Экспедиция начала подготовку. Первоначально она называлась в документах «Известной», позднее – «Оренбургской». П.Рычков в «Топографии Оренбургской губернии» писал: «сначала, при статском советнике Кирилове, называли и писали ее известною, а потом уже Оренбургскою экспедициею».[99] На протяжении нескольких десятилетий ХХ в. два названия Экспедиции упоминались едва ли не как синонимы - «Известная» или «Оренбургская» экспедиция (П.Матвиевский (1949))[100]; Ф.Мильков (1953)).[101] Долгое время вопрос казался совершенно ясным, когда вдруг в 60-х годах появилось неожиданное объяснение первоначального названия. Первым это сделал С.Попов (1968): «Вначале экспедиция Кирилова носила несколько секретный характер и именовалась «Известной экспедицией»».[102] И пошло – как по цепочке; последующие авторы начинают повторять о названии «Известная»: «в целях секретности», «в целях обеспечения секретности», «для секретности» (И.Акманов (1977)); (В.Дорофеев (1988, 1993)); (А.Абрамовский, В.Кобзов (1999)) и др.[103] Даже забавно, что никто (!) не попытался объяснить, зачем нужна была секретность? Первое, что может придти в голову – таились от англичан, которых по идее могло беспокоить продвижение русских к Индии. Однако англичане, как известно, и так оказались в составе Экспедиции. И еще – раз вскоре стали называть «Оренбургской» – куда девалась секретность? Отметим, кстати, совершенно неожиданный штрих – мнение А.Кузьмина (1981): сначала экспедиция называлась «Киргиз-Кайсацкой».[104]
Мы склонны полагать, что новое название появилось после того, как было утверждено официальное название нового города – иначе говоря, не ранее 7 июня. Это не более чем предположение – самым надежным доказательством было бы уточнение по архивным документам с какой даты стали «писать» Оренбургской экспедицией. Однако, никто из авторов с сенатскими документами должным образом не поработал (и мы – не исключение).
Офицерам и чиновникам, отправлявшимся в экспедицию, были установлены равные с армейскими чинами оклады, выданы подъемные и содержание за год вперед, определены денщики. В состав экспедиции вошло около 130 человек: геодезисты, инженеры, ботаник, рисовальщики, аптекарь, врачи, артиллеристы, художник, историограф, а также поручик, мичман, штурман, боцман, шесть матросов, два конопатчика галерных, галерный мастер, галерный ученик, четыре плотника - все, кому было назначено заведения флота на Аральском море. Последняя задача свидетельствовала о весьма поверхностном представлении всех о пространстве края и сложностях самого предприятия.
Как мы уже говорили, многие авторы старательно подчеркивали наличие в составе экспедиции ученых, тем самым пытаясь доказать мирный и научный характер ее. Уместно напомнить, что в Египетском походе Наполеона тоже принимали участие ученые, однако, никто не берется делать в данном случае заявления подобного рода. Сам Кирилов, судя по всему, искренне полагал, что у него останется время на научные изыскания – помимо картографии, он внезапно решил заняться и историей – чем иначе объяснить его запрос в Сенат 11 июня с просьбой выдать ему из Сенатского архива и Коллегии иностранных дел летописи, рукописи и документы по истории. (Кстати – и выдали!)
С комплектацией экспедиции были определенные трудности – те, кого Кирилов пытался увлечь за собой, отказывались под благовидными предлогами. Зато попало немало лишних людей. В частности, натуралист Гейнзельман, о котором В.Вернадский в частности писал, что он вынес «очень мало из посещения этих, тогда совершенно неведомых, диких стран». Он же приводил отрицательный отзыв о Гейнзельмане (Эйсельмане) В.Н.Татищева (1737), отправившего его назад, как не знающего языка, а также и потому что он не имел «довольной к тому науки».[105] Ряд авторов обращали внимание на то, что экспедиция была под пристальным вниманием англичан.[106] Так в экспедиции как «математик и астрономии часть знающий для обсервацей» появился Джон Эльтон, капитан королевской морской службы. П.Матвиевский однозначно определял его как авантюриста, обещавшего за 12 тыс. фунтов стерлингов «сыскать безопасную морскую дорогу в Япон, в Хину и в Америку».[107] Характерно, что Эльтон сам вызвался поехать, дабы изучить реки и Арал на предмет судоходства. Показательно заключение историка: «что и как делал Эльтон, почти четыре года под начальством Кирилова, а с 1737 г. Татищева, неизвестно».[108] Зато известно, что он очень интересовался различными коммуникациями, а позднее перешел на службу к персидскому шаху, где нанес интересам России немало вреда.
В качестве художника экспедиции был принят Джон Кестль; почему российского художника не нашлось – остается загадкой. Кестль также немало сил и времени посвятил не своим прямым обязанностям - в отличие от Кирилова, позднее сбежавшего из строящегося Оренбурга, он долго жил там, посещал орду Абулхайра, едва не поехал в Бухару в качестве русского посла.
Утверждают, что с экспедицией пытался отправиться молодой Михаил Ломоносов, но его кандидатура не была поддержана. Единственной удачей можно считать включение в состав экспедиции П.Рычкова[109] - в качестве бухгалтера. Совсем еще молодой человек, он ничего особенного из себя не представлял; все его таланты раскрылись позднее, так что вряд ли можно ставить выбор его в особую заслугу Кирилову. При этом таланты никак не были связаны с его первоначальной профессией - как бухгалтер Рычков оказался совершенной бездарностью.
Наконец, все было собрано. Получив грамоты ханам, подарки и денежные средства, первая колонна Экспедиции 15 июня 1734 г. выступила из столицы к месту назначения. Вторая группа под командованием поручика флота Бахметева вышла двумя неделями позже из Москвы на гребных судах. Без особых происшествий Оренбургская экспедиция в начале октября прибыла в Казань, а 10 ноября - в Уфу. Здесь в распоряжение Кирилова были переданы Пензенский и Вологодский армейские полки и часть крепостного гарнизона, в том числе городовые казаки и дворяне. Острую проблему для властей края представляло снабжение солдат и жителей будущих укреплений продовольствием. Было решено доставлять хлеб из Сибири и Исетской провинции под охраной вооруженных конвоев. В качестве одного из опорных пунктов на пути намеченного маршрута движения провиантских обозов, по указанию руководителя экспедиции, в конце 1734 г. была построена Верхнеяицкая пристань (позднее переименованная в Верхнеуральскую крепость), где разместился немалый по тем временам гарнизон из двух рот солдат одного из пехотных полков. Кирилов, верный своей манере преувеличивать значимость всего им содеянного, сразу же доложил в Сенат, что «место это столь удобно, что не токмо к Ори реке из Сибирских слобод провиант из Екатеринбурга всякие припасы водою на них будут сплавляться, но и до самого Каспийского моря впредь провиант пойдет».[110]
15 декабря 1734 г. И.К.Кирилов информировал В.Н.Татищева в Екатеринбурге, что на первый случай надеется организовать провоз хлеба к устью р.Орь уфимскими, бирскими и мензелинскими служилыми людьми за плату и потому просил его для осмотра места под будущую пристань и изготовления чертежа послать в верховья р.Яика геодезиста с купцом. А 30 марта И.К.Кирилов писал В.Н.Татищеву, что Верхнеяицкая пристань должна «утвердиться»: «...первая рота в крепком месте рогатками окинулись, а другая рота и адмиралтейские служители отсюду пошли 16 марта». Туда же были завезены на башкирских подводах артиллерийские припасы86. В октябре 1735 г. пристань уже существовала и там было указано укрепить магазины и определить гарнизон87. Хлебные обозы шли на Верхнеяицкую пристань, там перегружались на речные суда и сплавлялись к Оренбургу, что существенно сокращало время и расходы на его доставку в новые укрепления.
Резкое усиление активности русских властей никак не могло пройти незамеченным. Башкиры заволновались – достаточно долго сохраняемый status quo явно оказался под угрозой. Ни во второй половине XVI в., ни в XVII в. не наблюдалось сколько-нибудь серьезного движения русских в Башкирию. Картина ощутимо стала меняться с началом строительства заводов на Среднем Урале в 10-20 гг. XVIII в. Башкиры очень болезненно реагировали на строительство заводов в пределах своих кочевий. Изданные в 30-х гг. сенатские указы вроде бы подтверждали их земельные права, но одновременно происходило изъятие земли под заводы, крепости, монастыри. В начале XVIII в. каждый завод так или иначе задействовал до 20-30 верст кругом.[111] Истребление лесов в округе (выжигание в уголь и т.п.) неизбежно и неотвратимо увеличивало радиус и, значит, влекло за собой новые захваты. Надо ли говорить, что заводчики вряд ли считались с желаниями и интересами местного населения. Напряженность нарастала. И в этих условиях в Уфе «вдруг» наблюдается чрезвычайное оживление - подтягиваются войска, готовятся обозы, появляются приезжие из столицы. То, что мы знаем о личности Кирилова, дает все основания говорить, что вел он себя там как самый большой начальник – как же, именной указ государыни![112] Шума и одновременно таинственности было, судя по всему, немало. Башкиры проявили естественную в такой ситуации озабоченность – поскольку все очень уж походило на подготовку военного вторжения. О реальной цели проинформировать башкир никто официально не удосужился. За что, собственно, затем и поплатились.
В литературе (особенно это сильнό у башкирских авторов) принято утверждать, что башкиры-де сразу же поняли, что основание Оренбурга «приведет к окружению Башкирии с востока». Чаще всего, все ссылаются на мнение А.И.Добросмыслова, который писал: «в то время, когда Кирилов в течение зимы 1734 - 1735 годов занимался приготовлением к походу к устью реки Ори для постройки города с крепостью, влиятельные башкиры во главе с Кильмяк-Абызом также занимались обсуждением текущих событий и пришли к заключению, что с постройкой города и крепости на устье Ори Башкирия постепенно будет окружена с восточной стороны и таким образом навсегда войдет в состав России, и, кроме того, не будет никакой возможности возвратить от киргиз те земли (северные части нынешней Тургайской области), которые они отняли у них не более четверти века тому назад, и потому решились оказать русскому правительству противодействие в осуществлении предположений его об устройстве восточных окраин, с оружием в руках».[113] Он же, со ссылкой на Витевского утверждал, что башкир ногайской дороги Тохчура, бывший тогда в столице, узнал, что Кириловым «составляется проект о присоединении киргизских орд к России». И тогда он якобы написал об этом в Башкирию влиятельному башкиру Кильмяк-Абызу «в котором выяснил действительное значение экспедиции».[114]
Поскольку иными источниками – и доказательствами – мы не располагаем, попытаемся дать свое толкование происходившего. В условиях неясности намерений русских, башкирские старшины естественным образом должны были обсудить ситуацию. Какие-то обрывки сведений из Уфы они наверняка получили и потому о будущем городе узнали. Собственно, нам не очень верится в то, что в Уфу явились «послы с требованием отказаться от сооружения города». Скорее всего, это были представители родов, желающие выяснить, что же происходит.[115] Вместо этого, они были избиты и брошены в тюрьму. Разумеется, это никак не поспособствовало успокоению, а напротив, подкрепляло версию о вторжении.
Первые сведения о нарастании недовольства Кирилову, и конечно же, в столицу, поступили в марте 1735 г. от В.Татищева и казанского губернатора П.Мусина-Пушкина, в чьем ведении находилась значительная часть Башкирии согласно указу Петра от 18.12.1708 г.
Кирилов предпочел проигнорировать предупреждения, и, стремясь дезавуировать эту информацию, поспешно донес, что «то известие не основательно», заодно обвинив адресатов в паникерстве. Башкирцы, - заявил он, - собираются потому, что «им объявлено являться на будущую стройку». А вообще они «всеми чинимыми распоряжениями довольны».[116] Итак, Кирилов солгал - не в первый, и, к сожалению, не в последний раз.
Проведя в Уфе необходимые подготовительные работы, он 11 апреля 1735 г. выступил из крепости в сопровождении двух рот драгун, сформированных из «дворянских детей» провинции. Избранный маршрут был новым, но, как показали события, совершенно неудачным. П.Рычков в своей «Топографии Оренбургской губернии» писал, что если бы Кирилов знал о существовании маршрута от г.Самары, «то, может быть, от Башкирцев замешательства, ив том бы его предприятии такого затруднения, какое было, не последовало».
И хотя Рычков вроде бы оправдывал руководителя экспедиции, восклицая - «при начатии великих дел всего вдруг предусмотреть не можно»[117] - но и он не скрывал, что существовал иной, более удобный путь. Поход экспедиции «до самого Уральского Сырта подле реки Самары» позволил бы не столкнуться с башкирами – «башкирских жилищ нигде б не было», как не было б их и далее – «башкирские жительства остались бы от него внутри и в таком отдалении, что им тому походу препятствовать бы было невозможно».[118] Но Кирилов предпочел самый невыгодный маршрут.
Нам кажется достаточно возможным и иной вариант событий – если бы Кирилов снизошел до диалога с башкирами, разъяснения намерений. В принципе башкиры были настроены, поначалу, разумеется, достаточно миролюбиво, и потому они вполне могли беспрепятственно пропустить экспедицию на юг – возникновение одного Оренбурга, точно так же, как в свое время Уфы, кардинально на ситуацию не влияло. Для этого требовалось совсем немногое, но такое, чего Кирилов никак не мог сделать – переступить через свою гордыню и перестать вести себя как большой европейский чиновник в колониальной стране. Башкир он не знал, и, что важнее всего, не хотел узнать. «Башкирцы самый плюгавый и неоружейный народ» - писал он в письме к Бирону, кстати, вскоре после того, как военный отряд Чирикова уже был разгромлен «неоружейными» башкирами.[119]
Почти два месяца Кирилов простоял на реке Чесноковке, ожидая подхода пяти рот вологодского драгунского полка, перебрасываемых с Закамской линии. Через десять дней после начала движения к Кирилову вновь прибыли посланники - двое башкирских старшин, теперь уже с предупреждением и требованием возвратиться назад. Последний шанс мирно договориться был амбициозным начальником Экспедиции отвергнут – старшин подвергли строгому допросу, после пыток один из них умер.
Судя по всему, Кирилов почувствовал, что пахнет жареным – и 15 июня он внезапно выступает с отрядом порядка 2500 чел. Эта поспешность обошлась всем достаточно дорого. Вологодские роты подполковника Чирикова подошли в Чесноковский лагерь четыре дня спустя и поспешили следом. 1 июля в 160 верстах от Уфы на колонну напали около 3000 башкир из отряда Кильмяк-абыза. Потери составили 60 чел., в том числе погиб и Чириков; башкирам достались 46 повозок обоза. Отряд поспешно уходил, пытаясь оторваться от преследовавших его башкир – новые атаки произошли 2-го, 3-го и 9-го июля. Все более таящий отряд, точнее, его остатки, наконец присоединились к Кирилову 10 июля в 291 версте от Уфы.
Фактически экспедиция была разгромлена, серьезно не начавшись – потеря основной части боевого сопровождения (а это означало еще и потерю рабочих рук на будущем строительстве) и продовольственных запасов (почти тогда же хлебный обоз, шедший из Сибири, столкнулся с отрядом башкир в 260 чел. и потерял 40 подвод) делала успех весьма иллюзорным.
Эти события вызвали соответствующую реакцию Кирилова, причем проявились при этом худшие черты его характера. Чем сложнее становилась ситуация, те больше он врал в своих донесениях, стараясь приуменьшить беду. И еще одно – он никогда не признавал собственных промашек, напротив, обязательно искал кого-либо крайнего. Так, он поступил, например, сообщая Бирону о разгроме отряда Чирикова. Все было преподнесено, как результат досадной оплошности, вина за которую ложилась полностью на погибшего подполковника. Писал он также кабинет-министрам вице-канцлеру А.Остерману и князю А.Черкасскому; здесь он обвинял уже Татищева, который якобы слишком поздно дал пушки[120]. Об его, откровенно говоря, подловатой манере перекладывать ответственность в глазах начальства на кого-либо еще, исключая самого себя, говорим, кстати, не мы первые.[121]
К устью р. Ори остатки экспедиции добрались лишь 6 августа 1735 г. Все испытывали муки голода и неизвестно, чем бы все завершилось, если бы к этому месту не прикочевал Абулхайр, который дал мяса. Идти еще куда-либо у экспедиции не было сил и Кирилов поспешил объявить цель достигнутой. 15 августа в торжественной обстановке на возвышенном месте была заложена крепость с четырьмя бастионами и «цитаделью малою».[122]
Уже 16 августа Кирилов поспешил послать императрице поздравление с приобретением «Новой России». Он утверждал, что она по своим природным богатствам будет иметь не меньше значение, нежели открытые европейскими державами новые, прославленные металлами и минералами земли…»[123] В уже отмеченной ранее свойственной ему манере постоянно подчеркивать результативность своих действий, он там же особо отмечал, что достиг Ори «благополучно» и попутно разведал на территории заложенного города месторождения медных и серебряных руд и камней: порфира, яшмы и мрамора.[124]
К этому времени он, судя по всему, прекрасно осознал всю шаткость и ненадежность своего положения. Выход в итоге к Ори и Яику, цена этого похода, неизбежно должны были подвести его к осознанию факта, что он глубоко заблуждался как в оценке ситуации, так и в перспективах.
То, что дела пошли не так, как намечено, стало известно и в столице. Вслед Кирилову был послан специальный указ, фактически сворачивавший экспедицию. «По причине учинившегося от башкирцев возмущения, - говорилось в нем, - по первым о том здесь из Казани и других мест полученным ведомостям, в Нашем указе из Сената к вам между иным писано, что, ежели те ведомости подлинно основательны и башкирцы, действительно, в противностях состоят, то в таком случае вам, ежели то без азарту учинить возможно, как за теми противностями, так и за поздним временем, со всем своим корпусом возвратиться на Уфу или по близости иттить ко яицким казакам и тамо при Сакмарске, или в Другом удобном месте, остановиться.., о чем вам потом в указе ж из Нашего Кабинета, от 27 августа... подтверждено». Кирилову просто повезло – этот указ дошел до него уже на обратном пути от только что заложенного Оренбурга. А его победная реляция на время успокоила сомневающихся.
31 августа Кабинет от имени императрицы дал отбой прежнему распоряжению о прекращении похода: «...Вы во оном своем доношении Нам доносили, что вы от Ор-реки в близости находились, тамо, по данной вам Нами инструкции, строение крепости начать намерены были, того ради видится, что уже того строения оставлять и назад возвращаться вам не надлежит, разве б по состоянию того башкирского возмущения сие необходимо потребно было...»[125] Это, как нам кажется и объясняет постоянное доказывание Кириловым, что уже построено достаточно многое и бросать это уже невыгодно. Одновременно он с таким же постоянством пытается очернить варианты, предлагаемые иными деятелями – собственно поэтому он так старательно в каждом донесении и поливает грязью то того, то другого чиновника.[126] Ряд лиц, в том числе В.Татищев, в отличие от него, провели в крае достаточно времени, и знали ситуацию не понаслышке. Естественно, они не могли спокойно наблюдать то, что творил Кирилов. Их предложения были более жизненны и если бы в столице прислушались к ним, то возможна была бы корректировка проводимого курса к лучшему. Но это, в свою очередь, означало бы лишение Кирилова всех преимуществ. А этого он допустить никак не мог и потому, используя все способы, продолжал отстаивать и проводить в жизнь самый проигрышный, самый дорогостоящий, самый авантюрный вариант.
Достаточно скоро, 7 сентября, Кирилов уезжает из вновь основанного города, чтобы уже более никогда туда не возвращаться. Переложив, как всегда, ответственность на другого – поручив дело «достраивания» крепости подполковнику Якову Федоровичу Чемодурову, он поспешно возвращается в Уфу, забрав наиболее боеспособную часть команды и часть продовольствия. Свое откровенное бегство он прикрывает намерением поисков «воров-башкирцев». Однако, никаких «поисков» он не вел, а просто спешил дойти до Уфы. Вероятно, чтобы еще более прикрыть свое фактическое дезертирство, Кирилов отправляет на поиски «воров» и Тевкелева, придав ему три роты драгун и несколько сот нерегулярных солдат. Задание было дано почти как в насмешку - найти в бескрайней Башкирии тех, кто напал ранее на провиантский обоз. Однако Тевкелев послушно исполняет приказ. 18 сентября он дошел до Сакмарска, где казнил нескольких пленных. В 130 верстах от Оренбурга на его отряд напали башкиры Акая Кусюмова. Бой затянулся на четыре дня - пока башкиры не отошли. Тевкелев тогда сообщал, что якобы он побил несколько сот «воров» при отсутствии потерь со своей стороны.[127] Верится в это с трудом. Когда небогатое продовольствие стало кончаться, отряд перешел на само обеспечение – достать что-либо у башкир можно было только силой. Думается, не будет преувеличением, если сказать, что каждый кусок был сполна оплачен кровью. Поставленная задача рейда была уже забыта – нужно было постоянно воевать только для того, чтобы не умереть с голоду.
В то время, как Кирилов уже отсиживался в Уфе, Тевкелев продолжал свое бесцельное движение по краю – отряд его двигался под проливными дождями, 15 сентября неожиданно выпал снег. Начался падеж лошадей. 20 сентября остатки отряда Тевкелева укрылись в Верхнеяицкой крепости. Сам Тевкелев добрался до Уфы только в начале второй половины ноября.
Кирилов в это время победно рапортовал о том, что приступил к созданию «подлинной ландкарты» и также об открытии в Сакмарском городке медной руды и закладке там шахты.[128] Не менее авантюрным было заявление о намерении построить в Оренбурге серебряный завод.
К октябрю положение в Оренбурге стало весьма плачевным – продовольствие так и не было подвезено. В конце сентября кончились крупы, начали варить муку. Не хватало одежды, начались болезни. И все же, определенное строительство велось. 30 октября в донесении И.К.Кирилову Чемодуров писал, что «в крепости всякое строение и за крепостью рвы работою окончены, только еще строением не окончилась церковь Божия, также и в верхней цитадели шлостурм, и то, надеется, в скорости окончится, а за крепостью для приезжаемых киргизцев и башкирцев вместо рубленных изб, сделаны в разных местах две большие землянки». В ноябре стало ясно, что провианта осталось только на месяц, но полковник надеялся, что они сумеют растянуть имеющиеся запасы до марта, пока не придут из сибирских слобод обозы с хлебом.
Кирилов хлебом не помог, но зато распорядился уменьшить число едоков – он приказал Чемодурову отправить 800 чел. гарнизона в Течинскую слободу через Верхнеяицкую пристань. Решение было более чем рискованным и, как оказалось, преступным. 24 ноября отряд под командованием премьер-майора Рагинского выступил из крепости. Солдаты смогли пройти около 30 верст и вынуждены были вернуться: при этом 5 чел. замерзли, 150 поморозились. Однако приказ прозвучал – и 27 ноября вновь 773 человека покидают Оренбург. Все, что Чемодуров мог сделать, это направить их другим путем – в Сакмарский казачий городок по Яику, что составляло 280 верст. Продовольствия же отряду было выдано только до 13 декабря. В итоге пятьсот человек погибло, из оставшихся 80 госпитализировали с сильными обморожениями конечностей. Разумеется, об этом «инциденте» Кирилов в Сенат не сообщил. Гибель сотен российских солдат полностью остается на совести «выдающегося исследователя и патриота».[129] В Оренбурге осталось две роты солдат и 100 казаков. Только 8 июля 1736 г. в крепость пришел первый обоз. Какой ценой гарнизон смог дожить до этого – остается только догадываться.[130] Отметим, что все это время в Оренбурге находился в качестве заложника – аманата ханский сын Ирали, взятого Кириловым, между прочим, в нарушение инструкции.
Восстание башкир приобрело повсеместный характер. «Бунт башкирцев» ставил под угрозу все. Серьезно опасаясь за судьбу своего начинания, Кирилов вновь и вновь старается убедить Бирона в полезности экспедиции. Так, в письме от 23 июля 1735 г. он не скрывал своего беспокойства, что «для такого малого воровского нападения, да оставлено будет к великой славе и пользе зачатое дело...»[131] Он писал, что в случае прекращения экспедиции «не токмо новые многие народы, пришедшие в подданство и еще желающие подданства со многими городами, яко Ташкент и Арал, можно потерять, но и нынешний случай к подобранию рассыпанных бухарских и самаркандских провинций и богатого места Водокшана упустим, и сверх того старым подданным, башкирцам, случай подается впредь злодействовать по их магометанству, внутренних ко христианству врагов». Восстание башкир следовало, по мнению Кирилова, обратить на пользу России.
Достаточно перечитать пункты инструкции императрицы, чтобы убедиться, что на тот момент Кирилов фактически не выполнил таковой. Шумно разрекламировав выполнение небольшой части – касательно основания города – Кирилов прекрасно осознавал, что сделать все остальное он просто не сможет. Да, начавшееся башкирское восстание создавало серьезнейшие трудности. Но давайте сделаем допущение - а что, если бы башкиры не восстали? Тогда Кирилову пришлось бы достаточно туго. Так что нет ничего удивительного в том, что он поспешил использовать восстание в своих целях.
Уже 16 августа 1735 г. И.Кирилов направил в столицу свой проект прекращения башкирского восстания.[132] Кабинетный ученый, «горячий патриот» и «ценитель просвещения» «вдруг» превращается в свирепого «ястреба».[133] Он требует отправлять в ссылку любого, кто назовет бунт войною с русскими. И это понятно – «бунт» есть дело внутреннее. Бунтовщикам же Кирилов сулил казни и разорение: «земли отписывать русским и татарам и тем перемешать.. утвердить городки на воровских землях, войска переподчинить сыщикам». Окружив крепостями со всех сторон «воров», «и их жен, и детей, и пожитки их, и лошадей, и скот брать, и домы вовсе разорить, и которые пуще заводчики, тех по указам на страх другим казнить, а непущих и детей мужеска полу, годных в ссылку, в Остзею послать, а жен и детей, девок развесть во внутренние городы и раздать». Снова и снова Кирилов повторял: разорить, казнить, сослать - «чтобы корень их был вовсе вырван». С расчетом на будущее он полагал необходимым у мятежников отбирать земли и селить на них переселенцев. [134]
Итак, немаловажной частью нового плана было строительство сети городов-крепостей «на воровских землях»: «никак невозможно одною Уфою, сколько б она многолюдна не была, такую великую обширность обнять, что по меньшей мере до Мензелинска триста, до Сакмарска, где самое малолюдство казачишков, триста ж, до Оренбурга прямою дорогою с четыреста, а к Верхотурью и Екатеринбурху верст по пятисот, до сибирских слобод с семьсот». Отметим, кстати, что расстояния в несколько сот верст теперь он оценивал как «великую обширность», в то время как ранее, в проекте, небрежно упоминал о «каких-то» 500 верстах до Аральского моря.
План этот, также как предшествующие этого автора, страдал излишней детализацией подробностей («в нужных местах - на большом расстоянии между городами - нужно утвердить городки малые») и недопониманием реальной картины – якобы у «вернослужащих башкирцев» строительство не вызовет несогласия. Именно этот план многие авторы, заинтересованные в доказывании агрессивности России на востоке, использовали в качестве убедительного аргумента.
Но в том то и дело, что строительство цепи крепостей было действительно единственным приемлемым выходом из сложившегося положения. (Разумеется, был еще один – бросить все и отступить – но это было невозможно).
Повторим еще раз – первоначально строительство должно было ограничиться только Оренбургом. Всем авторам, кто берется утверждать об изначальном намерении экспедиции и Кирилова строить крепости по всей Башкирии, тем самым как бы оккупируя ее, предлагается вновь перечитать его проект и инструкцию императрицы. Обычно пишут: строительство было начато – и это само по себе было как бы доказательством. Однако, какие-либо действия не могут быть исключительным доказательством намерений. В то же время следует признать, что в случае гипотетического успеха – башкиры примирились (не восставали вообще), Оренбург возведен – долго так продолжаться бы не смогло. Удаленность Оренбурга от прочих городов и крепостей неизбежно поставило бы на повестку дня строительство промежуточных, как бы перевалочных пунктов, своеобразной цепочки, пересекавшей Башкирию. Крепости стали бы строиться все равно. И мы готовы признать, что башкиры, знающие реальную картину, это скоро поняли. Но в том-то и дело, что «выдающийся географ» Кирилов всего этого не знал. Судя по его заявлениям, он поначалу был убежден в том, что новый город будет очень недалеко от Уфы.
Узнав, что есть на самом деле, он начинает проталкивать идею крепостей. Но в условиях башкирского «бунта» новый план сразу же корректировался задачами подавления – и потому предлагалось возводить крепости не только по линии Уфа-Оренбург, но и с иной целью – установления контроля над всей территорией, расстановкой крепостей в стратегических точках, т.е. значительно шире, нежели было нужно в первом случае. Можно предположить также, что жесткость Кирилова объясняется стремлением расчистить место под крепости.
Склонность Кирилова к масштабности замыслов проявилась и теперь – задумано им было создать 44 городка, причем закладывать основную часть их намеревался лично, поскольку составлял ландкарту Оренбургского края.[135] Неудивительно, что многие из крепостиц появились сначала на бумаге, и только потом – в реальности. Осуществить очередной грандиозный замысел – теперь строительный – Кирилов никак не мог по причине нехватки рабочих рук. В.Татищев писал в Сенат 7 июня 1736 г.: «Токмо де строить оных некем и, не усмиря воров малыми людьми строить невозможно».[136] Сам он предлагал более рациональный, но менее помпезный метод – посылку для строительства воинских команд с боеприпасами и продовольствием не менее чем на год. Кирилова это явно не устраивало.
Почти одновременно башкирской проблемой занялись в Сенате. 5 августа было решено «немедленно послать персону знатную и надежную, которому дать полную мочь и власть, употребляя вначале добрые способы и уговоры, а если добрые способы не подействуют, то употреблять оружие».[137] «Персоне» давалось право поступать по своему решению. Было решено объявить башкирам, что «если б они поставили себе в обиду строение крепости на реке Ори», то следовало объяснить, что строится она для их защиты от казахов.
Этой «персоной» стал ранее опальный А.И.Румянцев, находившийся с 1731 года в ссылке в казанском имении. 12 августа 1735 г. он был освобожден из-под караула, ему вернули чин генерал-лейтенанта и поставили во главе команды, «которая определена для прекращения башкирских замешаний, быть главным командиром». Ему переподчинялись все воинские командиры в регионе. Кирилову предписывалось с ним «иметь коммуникацию и частую корреспонденцию и во всем по его ордерам и наставлениям поступать», а также «сообщить, какие способы находишь ко укрощению оного от башкирцов возмущения, как со своей, так и с его стороны...».[138] В свою очередь, Румянцеву указывалось, что когда «к военным действиям дойдет», то Кирилову надлежало действовать «согласясь с тобою, по твоему благоизобретению».[139]
Таким образом, Кирилов оказался в зависимости от Румянцева. Мероприятия, проводимые последним были более мягки, нежели предложения Кирилова – но не из гуманности, а по заданности указом. Румянцеву предписывалось не только карать, но и осуществлять правосудие: разбирать, если есть у башкир обиды и принимать соответствующие меры. Обязательно следовало защищать «верных» башкир. До этого момента, судя по всему, карали, что говорится, «и правого и виноватого». Вина в этом в немалой степени лежала на Тевкелеве, который причинил немало обид башкирам. Выходило, что косвенно виновным оказывался и Кирилов, которому последний подчинялся. Но самое главное - Кирилов фактически лишался своего исключительного статуса – человека, облеченного особыми полномочиями государыни.
Терять это особое положение Кирилов не хотел ни в коем случае. Сохранение такового было для него явно важнее выполнения прочих задач «Проекта». В декабре 1735 г. он и А.Румянцев встретились в Мензелинске и разработали конкретный план усмирения Башкирии. Практически все авторы сходятся во мнении, что проект был составлен именно Кириловым. Достаточно едко об этом высказывался А.Добросмыслов: «был большой мастер составлять проекты, занимаясь такого рода делами весьма продолжительное время в сенате».[140] Может быть, составлял и не он один – но заслугу он приписал себе точно.[141] После совещания А.И.Румянцев вернулся в Казань, а И.Кирилов отправился с проектом в Санкт-Петербург.
В итоге Кирилов добился своего. В изменившейся ситуации он опять оказался на коне как знаток башкирской проблемы, с самого начала предлагавший жесткие меры. Наш скромный «ученый» оказался тем, кто смог убедить высшие власти в необходимости не поиска мирного диалога с башкирами, но строгости в отношении таковых. Кирилов убежденно заявлял, что башкир жалеть незачем: «причина нынешней предерзости башкирцев – это послабление их прежним своевольствам и воровствам».[142] План Кирилова в принципе ломал все, что ранее сохраняло нормальную жизнь в Башкирии: он предлагал передать мещерякам, тептярям и бобылям «за их верность» земли, нанимаемые у башкир (что нарушало традиционное башкирское землевладение); строить крепости; запретить башкирам в уездах иметь кузнецов и кузницы; пойманных «в воровстве» и повинившихся (!) казнить или в ссылку ссылать; запретить сборища делать (т.е. традиционные собрания - йыйыны); запретить в «свойство» вступать с татарами; снять запрет на покупки угодий у башкир – «чтобы мешались с посторонними». «Башкиры опасны не настоящею своею силою, но будущим размножением от многоженства и приплыва беглых, - умничал Кирилов, - если бы противодействовать этому размножению без случая мятежа, то все бы взбунтовались, а теперь легко начать с открывшихся воров; когда они будут прибраны к рукам, тогда остатки легко укоротить и так в мутной воде обуздать».[143]
Любитель наук и картограф по призванию оказался весьма кровожаден. Его план обрекал на смерть сотни и тысячи людей: башкир, сопротивляющихся покорению, и русских, посылаемых на строительство крепостей, заселение «освободившихся» территорий и подавление «бунта».
В столице Кирилов по собственному признанию, «на все чиненные от него представления полную и удовольственную резолюцию получил».[144] Он добился главного: конечно, одобрение свыше тоже немалого стоило; но гораздо важнее для него было сохранение того, что есть. А это – казна, подведомственные солдаты, чиновники - всего более сотни человек. Экспедиция переставала быть экспедицией в первоначальном значении – походом с определенной целью. Из нее Кирилов стал делать определенную властную структуру, которая по его замыслу должна была проводить дальнейшую реализацию проекта и подавлять башкирское восстание.
Собственно, он и здесь ухитрился напортить. Кирилову удалось убедить всех в Петербурге в том, что одной Комиссии будет недостаточно. В итоге и без того слабо согласованное дело подавления башкирского восстания запутывалось еще больше. На юге и юго-западе усмирением руководили И.Кирилов и П.Бахметьев, имевшие ставку в Самаре. В центре и на севере - казанский губернатор А.И.Румянцев. На северо-востоке - В.Татищев и А.Тевкелев. Слабая согласованность действий, вызванная отсутствием коммуникаций, усугублялась запутанностью подотчетности: Кирилова – перед Сенатом и Кабинетом, Румянцева – перед Военной Коллегией, Тевкелева – Коллегией иностранных дел, Татищева – Берг-Коллегией. При этом каждый из названных руководителей имел и реализовывал собственные цели и зада