– Раньше я их тоже на дух не переносил, – признался Майк. – Ну а потом я разбогател.
– О нашем разрыве слишком многие в штате знают, и это может создать мне некоторые проблемы во время избирательной кампании.
– Очень надеюсь, что у тебя возникнет миллион проблем. Ты их заслужил.
– В следующем месяце газета нашего штата опубликует подробный биографический очерк обо мне. В телешоу на местном канале прослеживается вся моя политическая карьера в Южной Каролине.
– А университетскую жизнь они тоже осветят? – ехидно поинтересовался я.
– Да. И там, и там, – спокойно ответил Кэйперс. – Большинство жителей Южной Каролины полагают, что она свидетельствует о моем патриотизме. Но вся штука в том, что, по мнению здешних жителей, я предал ближайших друзей. Это может стать ключевой проблемой, и мы опасаемся, что демократы попробуют на этом сыграть.
– Да здравствуют здешние жители! Если бы Иуда Искариот подружился с Бенедиктом Арнольдом[76], ты унаследовал бы весь земной шар.
– Кэйперс поделился со мной своим видением будущего штата, и, если его изберут, он станет самым прогрессивным губернатором страны, – вмешался Майк.
– Прекрати, Майк, еще немного – и я расплачусь.
– То, что случилось с нами в колледже, – как ни в чем не бывало продолжил Кэйперс, – не могло произойти в любое другое время. Все эта вьетнамская война. Но я отстаивал то, во что верил. Я считал, что моя страна в опасности.
– Нет, ей‑богу, расплачусь. Не могу удержаться, когда кто‑то несет околесицу.
– Тяжелое было время, – снова встрял Майк. – Джек, даже ты должен это признать. Я откосил от армии, думая, что это правильно. Мне не хотелось подставлять свою задницу в стране, название которой я и написать‑то правильно не мог.
– Все мы наделали ошибок во время вьетнамской войны, – добавил Кэйперс.
– Только не я. Да, я не сделал ни одной чертовой ошибки на протяжении всей войны. И горжусь тем, что выступал против этой идиотской бойни, – возразил я.
– Сейчас общественное мнение склоняется в пользу ветеранов Вьетнама, – сказал Кэйперс.
– Со мной этот номер не пройдет. Я устал от нытья ветеранов. Господи, в нашей стране еще не было ветеранов, которые, как они, так распускали бы нюни. Они, похоже, совсем себя не уважают.
– В нас плевали, когда мы вернулись домой, – напомнил Кэйперс.
– Чушь собачья! – возмутился я. – Враки. Это все городские легенды. Слышал об этом тысячу раз и не верю ни единому слову. И естественно, это всегда происходит в аэропорту.
– Именно там это со мной и случилось, – кивнул Кэйперс.
– Если бы в них плевали так часто, как утверждают вьетнамские ветераны, то в заплеванных аэропортах Америки просто ногу некуда было бы поставить. Ты врешь, Кэйперс. Если бы с тобой такое случилось, ты бы пасть порвал человеку, который это сделал. В жизни не поверю подобным россказням. Неужто, по‑твоему, ветеранов оплевывали и никто из обидчиков не потерял ни единого зуба? Неудивительно, что вы проиграли эту гребаную войну.
– Вот что мне всегда нравилось в Джеке, – сказал Майк Кэйперсу. – И сейчас тоже. Некоторые это могут не одобрить, ну а Джек их всех мелко видел.
– А вот мне это всегда не нравилось, – сердито посмотрел на меня Кэйперс. – В его мире нет места компромиссу, он не умеет смягчать смысл и маневрировать. Твой мир, Джек, – это где либо все, либо ничего. Это мир крайностей, не признающий границ. В нем, конечно, есть искренность, но ничего общего с земной жизнью он не имеет.
– Умри – лучше не скажешь, – восхищенно покрутил головой Майк. – Очень красноречиво.
– Я гибкий человек, – заметил Кэйперс. – Потому‑то так далеко и пошел.
– Ты аморальный человек, – бросил я. – И здесь уж точно далеко ушел.
И с этими словами я, не прощаясь, направился к выходу, но тут услышал за спиной голос Кэйперса:
– Ты еще позовешь меня, Джек. Я кое‑что о тебе знаю. Ты любишь Джордана Эллиота. И в этом твоя слабость.
От дома Майка я отъехал в такой дикой ярости, что колеса материнского автомобиля вздымали пыль на грязной дороге, идущей через владения Майка. Я с трудом удерживал руль дрожащими руками, и меня знобило, хотя апрельский воздух был теплым и ароматным. Я был настолько вне себя, что мог бы переехать человека или сбить дорожный знак, но, слава богу, мне никто не попался на пути, когда я свернул на шоссе, ведущее к городу.
Я поехал прямиком к дому Ледар, которая уже ждала меня на террасе. Она сидела на белом плетеном стуле, а на плетеном столе стояла бутылка бурбона «Мейкерс марк» и ведерко со льдом.
Я еще не отошел после стычки с Кэйперсом, а потому мне срочно надо было выпить. Расплескав бурбон, я наполнил стакан и тяжело рухнул на стул.
– Я знала, что ты приедешь. Просто мечтала об этом, – улыбнулась Ледар. – Как тебе встреча с Князем Тьмы?
– Ты не против, если я разобью эту бутылку и вскрою себе вены? – спросил я.
Ледар скинула босоножки и уселась по‑турецки. Я глотнул бурбона.
– Ненавижу этот город, этот штат, этот вечер, этих людей, свое прошлое, свое настоящее, свое будущее… Единственное, чего жду с нетерпением, – так это собственной смерти. Это отличает меня от большинства человеческих особей, которые до ужаса боятся смерти. Я же смотрю на нее как на долгий оплачиваемый отпуск, во время которого уж не придется думать о Южной Каролине или о Кэйперсе Миддлтоне.
– Если бы это было кино, – рассмеялась Ледар, – то героиня должна была бы пробормотать что‑нибудь жизнеутверждающее. Например: «Знаю, тебе тяжко пришлось, дорогой, но разве ты не находишь меня привлекательной?» А затем тебе останется только посмотреть на меня, страстно возжелать меня и понять, что ночь только началась, а впереди у тебя долгая жизнь.
– И что, в фильмах это работает? – спросил я.
– Да, и в жизни тоже, – ответила она.
– Стало быть, я должен назвать тебя привлекательной?
– Нет, назови меня лучше «дорогая», – сказала она.
Я посмотрел на нее, и, как всегда, мне понравилось то, что я увидел.
– Я накинулся на Бетси, – простонал я. – Бедная девушка не сделала мне ничего плохого, а я вцепился ей в горло. Все потому, что хотел достать Кэйперса.
– Ты мне сделал большое одолжение, – ответила Ледар. – Знаешь, нет ничего более унизительного, чем то, что твоих детей растит женщина, которая сама еще ребенок.
– Ты и я, мы оба судились за наших детей. Как Кэйперсу удалось выиграть дело? Я считал, что вполне могу потерять Ли, и понимаю почему. Но ведь ты наверняка была хорошей матерью?
– Хорошей, но не слишком умной. После рождения Сары я здорово располнела и сделала ошибку, сразу же не похудев. Я не знала, что Кэйперс терпеть не может полных женщин. Впрочем, в этом он не отличается от других американцев. Похоже, вы, мужчины, не успокоитесь, пока клятва на верность булимии не войдет в свадебную церемонию. Вот так оно и получилось: Кэйперс начал заводить интрижки и остановился на милашке Бетси.
– А как же дети?
– Я почти год пыталась потерять вес, а в результате потеряла Кэйперса, – сказала она, обращаясь в темноту. – Потом он во всеуслышание заявил, что свои сценарии я ставлю выше замужества. Мы расстались, и вместе с детьми я переехала в Нью‑Йорк. Стала встречаться со всеми, кто меня приглашал. Не отличалась разборчивостью. И осторожностью тоже. Жуткое время, Джек. И я стыжусь каждой минуты. Хотя это помогло мне притупить ненависть к Кэйперсу. Жить с ним – все равно что быть заживо погребенной во льдах. Он сделал со мной то же, что и с тобой. Частные детективы. Фотографии. Одним из моих мужчин был чернокожий, писатель. Я встретила его на книжной ярмарке. Парочка других оказались женаты. Вот так он отнял у меня детей.
– Хочешь, вернусь и набью ему морду?
– Ты что, только о мордобое и можешь говорить?
– Предпочитаю считать это геройским поведением. А кроме того, Ледар, я все же мужчина. И знаю, что тревожит других мужчин. И здесь не последнее место занимает боязнь быть побитыми. К тому же ты прекрасно знаешь, что я просто пытаюсь тебя подбодрить.
– Если хочешь меня подбодрить, – отозвалась она, – то обещай, что убьешь его. Потому что просто побить – это слишком мало.
Ледар взяла меня за левую руку и поднесла ее к свету, если, конечно, можно назвать светом тусклое освещение, идущее от реки. Дважды покрутила на моем пальце обручальное кольцо. Надо сказать, что руки у меня маленькие, словно принадлежат человеку на полфута ниже меня.
– Почему ты до сих пор носишь кольцо?
– Потому что развода у меня не было. И я больше не женился. Кольцо напоминает мне о Шайле.
– Милый Джек. Такой грозный с виду, а на самом деле – мягкий, как воск.
– Это не так. Но может, и был бы… с другим отцом.
– Я только что поцапалась с матерью, – сообщила Ледар. – Всякий раз, как слышу ее голос, жалею, что я не сирота.
– Ты что, считаешь меня ненормальным, раз я до сих пор ношу кольцо?
– Да нет же, наоборот. Считаю, что это очень мило.
– Но немного странно.
– Немного. Ты снимаешь его, когда ходишь на свидания?
– Да я почти не хожу.
– Почему?
– Когда твоя любимая женщина кончает самоубийством, начинаешь смотреть на себя другими глазами. Даже если в ее смерти виноваты сложные силы, о которых не знаешь и которых никогда не поймешь, все равно кажется, что и я приложил к этому руку. И я думаю об этом всякий раз, как приглашаю женщину на ужин.
– Ты думаешь, что женщина, которую ты приглашаешь на ужин, может покончить с собой?
– Нет, – рассмеялся я ее шутке. – Ты думаешь, что если тебе нравится женщина, а ей нравишься ты, то впереди тебя ждет много ужинов, потом – много поцелуев, потом – свадебные колокола, но потом, вполне возможно, тебе придется смотреть еще на одно тело в морге…
– Джек, я сказала не подумав. Прости меня, пожалуйста.
– Каждую ночь Шайла приходит ко мне во сне. Каким‑то образом внедряется в подсознание. Мне может сниться, будто я плыву на байдарке где‑то на Аляске, а она выходит из леса и прыгает со скалы. А иногда иду по узкой улочке Амстердама, оказываюсь рядом с каналом и вдруг слышу крик: это Шайла летит в воду с крыши одного из больших домов, обступивших канал, и я прыгаю следом, чтобы спасти ее. Открываю глаза под водой и вижу тысячу Шайл, плавающих вокруг меня, и все они мертвые.
– Тебе, наверное, уже не терпится поскорее пойти спать.
– Сон – не самое любимое мое занятие.
Какое‑то время мы сидели молча.
– Как тебе удалось оставить при себе Ли? – наконец тихо спросила Ледар.
– А что случилось с вашим дубом? – сменил я тему. – У вас был самый красивый дуб в округе.
– Кэйперс, – сказала она. – На протяжении всей нашей совместной жизни он твердил, что дуб мешает ему любоваться закатом над рекой. В тот год, когда у нас все пошло наперекосяк, Кэйперс как‑то привел к дубу всех своих сотрудников. В руках они держали, как мне показалось, банки с пивом и делали вид, будто любуются закатом.
– Что‑то не пойму.
– На самом деле они положили в эти банки очень мощное средство от сорняков. Пока они любовались закатом, каждый по очереди вылил на землю отраву. Прошло полгода, и бедное дерево начало погибать. Уотерфорд прямо‑таки кипел от возмущения, но Кэйперс все отрицал.
– И ты об этом не знала? – удивился я.
– Нет. Конечно нет, – ответила она. – Несколько лет спустя мне рассказал об этом его сотрудник. Но мой отец сразу заподозрил Кэйперса.
– Странно. Я подошел к тому моменту в своей жизни, когда отдаю предпочтение дубу, а не человеческому существу. Черт, если придется выбирать между Кэйперсом Миддлтоном и сорняками, я предпочту сорняки.
– Он до сих пор верит, что скоро вы опять будете друзьями.
– Только не после сегодняшнего вечера.
– Возвращаясь к Ли. Расскажи о том процессе, – попросила Ледар.
– Родители Шайлы, естественно, винили меня в смерти дочери. После похорон у меня была одна из тех идиотских депрессий. Братья поместили меня в больницу в Колумбию, и там начали усиленно лечить. Понадобилось время, чтобы лекарства подействовали и мне захотелось сыграть в подковки[77]с другими пациентами.
– А где все это время была Ли?
– Она жила у Фоксов, которые, конечно же, оплакивали кончину дочери. Даже тогда Ли была сказочным ребенком. И тут им пришла в голову идея – причем без всякой задней мысли, – что Ли может заменить им Шайлу. Они стали хлопотать об опекунстве, когда я все еще был в Колумбии.
– Как же тебе удалось выиграть, если ты в это время лечился в психиатрической больнице?
– В больнице работает мой брат Дюпри. Он пришел и рассказал мне, что сделали Фоксы. Гнев – лучшее лекарство от депрессии. Горе от утраты Шайлы сменилось гневом по отношению к ее родителям, пытавшимся украсть нашего ребенка. Ее отец утверждал на суде, что я систематически избивал Шайлу. Список моих злодеяний изо дня в день становился все длиннее. Отец Шайлы лгал, но они оба отчаянно хотели сохранить Ли как частицу умершей дочери.
– Неудивительно, что ты уехал в Италию.
– Семья сплотилась вокруг меня. Даллас легко справился с процессом. Фоксы засыпались на перекрестном допросе. Шайла оставила предсмертное письмо. Моя семья дала свидетельские показания, что я способен быть отцом. Никогда не подозревал, что они проявят такое достоинство… величие души, несмотря на все, что с нами случилось. Я посмотрел на семью новыми глазами. И вот почему они смертельно обиделись, когда сразу после суда я уехал в Италию, не желая больше их видеть.
– Я их за это не осуждаю.
– Я был не прав, – вздохнул я. – Но теперь уже ничего не изменишь.
– Шайле не понравилось бы, что ты навсегда покинул Юг.
Услышав в ее голосе легкий упрек, я посмотрел ей прямо в глаза.
– Мне просто необходимо было отдохнуть от Юга, – сказал я и, помолчав, продолжил: – Мне тяжело даже думать об этом, а уж жить с этим и пытаться анализировать совсем невмоготу.
– Если Майк не осуществит свой проект, я сама напишу обо всем, – заявила Ледар.
– Сделай меня жителем Чарлстона, – попросил я. – Тогда твоя мать не будет после каждого моего звонка в парадную дверь дезинфицировать крыльцо.
– Она делает это не каждый раз, – возразила Ледар. – Она просто хочет, чтобы ты научился пользоваться задней дверью.
– Как ты уживаешься со своими родителями?
– Отец смотрит на меня и думает: «Плохое семя». Мама пускает слезу и думает: «Испорченное яйцо». А потом их обоих начинает мутить при мысли о том, что их девочка потеряла шанс стать женой губернатора.
– Если этот парень станет губернатором, то даже птицы не будут прилетать на зимовку в наш штат.
– Согласись на проект, Джек, – сказала вдруг Ледар.
– Зачем? – удивился я. – Мне это все кажется неправильным. Слишком много сигналов опасности.
– Мы сможем узнать друг друга поближе уже взрослыми. И я тебе понравлюсь, – улыбнулась Ледар, взяв меня за руку.
– И это самая большая опасность, – ответил я.
Глава четырнадцатая
На следующий день чудесным солнечным утром я ехал по двухполосной дороге, проложенной через болота и леса по берегам убегающих к Атлантическому океану рек. Чернокожий мужчина забрасывал с моста сеть на креветок. Сеть закрутилась, словно юбка балерины, безупречный веревочный круг ударил по воде и быстро ушел на глубину. Я представил себе, как сеть опускается на илистое дно, захватывая в ловушку попадавшихся на пути кефаль, моллюсков и крабов. Интересно, сохранилась ли моя сеть и хватит ли мне терпения набить переносной холодильник для пива крупными и юркими весенними креветками?
На мостике, перекинутом через Бейзмор‑крик, я вспомнил о карте, висевшей в кабинете отцовского дома. Это была проекция Меркатора, на нее был нанесен Гастон‑Саунд, включавший реку Уотерфорд и сам Уотерфорд. На карте были обозначены морские границы и прилегающая территория. Здесь я впервые узнал о том, что в подборе полезной информации есть своя красота. Город расположен на широте 32°15′, средняя высота подъема воды в реке Уотерфорд составляет 7, 5 фута. Мелкие, но важные числа накрыли каналы и реки педантично выстроенным графическим изображением. Каждая цифра сообщала глубину канала при низком подъеме воды. Мне нравилось изучать карту, потому что она объясняла мне мое место на земле. Это была пропетая малой родине серенада, выраженный в цифрах хвалебный псалом. Я переезжал с острова на остров, двигался мимо соленых озер, меняющих представление человека о зеленом цвете, мимо салонов красоты и неработающих автозаправок. Я видел каждую деталь той карты и ощущал резкий запах болота.
На острове Орион я остановился возле ворот и сообщил сторожихе свое имя. Она окинула меня свирепым взглядом, словно я приехал ограбить остров и увезти все серебро и фарфор. Ворча, выдала мне временный пропуск и объяснила, как проехать к дому Эллиотов.
– Не вздумайте кормить аллигаторов, – предупредила она.
– А что мне делать с дохлой собакой в багажнике? – спросил я и быстро отъехал от ворот.
Эллиоты жили в красивом двухэтажном доме на берегу океана. Я постучал в дверь, подождал несколько минут. Дверь мне открыла Селестина Эллиот и кинулась в мои объятия.
– Ты все такой же большой, – сказала она.
– А вы все такая же красивая, – ответил я.
– Неправда. В следующем месяце мне исполнится шестьдесят восемь, – заявила Селестина и была не права, так как ее лицо сохранило естественную миловидность, над которой не властно время.
Селестину Эллиот всегда считали образцовой женой военного. Она помогла своему мужу сделать головокружительную карьеру в Корпусе морской пехоты. Она была блестящей женщиной, причем не прикладывая к этому особых усилий, и ее муж выглядел гораздо значительнее, чем на самом деле, а все потому, что рядом с ним была такая необыкновенная спутница жизни. Селестина обладала даром привлекать всеобщее внимание, особенно когда говорила с мужчинами, способными продвинуть мужа по службе.
Многие люди, включая саму Селестину, считали, что генерал Ремберт Эллиот обязательно стал бы командующим Корпусом морской пехоты, если бы у него не было детей. Его единственный ребенок Джордан причинил его карьере больше ущерба, чем японская пуля, едва не убившая генерала в сражении при Тараве[78].
Селестина провела меня в гостиную и налила кофе, а я смотрел на океан и корабль, прокладывающий себе путь на север, к Чарлстону.
Мы уселись, обменялись любезностями, после чего я подал ей элегантную сумку от Фенди, в которой лежали два письма и подарки от ее сына.
– Селестина, возникли проблемы, – тихо произнес я.
Прежде чем она успела ответить, за моей спиной послышался глубокий мужской голос:
– И ты даже не представляешь себе какие, дорогая.
Ремберт Эллиот – генерал с головы до ног – посмотрел на жену голубыми глазами, чистыми и ясными, как морской воздух. Он стоял на пороге у заднего входа в дом. Селестина страшно побледнела, а я спокойно взял из ее рук письма.
– Дай мне эти письма, Джек, – приказал генерал.
– Они мои. Это я их написал, – отрезал я, вставая из‑за стола.
– Ты лжец. И ты, и моя жена, вы оба лжецы, – вспыхнул генерал, не в силах скрыть свой гнев и явно потеряв лицо. – Ты предательница, Селестина. Моя собственная жена – предательница.
– Вы же должны играть в гольф в Хилтон‑Хед, генерал. Что случилось? – спросил я, неприятно удивленный его возвращению в неурочное время.
– Хотел застукать вас на месте преступления, – заявил генерал.
– Стало быть, вы солгали. Вступайте в наш клуб лжецов.
– Кэйперс Миддлтон дал мне фотографии, сделанные в Риме, – сказал генерал.
Он хотел передать снимки жене, но, передумав, швырнул их на пол. Селестина молча подняла фотографии. Аккуратность была ее второй натурой, даже во время самых яростных вспышек мужа. Она задержала взгляд на одной фотографии с запечатленным на ней сыном – бледным и аскетичным.
И тут Ремберт Эллиот сделал то, что удивило не только его жену, но и меня. Он отступил на шаг и застыл в нерешительности, пока Селестина поднимала разбросанные по полу снимки, не зная, чего еще ожидать от мужа. Генерал не боялся брать штурмом любое береговое укрепление, но укрепление, оказавшееся сейчас перед ним, было слишком опасным, чтобы атаковать. Здесь требовалась тонкая стратегия, а в военной академии не учили тонкостям борьбы с собственной семьей. Даже его жена, смотревшая на него сейчас с вызовом, казалась врагом, проникшим в его дом, несмотря на колючую проволоку, натянутую на кухне.
Поскольку этот человек действия продемонстрировал свою полную неспособность к действию, я не преминул воспользоваться нехарактерным для него замешательством. Оставив его стоять столбом, я прошел в ванную на первом этаже, разорвал письма Джордана на мелкие кусочки и спустил в унитаз. Когда я вернулся, Селестина и генерал сидели на стульях, обмениваясь подозрительными взглядами.
– Ты заставила меня сидеть на торжественном богослужении, посвященном памяти опозорившего меня сына, при этом прекрасно зная, что он жив?! – возмутился генерал.
– Я считала, что он умер, – проронила Селестина.
– Почему ты не сказала мне, когда узнала?
– Потому что вы его ненавидели, генерал, – ответил я за нее. – Вы всегда его ненавидели, и Джордан это знал, и Селестина это знала, и я это знал, и вы это знали. Вот поэтому‑то она вам и не сказала.
– Я имел право знать! – рассердился генерал. – Ты была просто обязана сообщить мне.
– Я же не служу в Корпусе морской пехоты, дорогой. Ты как‑то все время об этом забываешь.
– Это был твой долг как жены, – уточнил генерал.
– Давай лучше поговорим о твоем долге отца, – вспыхнула Селестина. – Поговорим о том, как ты относился к сыну с первого дня его рождения. Как ты на моих глазах обижал и мучил нашего чудесного, золотого мальчика.
– Он был слишком изнежен, – заявил генерал. – Ты знаешь, я все могу стерпеть, но только не это.
– Он не был изнежен, – возразила она. – У него просто мягкий характер, а ты этого не понял.
– Он вырос бы одним из них, если бы я позволил тебе его воспитывать, – отозвался ее муж с презрением в голосе.
– Одним из них? – не понял я.
– Гомосексуалистом, – объяснила Селестина.
– А‑а! Ужас‑ужас, – подхватил я. – Лучше уж умереть.
– Вот‑вот, – поддержала меня Селестина.
– Я не стал бы так давить на Джордана, – сказал генерал, – если б ты родила еще детей.
– Конечно, как всегда, я виновата.
– Из одинокого волка никогда не выйдет хорошего солдата, – заметил генерал. – Такие люди опасны для армии. Они не могут подавить свое эго на благо коллектива.
– Совсем как ты, дорогой, – бросила Селестина. – Когда разговор заходит о семье.
– Ты никогда не понимала военных.
– Я слишком хорошо их понимала, – рассмеялась Селестина.
– Четырнадцать лет я считал, что мой сын мертв, – произнес генерал и, повернувшись ко мне, добавил: – И что, по‑твоему, я должен был чувствовать?
– Радость, – предположил я.
– Я уже оповестил соответствующие органы, – заявил генерал.
– Что ты им сказал? – осведомилась Селестина.
– Я сообщил им название церкви, в которой были сделаны снимки. И дал понять, что, возможно, он совершил преступление. У меня к тебе много вопросов, Джек.
– Вот только ответов у меня мало, генерал, – отозвался я.
– Насколько я понимаю, ты уничтожил эти письма? – спросил он.
– Лишь мои записки к Ледар Энсли, – сказал я.
– Передай ей, что я хотела бы с ней увидеться, – вмешалась в разговор Селестина. – Слышала, что она сейчас в городе.
– Джек, – обратился ко мне генерал, – я мог бы приказать арестовать тебя за укрывательство беглого преступника.
– Разумеется, могли бы, – ответил я. – Правда, в преступлении никого не обвиняли. А преступник, которого вы подозреваете, похоже, мертв.
– Так ты отрицаешь, что на этих фотографиях мой сын? – спросил генерал.
– В Италии я общаюсь только с теми исповедниками, которые говорят по‑английски, – ответил я.
– Но это же Джордан? – продолжал настаивать на своем генерал, но голос его предательски дрожал.
– Ничего не могу сказать, – пожал я плечами.
– Или просто не хочешь, – нахмурился он. – Селестина?
– Дорогой, я понятия не имею, о чем ты толкуешь! – воскликнула она.
– Все эти поездки в Италию. Я думал, ты моталась туда из любви к искусству, – произнес генерал.
– Искусство – всегда одна из целей поездки, – отозвалась Селестина.
– Ненавижу музеи, – повернулся ко мне генерал Эллиот. – Там‑то она и встречалась с Джорданом. Теперь мне все ясно.
Я вгляделся в лицо генерала и на мгновение даже пожалел этого эмоционально ограниченного, натянутого как струна человека. Рот тонкий, словно лезвие ножа. Коренастый, крепко сбитый. Глаза почти семидесятилетнего человека горели голубым пламенем, приводящим в ужас мужчин и чарующим женщин. Люди всегда боялись Ремберта Эллиота, и генерал был этим весьма доволен. В военное время Америка остро нуждается именно в таких людях, но, подписав мирный договор, не знает, куда их девать.
Как и другие мужчины, посвятившие себя искусству уничтожения вражеских солдат, Ремберт Эллиот оказался отвратительным мужем и отцом. К жене он относился как к адъютанту, пришедшему с плохим известием. Джордан воспитывался на поцелуях матери и тумаках отца.
Генерал тяжело поднялся и снова взял в руки фотографии.
– Этот священник… Он что же, мой сын? – поинтересовался он у меня.
– Откуда мне знать? – ответил я. – Это мой исповедник. Вам следовало бы почаще ходить в церковь, генерал. Тогда увидели бы маленький экран, отделяющий священника от несчастного грешника. Эта преграда не дает им ясно увидеть друг друга.
– Так ты утверждаешь, что это не мой сын? – настаивал генерал.
– Это мой исповедник, – повторил я. – Ни один суд не сможет заставить исповедника свидетельствовать против меня, и наоборот.
– Думаю, что это все же мой сын.
– Замечательно! Примите мои поздравления. Наконец‑то вы вместе. Разве вам не нравится такой счастливый конец?
Селестина подошла к мужу и заглянула ему в глаза:
– Это Джордан. Каждый раз, когда мы ездили в Рим, я встречалась с ним, а тебе говорила, что хожу по магазинам.
– Лгунья, лгунья, – прошептал генерал.
– Нет, дорогой, – тихо произнесла Селестина. – Мать, мать.
– А ты, стало быть, выступал в роли курьера, – повернулся ко мне генерал.
– Можно и так сказать, – ответил я.
– Я растил из него морского пехотинца, – с горечью обронил генерал.
– По мне, такое воспитание больше смахивает на Архипелаг ГУЛАГ, – заметил я.
– Джордан достиг совершеннолетия в шестидесятые, – произнес он. – И это его погубило. Откуда вам знать о верности и патриотизме или о моральных ценностях и этике!
– Спросите лучше, что мы знаем о насилии над детьми, – возмутился я.
– Ваше поколение – поколение лжецов и трусов. Вы пренебрегли своим долгом перед отечеством, когда Америка в вас нуждалась.
– Вчера у меня был такой же глупый разговор с Кэйперсом Миддлтоном, – сказал я. – Позвольте мне подвести итог: плохая война, развязанная плохими политиками, под руководством плохих генералов. Жизни пятидесяти тысяч человек спущены в сортир просто так.
– Свобода – достаточная причина для того, чтобы умереть.
– Вьетнама или Америки? – поинтересовался я.
– Обеих стран, – ответил он.
Я подошел к Селестине и обнял ее.
– Он теперь в другом монастыре, в другой части Рима. Он в безопасности, – шепнул я ей. – Мне очень жаль, что пришлось уничтожить его письма. – И с этими словами я покинул их дом.
Я уже садился в материнский автомобиль, когда в дверях появился генерал Эллиот и окликнул меня.
– Да, генерал.
– Я хочу увидеть своего сына, – произнес он.
– Я передам ему, генерал. Ведь раньше у него не было отца. Возможно, он обрадуется.
– Ты поможешь мне устроить встречу? – спросил генерал.
– Нет.
– Могу я узнать почему?
– Я вам не доверяю, генерал.
– Что, по‑твоему, я должен делать? – поинтересовался он.
– Ждать, – ответил я.
– А ты не думаешь, что человек может измениться? – спросил он.
Я взглянул на этого вояку с прямой спиной и сказал:
– Нет, не думаю.
– Замечательно! – воскликнул генерал. – И я тоже.
На крыльцо выбежала Селестина:
– Джек, быстро езжай в больницу. Звонил Ти. Твоя мать вышла из комы.
Все мои братья, за исключением Джона Хардина, ждали меня на улице, возле главного входа в больницу. Я выпрыгнул из автомобиля и сразу же попал в их объятия.
– Мама! – заорал Ти. – Она сделала это!
– Она что, такая крутая или как? – спросил Дюпри.
– Чтобы свалить нашу старушку, нужно что‑то посильнее рака, – отозвался Даллас.
– Мне все кажется, что она притворялась, – заметил Ти. – Наверное, хотела, чтобы я почувствовал себя виноватым.
– У мамы куда более важные задачи. Очень ей нужно тебя наказывать! – шутливо похлопал брата по плечу Дюпри.
– Ага, какие же? – удивленно поднял брови Ти.
– Ага, и какие же? – поддержал его Даллас.