ей подарили на платье. — Ну, ну, успокойся, сестра, — пробормотал Михаил. — А мине? — требовательно топнула ногой Татьянка, готовая вот-вот снова разреветься. — Хватит и тебе. И матерь, может, чего для себя выкроит. Восемь метров. Вслед за тем Михаил достал из корзины новые черные ботинки на резиновой подошве, с мелким рубчатым кантом и парусиновой голяшкой. — Ну-ко, сестра, примерь. — И это мне? — еле слышно пролепетала Лизка, и вдруг глаза ее, мокрые, заплаканные, брызнули такой неудержимой зеленой радостью, что все вокруг невольно заулыбались — и двойнята, и мать, и даже сам Михаил. Тут же, не сходя с места, Лизка села на пол и начала стаскивать с ног старые — заплата на заплате — сапожонки. — Ты хоть бы обнову-то не гваздала, — сказала мать и взяла у нее с коленей ситец. — Ботинки-то, наверно, великоваты, — предупредил Михаил. — Не было других. Три пары на весь колхоз дали. — Ладно, из большого не выпаду. Чем-чем, а лапами бог не обидел. В избе заметно посветлело, когда Лизка, неуверенно, с осторожностью ступая, раза три от порога до передней лавки прошлась в новых, поблескивающих ботинках. Не были забыты и ребята. Для них Михаил — Егорша уступил ему свои промтоварные талоны — привез синей байки на штаны. Но Петька и Гришка, вопреки его ожиданиям, довольно сдержанно отнеслись к этому подарку. А вот когда он вытащил из корзины буханку — целую увесистую кирпичину ржаного хлеба, — тут они взволновались не на шутку и в течение всего времени, пока грелся самовар, не сводили глаз со стола. Как раз к самому чаю, только что сели за стол, явился Федька. — Он уж знает, когда прийти. Как зверь еду чует… — заговорила было Лизка и осеклась, взглянув на старшего брата. Михаил, распрямляя спину, медленно поворачивал голову к порогу. — Ну, что скажешь? Где был? Федька стоял не шевелясь, с опущенной головой. На нем была та же рвань, что на остальных, и кормили его не по-особому, но веснушчатые щеки у него были завидно красны, а босые, уже потрескавшиеся ноги выкованы будто по заказу крепкие, толстые, и пальцы подогнуты, пол когтят. — Что скажешь, говорю? Ну? — снова, чеканя каждую букву, спросил Михаил. — Отвечай! Кому говорят? Где был? — опять не выдержала Лизка. И тут Федька ширнул носом, поднял глаза, холодные, леденистые, и вдруг эти ледышки вспыхнули: хлеб увидели. «Вот и потолкуй с этим скотом, — вздохнул про себя Михаил, — когда у него брюхо наперед головы думает». Да и не хотелось ему портить праздник — не часто-то он у них бывает. И он, к великой радости матери и двойнят, которые болезненно, до слез переживали всякий разлад и ссору в семье, махнул рукой. У ребят дыханье перехватило, когда он взялся за буханку. Давно, сколько лет не бывало в их доме такого богатства. Коричневая, хорошо пропеченная корочка аж запищала, заскрипела под его пальцами. И вот что значит настоящая мука — ни единой крошки не упало на стол. Легко, с истинным наслаждением развалил он буханку пополам — век бы только и делал это, — затем одну из половин разрезал на четыре равные пайки. Танюшке — пайка, Петьке — пайка, Гришке — пайка. Федьке… Рука Михаила на секунду задержалась в воздухе. Мать, не привыкшая к такому расточительству, взмолилась: — Ты хоть бы понемножку. Они хоть сколько смелют. — Ладно. — Пайка со стуком легла перед Федькой. — Пусть запомнят победу. Михаил поднял глаза к отцовской карточке. — Это мне начальник лесопункта Кузьма Кузьмич подбросил буханку. Уже перед самым отъездом. «На, говорит, помяните отца. Вместях раньше работали». Мать и Лизка прослезились. Петька и Гришка, скорее из вежливости, чтобы не огорчить старшего брата, поглядели на полотенце с петухами. А Татьянка и Федька, с остервенением вгрызаясь в свои пайки, даже и глазом не моргнули. Слово «отец» им ничего не говорило.