Фрагмент 3. Порозовская Б. «Мартин Лютер»
РАЗРЫВ С РИМОМ
Прежде чем перейти к знаменитому спору, положившему начало Реформации, мы должны сказать несколько слов о самой теории индульгенций.
Индульгенция состояла первоначально в отпущении церковной епитимий, с согласия всех членов общины. Эту епитимию, заключавшуюся в бичевании, путешествии к святым местам и т. п., дозволялось в некоторых случаях заменить уплатой денег. Следовательно, индульгенция касалась только внешней части покаяния, но не освобождала от грехов; для отпущения последних служило таинство покаяния, в котором верующий и раскаявшийся грешник разрешался от греха самим Богом, устами священника. Однако с течением времени в западной церкви индульгенция перешла и на самое разрешение грехов. А так как духовенство хотело обратить ее в особенную для себя привилегию, то в силу теории, созданной главным образом великим систематиком западной церкви Фомой Аквинским, в основу индульгенции
была положена совершенно другая идея -- именно идея о преизобилующей заслуге Христа и святых. Христос, -- учила церковь, -- принес большую, чем нужно было, жертву правосудию Божию; одной капли пречистой крови Его было бы достаточно для очищения грехов всего рода человеческого; все же остальное, вместе с заслугами праведников, также совершивших более требуемого, откладывается главою церкви в виде особого капитала или запаса, который в случае нужды обращается в частную пользу немощного члена церкви, восполняя недостаток его добрых дел и заглаживая грехи его соответствующим количеством чужих заслуг. Но так как уже в крови Христовой запас бесконечно велик, то ни количество, ни срок раздаваемых отпущений никогда не могут его истощить. Папа один имеет право распоряжаться этими сокровищами, как полной собственностью церкви. Со стороны получающего не требуется даже веры в действительность отпущения, потому что разрешительная благодать сообщается ему независимо от его личного достоинства. Правда, требовалось сокрушение сердца, то есть желание получить индульгенцию, и предварительная исповедь, но продавцы разрешительных грамот не особенно настаивали на этом пункте.
С XIV века начинаются особенные злоупотребления отпущением грехов под покровом всемирных юбилеев. Папа Бонифаций VIII, назначив столетний юбилей в 1300 году, обещал полное прощение грехов всем христианам, которые в этом году посетят всемирную столицу с обязанностью совершить в ней разные подвиги благочестия. Конечно, богатые подаяния стекались этим путем в папскую казну, но они предоставлены были личному усердию паломников. В 1350 году Климент VI, рассудив, что предшественник его слишком мало позаботился о потомстве, сократил срок юбилея на целых 50 лет. А преемники его уже с большей смелостью шли по этому пути и "из любви к христианству" сократили юбилейный срок на четверть столетия, а потом и еще больше. Так, вслед за юбилеем 1470 года были назначены юбилеи в 1475, 1489, 1500, 1509, 1517 годах. Но огромные суммы, стекавшиеся этим путем в римскую курию, с удивительной скоростью поглощались безумной расточительностью наместников святого Петра. Массовые отпущения оказывались недостаточными. И вот от лица папы, за собственной печатью его, стали исходить буллы, утверждавшие за известными храмами и монастырями право частной продажи индульгенций.
В начале XV века Германия сделалась главной жертвой римской эксплуатации. Из всех народов Европы немцы, благодаря своей религиозности и простодушию, особенно легко попадались на эту удочку. Несмотря на правительственное противодействие периодическому разорению народа, несмотря на частые опровержения этой теории многими учеными, она действовала с беспрерывно возрастающей силой.
В 1508 году Юлий II открыл для римского престола новый источник доходов известной буллой, обещавшей полное отпущение грехов за пожертвование чего-либо для постройки базилики Святого Петра. Его преемник Лев X продолжал его дело. Чтобы докончить постройку базилики Святого Петра, которую он желал сделать восьмым чудом света, он издал в 1517 году буллу о всеобщем прощении грехов.
Единственным средством для борьбы с подобными злоупотреблениями могла быть сильная центральная власть, но в Германии ее не было. Император должен был из политических соображений потворствовать папе; курфюрст и архиепископ Майнцский и Магдебургский, примас (глава церкви) Германии Альбрехт Бранденбургский, бывший, подобно Льву X, гуманистом и покровителем наук и искусств, даже сам предложил свои услуги в качестве главного комиссара по продаже индульгенций в своей епархии. С этой целью он пригласил для проповеди и продажи отпущений доминиканца Тецеля, человека с сомнительной репутацией, но с несомненным ораторским дарованием. Тецель избрал ареной своей деятельности Лейпциг и его окрестности. В пламенных выражениях он восхвалял народу чудодейственную силу своего товара; у него была особая такса для каждого преступления. Мужчины и женщины, богатые и бедные сбегались к нему за разрешительными грамотами; даже нищие приносили свои последние гроши, чтобы смыть свои грехи и избавить души близких от мук чистилища. Люди более развитые негодовали, но никто не осмеливался громко протестовать против вопиющего злоупотребления. Университет, духовные власти, магистраты оставались безгласны. И вот, среди этого позорного молчания, в невзрачной церкви небольшого немецкого городка вдруг раздался обличительный голос, пронесшийся с неслыханной силой по всему католическому миру.
Уже при первом появлении Тецеля Лютер в разговорах с близкими выражал свое негодование по поводу этого возмутительного торга человеческими грехами, но высказываться публично о подобном вопросе он считал себя непризванным. Для этого понадобилось, чтобы Тецель, так сказать, вторгся в его собственные владения. Правда, курфюрст Саксонский, нисколько не сомневавшийся в действительности индульгенций, но только не желавший выпускать из своей страны деньги, запретил Тецелю продажу индульгенций в Саксонии, и тот, таким образом, должен был остаться на земле своего патрона, архиепископа Магдебургского. Но он приближался к Саксонии насколько мог и летом 1517 года появился в Ютербоке, в 4 милях от Виттенберга. Тогда только, видя, что собственные его прихожане начинают бегать к Тецелю за покупкой индульгенций, Лютер счел своим долгом протестовать и в своих проповедях стал доказывать народу, что отпущение грехов дается только людям, искренно раскаявшимся и живущим согласно заповедям Божиим, и что лучше давать деньги нищим, чем платить за индульгенцию. Когда первые опыты оказались безуспешными, он решился довести дело до сведения своего непосредственного начальства. Лютер не мог не знать, что архиепископ Альбрехт -- глава и душа экспедиции, но он полагал, что тот грешит по неведению и что его долг -- открыть архиепископу глаза на совершающиеся под его покровительством безобразия. Обращался он и к окружным епархиальным начальникам, прося их заступничества за народ. Но только один из них удостоил его ответа, да и то советовал не браться за такое опасное дело и не наживать себе врагов. Не довольствуясь проповедью, Лютер стал заводить и в университете, и в монастыре частные диспуты об этом вопросе. Между тем многие прихожане возвращались назад с индульгенциями и, к великому ужасу Лютера, объявляли ему на исповеди, что не хотят изменить своего образа жизни, а когда он отсылал их без разрешения, то ссылались на папские разрешительные грамоты и жаловались Тецелю. Эти безобразия решили дело. Лютер убедился, что простым протестом с кафедры ничего не поделаешь и что торг индульгенциями может в скором времени развратить всю его общину. Его прямой долг пастыря требовал, чтобы он употребил все доступные ему средства против угрожающего зла. К этому же побуждали его с разных сторон. Хотя власти молчали, но благомыслящие люди давно уже возмущались проделками Тецеля. Лютер был самым выдающимся и уважаемым ученым при университете. К нему и устно, и письменно, друзья и незнакомые обращались за советом, спрашивали его мнения о действительности отпущения. Сам Штаупиц давно уже уговаривал его публично высказаться и обсудить этот вопрос. Лютер не мог дольше колебаться и наконец заговорил.
1 ноября 1517 года, в праздник всех святых, в дворцовую Виттенбергскую церковь ожидался большой прилив светских и духовных лиц, так как участникам церковного празднества было обещано широкое отпущение грехов. Обычай требовал, чтобы университет почтил торжество академическим актом. Этим обычаем и воспользовался Лютер, чтобы открыто поставить вопрос о действительности отпущений и пригласить всех участников к серьезному обсуждению. С этой целью он написал 95 тезисов и накануне праздника, 31 октября, прибил их к воротам церкви.
Что представляют собой эти знаменитые тезисы? Это ряд положений, доказывающих, что покаяние требует внутреннего перерождения человека и что всякий внешний акт для примирения с Богом, в виде денежной жертвы и т. п., недействителен. Те отпущения, которые в состоянии дать церковь, касаются только канонических, установленных людьми наказаний, но не ниспосылаемых Богом, и особенно наказаний в чистилище. В существование последнего Лютер еще верит. Папа, по его мнению, может только заступиться своими молитвами за души грешников, но от Бога зависит, услыхать его или нет. Вообще отпущения следует ценить не выше, чем другие добрые дела, даже ниже, ибо давать бедным и нуждающимся лучше, чем покупать индульгенцию. Всякий истинно раскаявшийся христианин получает полное отпущение греха и наказаний и принимает участие в сокровище церкви и без индульгенций, благодаря единственно благодати Божьей. Истинное сокровище церкви не заслуга Христа и святых, ибо эти заслуги, по словам Писания, действуют постоянно и без помощи церкви, -- это святое Евангелие, возвещающее славу и благодать Божью.
Очевидно, Лютер здесь не пропагандирует никаких еретических идей. Это давно уже бывшее в ходу августино-бернардовское учение о том, что жизнь христианина должна быть непрерывным подвигом покаяния, непрерывным стремлением к самоусовершенствованию и выражаться в постоянных внешних делах благочестия. Об оправдании верой здесь почти не говорится, и не от веры, а от раскаяния Лютер ставит в зависимость отпущение грехов. В своем осуждении индульгенций он не идет дальше многих других богословов, уже раньше высказывавшихся против них. Папу также не обвиняет прямо, даже отчасти выгораживает. "Надо учить христиан, -- говорит он в 50-м тезисе, -- что если бы папа знал про вымогательства продавцов индульгенций, то лучше пожелал бы, чтобы церковь Святого Петра сгорела, чем строить ее из пота и крови своей паствы". В своих прежних проповедях об оправдании Лютер затрагивал гораздо более опасные для церкви вопросы. А между тем именно эти тезисы выдвинули его на арену всемирной истории и с этой точки зрения справедливо считались еще современниками началом Реформации. Это был пункт, где сходились самые разнородные интересы. Начиная от князей и кончая последним поденщиком, всякий так или иначе был заинтересован в решении вопроса. Не только светские, но и многие духовные владетели были недовольны тем, что немецкие деньги переводятся за Альпы в таком громадном количестве. Интересы экономические тесно соприкасались здесь с религиозными. Наконец, вся патриотически национальная и социальная оппозиция, в течение столетий накапливающаяся в Германии, могла найти в этом вопросе своего рода лозунг. Лихорадочно возбужденные умы современников читали между строк тезисов многое такое, о чем Лютер и не думал, когда писал их. Современникам поступок Лютера казался более важным и богатым последствиями, чем ему самому. До сих пор подобные вопросы обсуждались только в кабинетах ученых -- теперь они были отданы на суд толпы. Это ошеломляло, возбуждало восторг; казалось, -- свежая струя воздуха проникла в невыносимо душную атмосферу, в которой задыхалось тогдашнее общество. Все вздохнули свободнее и разом заговорили.
Итак, впечатление, произведенное тезисами, было громадное. Хотя они были написаны по-латыни, но скоро появились немецкие переводы; пилигримы разнесли их по домам. Не прошло и 14 дней, как тезисы обошли всю Германию, а через 4 недели они стали известны всем христианам. Везде -- в хижинах бедняков, лавках купцов, кельях монахов, дворцах князей -- только и было разговору, что о знаменитых тезисах и смелости виттенбергского монаха. Сам император, как рассказывают, велел сказать курфюрсту, чтобы он приберег монаха, так как он может еще понадобиться.
Но сам Лютер вовсе не был доволен поднявшимся шумом. Он не ожидал его и боялся последствий…
Но если сам Лютер не видел в своем поступке ничего противозаконного, то в противном лагере сразу почувствовали силу удара и подняли страшный шум…
Скоро против Лютера раздался голос и из Рима. Фанатик доминиканец Сильвестр Прерий, папский цензор и инквизитор, высказался против тезисов самым решительным образом. Другой доминиканец, Гогстратен, известный своим участием в рейхлиновском споре, прямо требовал сожжения "еретика".
Лютер, как мы уже сказали, первое время был сильно встревожен неожиданным оборотом дела. Члены его ордена не могли поддержать его мужества -- они, напротив, советовали замять дело. Книга Прерия показывала, как взглянет на дело Рим. Но страх за будущее не ослабил в Лютере решимости твердо стоять за дело, которое он считал правым. Борьба разбудила дремавшие в нем инстинкты борца. К тому же, когда прошло первое изумление, вызванное его смелостью, он стал получать с разных сторон выражения сочувствия. Университет, вначале выказывавший некоторую нерешительность, теперь окончательно принял его сторону. Курфюрст, дороживший Лютером, как незаменимым профессором, которому близкий его сердцу университет был обязан своим процветанием, также выказывал ему особенное благоволение и, когда Лютер в апреле 1518 года отправился на конвент своего ордена в Гейдельберг, дал ему охранную грамоту. По этому поводу в Гейдельберге был устроен диспут, результатом которого было то, что на сторону Лютера перешли некоторые молодые ученые и студенты.
Нападки противников, с одной стороны, и поддержка друзей -- с другой, побудили Лютера сделать еще один шаг по новому пути. По возвращении из Гейдельберга он закончил свои латинские объяснения к тезисам, под названием Resolutiones -- самое значительное произведение его в этот период. Здесь он идет уже дальше, чем в тезисах. Он делает различие между решением папы и постановлением собора, которое одно только может считаться непогрешимым, а по поводу отпущения грехов говорит, что хотя Бог и дарует его через служителя церкви, но дарует лишь за одну веру в божественную благодать, причем самое прощение может быть выражено и устами простого мирянина. Из этого логически следовало, с одной стороны, что отпущение, даваемое священником, и самое таинство не приносят исповедующемуся никакой пользы, если он внутренне не проникся верой, а с другой -- что истинно верующий получит прощение от Бога и в том случае, если священник самовольно откажет ему в отпущении. Таким образом, Лютер порывал могучую цепь, с помощью которой церковь приковала души к своим иерархическим органам. Лютер глубоко, смирил человека перед Богом, отказывая ему в возможности спастись при помощи собственных заслуг и добрых дел и ставя его спасение в зависимость от одной лишь благодати Божьей (так как и вера дается человеку лишь в силу последней). Но зато он сделал человека свободным от людей -- это и была та "христианская свобода", которую реформатор возвестил своим учением.
Впрочем, Лютер еще не отрицал обязательности внешних наказаний, налагаемых церковью и папой. В этой чисто внешней области он признавал еще за папой власть, происходящую от Бога. Во всем, что не касается веры, писал он, христианин должен терпеливо сносить даже злоупотребления властей и незаслуженные страдания.
Но тут возникал вопрос, кому же принадлежит авторитет в делах веры, где вообще следует искать высших норм и источников христианской истины. В этом отношении Лютер лишь постепенно и после сильной внутренней борьбы выработал в себе ясный и последовательный взгляд. Впрочем, в самой католической церкви на этот счет еще не было вполне установленного мнения. Учение о непогрешимости папы и безусловном авторитете его решений, хотя и провозглашенное фомистами и принятое папами, не было еще догматом; оно стало таковым лишь в недавнее время -- именно в 1876 году. Наряду с этим учением многие теологи, не рискуя прослыть еретиками, доказывали, что и папа может ошибаться и что последнее решение в вопросах веры принадлежит вселенскому собору. Таково было, между прочим, мнение Парижского университета. В XV веке высказывались безнаказанно даже такие взгляды, что и решения соборов не всегда отличаются непогрешимостью. В одном только не допускалось сомнения -- именно что те постановления соборов, которые были признаны и папами, представляют безусловную божественную истину и что вселенская церковь не может ошибаться.
Фактически Лютер давно уже признавал единственным авторитетом Священное Писание, но в то же время не хотел еще отказаться от согласия с церковью. И теперь еще он жалуется на недобросовестность противников, клевещущих на него, будто в его сочинениях кроется "чешский яд". Он не допускает еще и мысли, что собор может ошибаться, и готов отдать свое учение на суд подобного собрания, хотя в то же время нигде не заявляет прямо, что наперед и безусловно подчиняется его решению. Он так убежден в истине своего учения, что, по-видимому, и не сомневается в его торжестве при беспристрастном исследовании.
Также не вполне выработался еще взгляд Лютера на папу. Хотя он и отрицает непогрешимость последнего, но не отказывается от подчинения ему. Он еще убежден, что главенство в церкви и вся власть, обозначенная в каноническом праве, получены папой от Бога. Смирение и покорность, свойственные ему, как монаху, не менее, чем страх перед опасностями, угрожающими христианству в случае раскола в церкви, заставляют его делать папе всевозможные уступки. Лютеру важно только одно -- чтобы папа разрешил свободную проповедь Евангелия, под которым он разумел главным образом свое учение об оправдании одной верой, и прекратил несовместимый с этим учением торг индульгенциями. При таких условиях он считает еще возможным оставаться верным сыном церкви. Даже самые Resolutiones он посвящает папе. Письмо от 30 марта 1518 года, при котором Лютер препровождает Льву X свое сочинение, лучше всего рисует нам тогдашнее двойственное состояние души реформатора. Вначале он жалуется на обстоятельства, которые заставили его, охотнее всего остающегося в тени, выступить на арену, уверяет, что совесть его чиста и что он не может взять своих слов назад. В конце же послания он смиренно бросается к ногам папы, готов признать его голос голосом самого Христа, говорящего его устами, говорит, что если заслужил смерть, то не откажется принять ее. Заявления же, что он не может отказаться от своего учения, он все-таки не берет назад.
Но надежды Лютера, что церковь сама возьмет в свои руки дело преобразования и избавит его от тяжелой необходимости объявить ей войну, не могли, конечно, оправдаться. Рим не мог и не желал пожертвовать ни одним камешком из того стройного, веками создававшегося здания, которое было им воздвигнуто для порабощения умов, и рано или поздно Должен был поразить смелого новатора всей силой своего гнева.
Вначале, впрочем, церковь отнеслась очень легко к возникшему спору. Лев X увидел во всем этом деле простой спор между двумя соперничающими монашескими орденами, а про тезисы выразился, что они написаны пьяным немцем, который, протрезвившись, конечно, поспешит взять их назад. Но скоро окружающие убедили его, что дело более серьезно. Дело в том, что наряду с религиозным протестом Лютера в Германии в это время стали настойчиво раздаваться другие протестующие голоса, с которыми папа поневоле должен был считаться.
В то время как вопросы чистой догматики, вопросы об основаниях и источниках христианской истины, находящиеся в связи с учением об индульгенциях, были впервые подняты только Лютером, злоупотребления папы на внешней церковной почве, тесно соприкасавшейся с политическими и экономическими интересами страны, давно уже возбуждали всеобщие жалобы в Германии. Эти жалобы высказывались князьями и имперскими чинами, которых нельзя было запугать никакими теориями о непогрешимости папы и угрозами церковного отлучения, высказывались без всякого отношения к вопросу о божественном праве папства. Сам Лютер вначале обнаруживал поразительное незнакомство с тогдашним положением вещей. Восставая против продажи индульгенций в интересах спасения душ, он и не думал о том, что этим самым играет на руку церковной оппозиции. Но у людей более дальновидных, естественно, должно было возникнуть опасение, что недовольные члены нации и церкви воспользуются проповедью монаха для своих целей.
При таком-то настроении умов на сейме в Аугсбурге летом 1518 года папский легат от имени папы потребовал новых денежных жертв от Германии. Деньги эти предназначались для похода против турок, но злые языки утверждали, что деньги нужны папе для иных, менее бескорыстных целей. Против ожидания, император Максимилиан, несмотря на свои прежние столкновения с папой, стал на его сторону. Престарелый монарх хлопотал тогда о том, чтобы обеспечить императорскую корону за своим внуком Карлом, и боялся противодействия папы. Оставалось только склонить на свою сторону имперские чины. Но тут-то и сказалось недовольство нации. Сейм не только отказал в требуемых деньгах, но открыто заговорил о злоупотреблениях курии, об огромных суммах, которые она вытягивает из Германии, о постоянном нарушении конкордатов. Это-то обстоятельство и оказалось спасительным для Лютера. Чтобы не поднять слишком много шума и не обратить внимания сейма на опасную деятельность виттенбергского монаха, Каетан решился быть с ним как можно более мягким и, когда Лютер явился в Аугсбург, принял его весьма ласково и отечески увещевал отречься от своих заблуждений. Но на Лютера эта любезность мало подействовала. Он рассчитывал, что будет иметь возможность открыто защищать свои взгляды, готовился даже положить за них голову. Но вышло совсем не то. Правда, при втором свидании кардинал, видя, что Лютер не поддается, попытался даже вступить с ним в спор и стал доказывать ошибочность его взглядов. Но точки зрения обоих людей были слишком различны, чтобы они могли понять друг друга. Один ссылался на учение Фомы и папские буллы, другой требовал доказательств из Священного Писания. Наконец Каетан потерял терпение и оборвал спор лаконическим возгласом: "Отрекись!" Лютер в пылу спора также утратил свою сдержанность и высказал противнику несколько горьких истин. Тогда разгневанный кардинал приказал ему удалиться и вернуться только в том случае, если он согласится отречься.
Тем и кончилось свидание, на которое Лютер возлагал такие большие надежды. Опасаясь за свою безопасность, он по совету друзей ночью 20 октября тайно оставил Аугсбург, предварительно написав обычную апелляцию к папе…
Но хотя Лютер в письме к папе (от 3 марта) и уверяет, что "никогда не имел и не имеет намерения нападать на власть римской церкви и папы", и признает, что "церковь выше всего", его смирение на этот раз уже не было искренне. 13 марта он писал Спалатину: "Я не знаю, есть ли папа сам антихрист или только апостол его", а в другом письме он уже прямо заявляет, что антихрист, о котором говорит апостол Павел, управляет римской курией, прибавляя при этом: "Еще большее готовит теперь мое перо. Я и сам не знаю, откуда берутся у меня эти мысли. Это дело, по моему разумению, еще не началось, хотя высокие господа в Риме ожидают уже его конца". И действительно, чем больше Лютер, продолжавший работать с лихорадочным жаром, углублялся в изучение папских декретов и сравнивал их со Священным Писанием и постановлениями первых времен христианства, тем более раскрывалась перед ним непроходимая пропасть, которая лежит между теми и другими. Тем не менее узы, связывавшие его с Римом, были еще настолько крепки, что он решился не высказывать открыто этих новых взглядов и сделать все возможное для миролюбивого соглашения.
Но события шли своим чередом, и движение, раз начавшись, не могло уже быть насильно остановлено. Один из прежних почитателей Лютера, ингольштадтский профессор Экк, вначале, по-видимому, сочувствовавший новым идеям, теперь решительно перешел на сторону Рима. В последнее время он вел литературную полемику с профессором Виттенбергского университета Карлштадтом, разделявшим многие взгляды Лютера, и вызвал его на диспут. Но оказалось, что тезисы, выставленные Экком, не столько направлены против Карлштадта, сколько против самого Лютера, так как в них затрагивались такие вопросы, о которых писал только последний. Лютер принял это за вызов со стороны противного лагеря и, не считая себя более обязанным сохранять молчание, решился принять участие в готовящихся прениях.
Диспут состоялся в университетском городе Лейпциге, столице герцога саксонского Георга, который сам и устраивал его, несмотря на противодействие местного епископа. Георг был также в числе недовольных курией. Это была честная, прямая натура. Хотя и воспитанный в строгом почитании церковной традиции, он искренно стремился к уяснению истины и надеялся, что личный обмен мыслей между враждующими сторонами даст им возможность лучше понять друг друга и прийти к соглашению. Диспут начался 27 июня. Открытие его произошло с обычной торжественностью, какой отличались все теологические состязания. Но при этом, по огромному стечению народа, по напряженному ожиданию собравшихся, чувствовалось, что дело идет не о простом схоластическом турнире. Главные противники были каждый в своем роде выдающимися диспутантами. Экк славился как искусный диалектик; в этом отношении он не уступал Лютеру, а познаниями в философии и теологии, особенно же в церковной истории и церковном праве, решительно превосходил его. Зато Лютер был силен в другой области. Лютер знал Августина основательнее, чем кто-либо; кроме того, он был очень начитан, знал и других отцов церкви -- восточных и западных -- и благодаря 15-летнему изучению превосходно помнил соответствующие отрывки из Библии. После этого диспута появилась первая характеристика реформатора, принадлежащая одному из присутствовавших, профессору Мозеллану.
"Мартин Лютер, -- пишет Мозеллан, -- среднего роста, до того истощен заботами и трудами, что можно бы пересчитать все кости на его сухощавом теле; впрочем, в полной свежести и силе зрелого возраста. Голос имеет звучный и громкий. Он исполнен учености и знает в совершенстве Священное Писание, которое помнит почти наизусть. По-гречески и еврейски разумеет достаточно, чтобы судить о достоинстве толкований. Он обладает огромным запасом фактических сведений, и речь его льется свободно. В обхождении он учтив и приветлив, не имеет ничего стоически сурового и напыщенного, умеет приноравливаться к лицам и обстоятельствам. В обществе он весел, шутлив и остроумен. У него всегда ясное лицо, как бы сильно ни угрожали ему противники. Трудно думать, чтобы он без благословения Божия мог предпринимать такие дивные вещи. Один лишь справедливый упрек делают ему все, а именно: он не соблюдает меры в полемике и обнаруживает больше едкости, чем это подобает теологу и учителю веры".
Прения сначала завязались между Экком и Карлштадтом. В продолжение 4 дней оба противника диспутировали о свободе воли и отношении человека к благодати. Карлштадт, бойкий и самоуверенный на университетской кафедре, видимо, пасовал перед уверенностью и находчивостью Экка. Особенно вредила ему его слабая память, и он должен был поминутно рыться в разложенных перед ним книгах, чтобы отыскать нужный текст. Заметив эту слабую сторону, Экк потребовал, чтобы справки были запрещены. Спор нагнал на всех тоску, присутствующие засыпали; кончилось по обыкновению тем, что каждая из сторон осталась при своем мнении.
Но интерес собрания внезапно возрос, когда 4 июля взошел на кафедру Лютер. Экк сразу постарался свести спор на самую жгучую тему -- на вопрос о папской власти. Лютер прежде всего стал настаивать на том, что нужно еще доказать, будто власть римского папы -- установление столь же древнее, как и сама церковь Христова; по его мнению, папская власть не древнее четырех столетий. Тут Экку легко было опровергнуть его. Но когда он вслед за тем стал утверждать, что папство ведет свое происхождение от начала церкви и что все, что вне ее, достойно вечного осуждения, он сделал большую оплошность, которой Лютер и не замедлил воспользоваться. "Где в Писании, где у отцов церкви первых веков говорится о папстве? -- спрашивал он. -- И неужели Экк считает подлежащими вечному осуждению всю греческую церковь и ее величайших отцов Григория Назианзина [15] и Василия Великого?"
Теперь была очередь Экка смутиться. Но он ловко вышел из затруднения, сославшись на соборы. "В Констанце, например, было признано главенство папы: разве Лютер не признает авторитета соборов? Собор осудил Гуса, также отрицавшего безусловный авторитет папы, -- признает это почтенный отец справедливым или нет?" Это была ловушка. О гуситстве в Саксонии сохранилась самая дурная память. Нельзя было сильнее оскорбить немца, как назвав его чехом. Все это Лютер знал и потому поспешил протестовать против позорящего его сравнения. По его мнению, гуситы заслуживают порицания уже за то, что отделились от церкви. Но когда после перерыва заседание было возобновлено, Лютер твердо заявил, что в высказываниях Гуса есть такие, которые вполне согласны с Евангелием, например, у что существует только одна вселенская церковь (к которой принадлежит и восточная, хотя она и не признает папы) и что вера в верховенство римской церкви не необходима для спасения. При этом он прибавил, что никто не имеет права навязывать христианину такие верования, которые чужды Писанию, и что суждение отдельного христианина должно иметь больше значения, чем мнения папы или собора, раз оно было основательно.
Момент, когда Лютер высказался подобным образом об учении Гуса, осужденном собором как еретическое, был самый важный во всем диспуте. В зале произошло сильное движение. Герцог Георг покачал головой и громко произнес проклятье. И действительно, случилось нечто неожиданное, небывалое. Противоположность двух взглядов, которые в Лейпциге существовали во всей их непримиримости, не имела ничего общего с разногласиями средневековых партий. Здесь не только подвергалась сомнению прямая преемственность пап от св. Петра, то есть прямо отрицалось историческое оправдание папской власти, но и оспаривался самый принцип авторитета. Никогда еще подобные вопросы не поднимались перед целой нацией. С этой минуты всякая надежда на примирение должна была исчезнуть….
Итак, Лейпцигский диспут не только не привел к соглашению, но вскрыл непроходимую пропасть между обеими сторонами. Признав открыто Священное Писание единственным авторитетом, он тем самым отмежевался от церкви.
Как бы то ни было, решительное слово было сказано и Лютер не думал брать его назад. В изданном им отчете о диспуте он повторял все свои заявления, сделанные в пылу спора, с еще большей настойчивостью. Вообще, с этого времени Лютер пошел по новому пути уже без всяких колебаний…
ЛЮТЕР - РЕФОРМАТОР ГЕРМАНИИ
Особенно важное значение имело для Лютера его сближение с гуманистами. Вначале, когда только появились его тезисы, последние отнеслись к ним довольно индифферентно… Религиозно-догматическая точка зрения, на которой стоял Лютер, была чужда этим свободомыслящим людям. Да и самое учение Лютера о несвободе воли, об испорченности человеческой натуры шло вразрез с гуманистическим миросозерцанием, которое явилось плодом изучения классической древности и в котором как будто возродились идеалы гордого, свободолюбивого и уверенного в своих силах языческого мира.
Однако гуманисты поняли, куда ведет протест виттенбергского монаха, и один за другим стали переходить на его сторону. Одним из первых заинтересовавшихся новым учением был молодой, только что приглашенный в Виттенберг на кафедру древних языков Филипп Меланхтон, ставший скоро главным сподвижником реформатора, а после смерти Лютера -- его преемником и продолжателем. Несмотря на свою молодость, Меланхтон слыл уже одним из главных светил среди гуманистов…Меланхтон скоро увлекся учением реформатора и содействовал его распространению. Особенно сблизил их Лейпцигский диспут, на котором присутствовал и Меланхтон. Между ними весьма скоро завязались самые дружеские отношения, не прекращавшиеся до самой смерти Лютера, несмотря на все различие их характеров и темпераментов.
Но еще важнее было для Лютера его сближение с другим знаменитым гуманистом, Ульрихом фон Гуттеном, привлекшим на сторону реформатора всю национально-политическую и социальную оппозицию XVI века. В сущности, в реформационном движении Гуттен играл почти такую же роль, как Лютер. Еще раньше, чем Лютер выразил свой первый протест против искажения догмы церковью, Гуттен стоял уже во главе партии, которая, наряду с довольно туманными позитивными задачами политического переустройства Германии, преследовала самые недвусмысленные антиримские тенденции. Едкие сатирические памфлеты Гуттена ходили по рукам и будили ненависть к римской курии. В 1517 году он нанес последней довольно чувствительный удар изданием найденной им рукописи знаменитого, давно уже умершего итальянского гуманиста Лоренцо Балла о так называемом "Даре Константина", где раскрывалась подложность эдикта, по которому император будто бы подарил папе Рим, Италию и даже весь Запад. Влиянию Гуттена и его единомышленников следует приписать отчасти и тот неожиданный отпор, который встретили папские притязания на Аугсбургском сейме.
Книга, появившаяся в начале августа 1520 года, адресованная "Его императорскому величеству и христианскому дворянству немецкой нации", -- настоящий военный манифест лютеро-гуттеновской революционной партии.
Пора молчания прошла; теперь настало время говорить!" -- восклицает Лютер, посвящая новое произведение своему коллеге Амсдорфу. И действительно, более энергичного, более вдохновенного языка нельзя и представить себе. Послание к дворянству -- это целая программа преобразований не только церкви, но и государства. Цель его -- освободить Германию от постыдного ига, возбудить в ней стремление к самостоятельной жизни, доказать, что ее зависимость от Италии не следствие исторической необходимости, а добровольно возложенное на себя иго.
По мнению Лютера, все члены церкви, духовные и миряне, имеют одинаковые права, как христиане; все приобретают в крещении духовное звание, и так называемое духовенство отличается от мирян только тем, что оно избрано "ведать в общине слово Божье и таинства". Таким образом, все различие между теми и другими заключается только в должности, и если священник почему-либо отставлен от своей должности, то становится таким же крестьянином или бюргером, как и другие. А из этого следует, что духовенство не должно иметь никаких особых преимуществ, ни особенной святости, ни собственной юрисдикции, ни неподсудности светской власти; последняя должна быть свободна в своей сфере, и никакой папа или епископ не имеет права мешать ей.
Тем же положением о всеобщем священстве христиан разрушается вторая стена. Так как папа в духовных делах не стоит выше, чем всякий другой истинный христианин, то и последний может понимать Священное Писание не хуже его, и наоборот, папа, если он дурной христианин, не поймет смысла Писания. А затем третья стена падает уже сама собой. В тех случаях, когда папа поступает вразрез со Священным Писанием, община должна сама вмешаться в дело, а община или христианство должны быть представлены в соборе. Собор же, как это было с Никейским собором и другими, должен быть созван императором, а в случае необходимости вс