– Даже если понадобится растоптать флаг своей страны?! – воскликнул генерал, поднявшись с кресла и начав нервно мерить шагами мраморный пол.
Прежде чем ответить, я хорошенько обдумал этот непростой вопрос. Всю жизнь я давал слишком скоропалительные ответы, пытаясь таким образом отстранить людей, если они подходили слишком близко.
– Ради любви к вашему сыну, – наконец сказал я. – Да, сэр, я растопчу флаг своей страны.
– Ты и мой сын вылеплены не из того материала, который сделал нас великой нацией! – заорал генерал, и его голос эхом отозвался в широких коридорах.
– Может быть, и не целиком, генерал, – согласился я. – Но все же и в нас кое‑что есть.
– Вы не сражались за свою страну! – презрительно фыркнул генерал.
– В каком‑то смысле сражались, – парировал я. – Но вам этого не понять.
– Как ты смеешь так говорить! – обрушился на меня генерал. – Я видел много прекрасных молодых людей, готовых отдать свою жизнь. Они сражались под моим началом и пали в бою.
– Это были замечательные молодые люди, – согласился я. – На войне всегда убивают лучших. Это широко известный факт, генерал.
– В гибели за отчизну есть своя красота. Но тебе этого не понять.
– Так же как и вам, генерал. Мне неловко это говорить, но вы ведь уцелели во всех войнах, которые вела наша страна.
– Во что ты веришь, Джек? – спросил генерал с ядовитой усмешкой. – Есть ли внутри тебя хоть что‑то святое, чего никакая земная сила не одолеет?
Я снова задумался и ответил только через несколько минут:
– Да. Есть. Я никогда не предам своего ребенка.
Генерал Эллиот отшатнулся, словно я плеснул ему в лицо серной кислотой.
– Semper Fidelis[113], – прошептал генерал. – Это два самых сильных слова, которые я ношу в сердце. Ничто не может быть выше их. Ни потеря жены. Ни потеря сына. Semper Fidelis.
– Именно в этом городе этот девиз был выбит на монетах, – сказал я. – Кстати, у вас есть деньги? Место, где остановиться? Вы хоть что‑нибудь ели?
Генерал покачал головой.
Я взял его за плечи и подтолкнул в сторону коридора.
– Генерал, я никогда не вел в бой отряд морских пехотинцев в Камбодже. Но я чертовски хорошо готовлю. И в кошельке у меня полно денег, а еще есть свободная комната с прекрасным видом на площадь. Это, конечно, ненадолго, но сегодня вы полюбите меня больше, чем Чести Пуллера[114].
– Почему ты это делаешь? – с подозрением спросил генерал. – Ты ведь должен меня ненавидеть.
Я рассмеялся, отвел его на кухню и, пока рылся в кладовке в поисках коробки с пастой, не поворачиваясь, произнес:
– Я вас терпеть не могу, генерал. Но вы отец моего лучшего друга, и я не хочу, чтобы вы ночевали на скамейке на берегу Тибра. К тому же мне представился случай доказать обычное превосходство либералов над нацистами. Согласитесь, такой шанс выпадает раз в жизни.
Вот так холодной римской ночью генерал Эллиот сидел на табурете в моей кухне, а в Апеннинах завывал ветер, вода в мелких фонтанах покрылась тонкой ледяной коркой, а мы, два врага, впервые за нашу непростую жизнь мирно беседовали друг с другом. Я слишком близко подошел к смерти, и это открыло во мне то, что, как я полагал, захлопнулось навечно. Генерал явно провел день в страшных мучениях. Должно быть, почувствовал всю глубину одиночества слов «Semper Fidelis», слетевших с его языка, когда он готовил западню для собственного сына, причем из самых лучших побуждений.
Разговаривали мы осторожно, избегая взрывоопасных тем, заманивших нас в ловушку и приведших к удручающим событиям сегодняшнего дня. Я считал, что Юг с самого рождения взял генерала в плен, заточил в тюремную камеру его характер и не дал выйти на свободу. Генерал Эллиот обладал определенным обаянием, необходимым человеку для блистательной карьеры военного. И генерал пустил в ход все свое обаяние, пока я готовил для него еду и подливал вино. Он рассказывал истории о своем детстве, истории о моем деде и о Великом Еврее, о приезде родителей Шайлы и о собственной службе.
К тому моменту, когда я привел его в гостевую комнату, мы уже смотрели друг на друга иными глазами. Мы беседовали как джентльмены. Наши разногласия и ненависть лежали между нами, словно мины, но мы осторожно их обошли и с достоинством выдержали этот непростой вечер.
Я восхищался мужеством генерала Эллиота, позвонившего в дверь своего врага, да и генерал, похоже, был благодарен мне за то, что я отворил ему дверь.
Когда я дал генералу полотенца и зубную щетку, он спросил меня:
– А Джордан – хороший священник? Или это всего лишь маскировка? Игра, в которую он играет?
– Ваш сын – Божий человек, – после некоторого раздумья ответил я.
– А тебя это не удивляет? – недоверчиво покачал головой генерал. – Неужели я так ошибался в сыне? Разве в нем нет ни капли сумасбродства?
Я тихо рассмеялся, припоминая что‑то, и ответил:
– Джордан Эллиот, бесспорно, самый сумасбродный сукин сын, которого я встречал в своей жизни. Для него нет преград.
Глава двадцать первая
С первого дня появления Джордана Эллиота в Уотерфорде его прозвали калифорнийским мальчиком. Для жителей Южной Каролины Калифорния была местом, где американская мечта, разворачиваясь на солнце, шла не в том направлении. Это была запретная страна, где все человеческие страсти переплескивали через край, а сдерживающие центры не работали.
То время мы назвали летом Джордана. Мы никогда еще не встречали такого человека, как он. Его светлые волосы спускались до плеч, и он прямо‑таки излучал природное здоровье. Хотя в строгом смысле слова красивым его назвать было нельзя, лицо у него было точно у бегуна на длинные дистанции. Особенно поражали бесстрашные глаза. Уотерфорд немедленно обнаружил, что Джордан Эллиот проживал свою жизнь, словно это был затяжной прыжок с высоко летящего самолета. Из Калифорнии он привез революционные идеи, которыми щедро делился с окружающими.
В то лето, как я помню, наши души были легки, точно подхваченные воздушным потоком дикие утки над необъятной скатертью соленых болот, и мы были счастливы на роскошной, полной жизни зеленой земле, где реки пахли спартиной[115]и яичным белком. Местные мальчишки привыкли проводить время на реках Уотерфорда: отправлялись на многодневную рыбалку, ловили постоянно меняющуюся приливную волну, втирали детский крем в обожженные солнцем плечи, а рыба выскакивала из залитой луной воды и сама насаживалась на крючок. Саргусы, мигрирующая кобия, пятнистые окуни, сладкая на вкус форель… Свежее филе скворчало на сковороде и покрывалось золотистой корочкой, помогая нам набивать животы и освещая светлые, радостные дни нашего детства. Болотистая местность больше чем на сто процентов удовлетворяла все пять органов чувств подростка. Я закрывал глаза, забрасывал сеть в ручей при низкой воде, и легкие мои наполнялись летним воздухом. И в такие минуты я мог представить себя моряком, владельцем торгового судна, обитателем моря и болот. Черная речная грязь забивалась между пальцами ног, и я слушал, как дельфин гонит кефаль к речной отмели.
Появление Джордана в Уотерфорде было сродни стихийному бедствию, хотя на то, чтобы оценить вред (или пользу) от его смелого вторжения в жизнь города, ушли годы. Он распахнул для нас окна времени, принес к нашим дверям новости из большого мира. Жизнь стала сказкой, театром и мифом, потому что этого пожелал Джордан.
Джордан рос в военной среде, поскольку был сыном подполковника. Он был одним из тех мигрирующих, взаимозаменяемых и практически невидимых детей, выходящих из безликих зданий военно‑морского госпиталя и двух баз, расположенных в городе. Жизнь таких детей была настолько транзитной, что местные ребята не тратили попусту время на более близкое знакомство. Дети военных каждый год проходили через город и через школу почти незамеченными.
Кэйперс, Майк и я впервые увидели Джордана на Долфин‑стрит, когда мы брели на бейсбольный матч американской лиги, проходивший на школьном стадионе. И вот в благоухающий южный день, когда тротуар просто обжигал ноги, а растения, казалось, вот‑вот дружно самовозгорятся от зноя, мы неторопливо шли по главной торговой улице. Все кругом было пропитано жарой, и наша троица жадно ловила струи прохладного воздуха из открытых дверей магазинов. Лодки на неподвижной воде походили на стрекоз, застывших в янтаре внепогодного полдня, который будет тянуться вечно. Время остановилось, и только младенцы в колясках орали от жары в ожидании своих мамаш. Лето вписало свое имя в шипящий асфальт, и даже собаки куда‑то попрятались.
– Что за черт?! – воскликнул Майк, первым заметивший Джордана, летевшего по Долфин‑стрит на скейтборде и, словно слаломист, лавировавшего в плотном потоке машин.
– На хрена мне это знать, да и плевать я хотел, – отозвался Кэйперс, изображая безразличие, но мы с Майклом уловили в его голосе неуверенность.
Кэйперс был законодателем моды в нашей компании. Он не возражал против свиты, но соперников не терпел.
– Это новый парень, – сообщил я. – Из Калифорнии.
Я навсегда запомнил первое явление Джордана Эллиота и его светлые волосы, разлетающиеся над головой, когда он несся по улице на первом скейтборде, пересекшем границы Южной Каролины. Я как завороженный следил за Джорданом, скользящим между «бьюиками» и «студебеккерами», в то время как вся улица нашего южного городка дружно обратила на чужака неодобрительный взор. На Джордане были плавки, рваная футболка и поношенные тенниски. По улице он несся с шумом и явно красуясь, выделывая совершенно нереальные повороты и виражи. Его темные очки, надетые на макушку, выглядели скорее вызывающей маской, не имеющей ничего общего с законами оптики. Владельцы магазинов и клиенты выбежали на улицу прямо в жаркое марево, чтобы посмотреть на представление.
Помощник шерифа Кутер Риверс, в это время как раз выписывающий штраф за неправильную парковку туристу из Огайо, вдруг заметил непорядок и свистнул Джордану, чтобы тот остановился.
Помощник шерифа Риверс был грузным туповатым мужчиной, обожавшим толпу, совсем как актер‑любитель, а потому страшно обрадовался такому повышенному вниманию горожан. Приблизившись к длинноволосому мальчику, помощник шерифа спросил:
– Так‑так‑так, маленький орел! Это что тут у нас?
– А чего такого? Я спешу, – ответил Джордан, который спрятался за темными стеклами очков и, казалось, не замечал всеобщего внимания.
– Ты забыл добавить в предложение слово «сэр», сынок, – зарычал Риверс.
– В какое?
– Что? – растерялся Риверс. – В каждое, сынок. В каждое, черт побери, если хоть немного думаешь о себе.
– Прошу прощения, сэр, – отозвался Джордан, – но я не понимаю ни слова из того, что вы говорите. Не могли бы вы перейти на английский?
Мы с Майком и еще несколько человек из толпы прыснули со смеху.
– Сынок, может, там, откуда ты родом, твои слова и покажутся забавными, но здесь я не дам тебе раскатывать на своем драндулете, – огрызнулся помощник шерифа.
Джордан с непроницаемым лицом смотрел сквозь темные стекла очков, сохраняя абсолютное самообладание.
– Что сказал этот парень? – спросил он под громкий хохот толпы.
Выговор Кутера Риверса и в самом деле был труден для понимания даже жителей Южной Каролины. А когда он злился, то захлебывался словами, причем недостаток этот школа Уотерфорда так и не сумела исправить. Задненёбные звуки его речи были слишком растянуты, а губные, наоборот, вылетали чересчур быстро, а потому были смазаны. И вот сейчас, когда он разволновался, слова слились в один непереводимый поток. Прошипев что‑то, Кутер выписал квитанцию и подал ее Джордану. Несколько человек в толпе захлопали, глядя, как Джордан разбирает слова.
– А вы среднюю школу окончили? – изучив квитанцию, поинтересовался Джордан.
– Почти, – ответил опешивший Риверс.
– Вы неправильно написали слово «нарушение», – заметил Джордан. – Вы неправильно написали слово «передвигался».
– Все, что надо, я написал, – отрезал помощник шерифа.
– Ну и что мне делать с этой квитанцией? – спросил Джордан.
Пробираясь сквозь толпу, помощник шерифа крикнул через плечо:
– Можешь съесть ее вместо ланча, маленький орел.
Толпа начала рассасываться, и большинство не видели, как Джордан совершенно спокойно сунул квитанцию в рот, словно лошадь морковку. Он сжевал ее и, сделав несколько судорожных движений, проглотил.
– Ты играешь в бейсбол? – спросил его я.
– Я играю во все игры, – ответил Джордан, впервые взглянув на высокого поджарого мальчика с приплюснутым носом. Именно таким я был в те годы.
– И как успехи? – поинтересовался Майк.
– Да так, потихоньку. – На секретном языке атлетов Джордан дал понять, что перед нами спортсмен. – Меня зовут Джордан Эллиот.
– Я знаю, кто ты такой, – произнес Кэйперс. – Мы троюродные братья. Я Кэйперс Миддлтон.
– Мама сказала, что тебе будет стыдно общаться со мной, – улыбнулся Джордан. В его самоуверенности было нечто очаровательно обескураживающее.
– Слыхал, что ты странный, – сказал Кэйперс. – И ты только что это доказал.
– Кэйперс! Что за имя. В Европе каперсами называют маленькие ягоды, которые кладут в рыбу и в салаты. На редкость дерьмовый вкус.
– Это фамильное имя, – оскорбился Кэйперс. – Оно вошло в историю Южной Каролины.
– Ой не могу! – Майк притворился, будто его вот‑вот стошнит.
– Мой отец говорит, что все здешние Эллиоты – теплое говно, – признался Джордан.
– А вот и нет. По меркам Южной Каролины, прекрасная семья. Просто замечательная, – заявил Кэйперс.
– Эх, надо было мне взять гигиенический пакет, когда я в последний раз летел на «Дельте»[116], – бросил Майк, и Джордан рассмеялся.
– Я Джек Макколл, – протянул я ему руку. – А Макколов в нашем городе практически ни во что не ставят.
– Майк Хесс, – поклонился Майк. – Таким, как мы, Кэйперс позволяет чистить свой фамильный герб.
– И тот и другой происходят из очень хороших семей, – заметил Кэйперс.
– На самом деле Кэйперс считает нас белой рванью, – сказал я. – Но без нас он помрет с тоски.
– Тебе не следовало есть квитанцию, – пожал плечами Кэйперс. – Это неуважение к закону.
– Пусть попрактикуется, – бросил я. – Нам еще надо побить троих парней.
– Как мы объясним тренеру Лэнгфорду его длинные волосы? – спросил Кэйперс.
– Он же из Калифорнии, – напомнил Майк. – Это все объясняет.
Если бы мы вышли на бейсбольное поле с вождем Мау‑мау[117]или с тибетцем, занимающимся плетением корзин, реакция Лэнгфорда была бы даже менее скептической.
– Ну и что это у нас такое? – поинтересовался Лэнгфорд.
– Сын военного, тренер, – ответил я. – Приехал из Калифорнии.
– Он похож на русского коммуниста, – нахмурился Лэнгфорд.
– Это кузен Кэйперса, – сообщил Майк.
– Дальний родственник, – поспешил поправить его Кэйперс.
– Калифорния, говорите… – задумался Лэнгфорд. – У нас есть лишняя форма, сынок. Ты когда‑нибудь играл в эту игру?
– Да так, чуть‑чуть, – ответил Джордан.
– Питчером был?
– Раз или два. – Надо говорить: «Раз или два, сэр», – заявил Лэнгфорд.
– Сэр, – ответил Джордан, так, словно произнес слово «дерьмо».
У него был талант ставить взрослого в неудобное положение, при этом формально не допуская грубости. Со времен сражения при форте Самтер Джордан Эллиот был первым бунтовщиком, переступившим пределы Уотерфорда, первым человеком, смотревшим на людей во власти как на чужих, беспардонно вмешивающихся в дела других и ставящих себе целью подавить природную жизнерадостность молодежи.
Пока он надевал форму, Кэйперс сказал:
– Похоже, мы сделали большую ошибку, пригласив его к нам.
– А мне он нравится, – возразил Майк. – Он не облажается. Мне бы тоже хотелось так себя вести, будь у меня хоть капля смелости. Но честно скажу, у меня ее нет.
– Он спортсмен. Это точно, – заметил я, изучая его скейтборд. – А вам хотелось бы прокатиться на такой штуке?
– Мама мне все о нем рассказала. Им давно следовало отправить его в школу для трудновоспитуемых, – заявил Кэйперс.
– Посмотрим, как он будет играть, – ответил я.
– Он просто сын бедного морпеха. Они каждый год к нам приезжают. Надо дать ему шанс, – добавил Майк.
– Такие, как он, не умеют приспосабливаться, – нахмурился Кэйперс. – Они не знают, кто они такие. У них нет места, которое они могут назвать домом. И мне их жаль.
– Он же Эллиот. Эллиот из Южной Каролины, – поддразнил его я.
– Из хорошей семьи. Очень хорошей, – радостно подхватил Майк.
Кэйперс улыбнулся, глядя на Джордана, вышедшего на поле.
– Ну, новенький, подавай, – произнес Лэнгфорд, кинув Джордану перчатку и мяч. – Где твой шлем?
– Не налез.
– А все твои проклятые калифорнийские патлы, – нахмурился тренер. – С этим надо что‑то делать. Отис, ты с битой, сынок. Остальным разойтись по полю.
Кэтчер Бенни Майклс поправил форму, присел за «домом» бэттера и начал принимать от Джордана разогревающие мячи. Джордан разогревался медленно, но было видно, что он не первый раз в роли питчера. Никаких вывертов при подачах не было, он действовал грамотно и деловито. И тут Отис Крид открыл свой рот.
Отис первым в детской лиге стал на регулярной основе жевать табак, и при этом его не тошнило. Его отец заправлял шлюпочным хозяйством на наших реках, и с первого взгляда было видно, что Отис, загорелый и веснушчатый, вырос среди лодок, дыша запахом машинного масла ремонтируемых моторов. Он мог разобрать и собрать мотор лодки так же легко, как солдат – самозарядную винтовку М‑1[118]. Тем не менее Отис не умел разобрать утвердительное предложение или найти значение X в простейшем алгебраическом уравнении. Уотерфорд славился своими кулачными бойцами, и Отис Крид расхаживал по городу вальяжной походкой прирожденного хулигана.
– Никогда не играл против девчонки, да еще к тому же такой смазливой, – сказал Отис так, чтобы его услышали аутфилдеры[119].
По рядам игроков прокатился смешок, хотя скорее это была просто нервная реакция.
Джордан замахнулся и подал мяч прямо в верхнюю губу Отиса Крида. Именно тогда уотерфордские мальчишки узнали, с какой скоростью Джордан может бросать бейсбольный мяч. Бенни ни в жизнь было не поймать такого мяча. Мяч ударился о проволочную сетку, и раздался звук, будто лопнула гитарная струна.
– Она попыталась меня ударить. Специально! – воскликнул Отис.
Он поднялся, отряхнул штаны и злобно махнул битой в сторону Джордана. Но Джордан не обратил на Отиса ни малейшего внимания, просто принял подачу кэтчера и как ни в чем не бывало взял мешочек с канифолью, несколько раз встряхнул его, так что порошок разлетелся между пальцами, словно пух одуванчика.
– Эй, новенький, делай страйки[120], – приказал тренер.
Второй питч был выполнен в той же жесткой манере. Мяч пролетел в миллиметре от горла Отиса, в результате чего тот не выдержал и повалился спиной в сторону дагаута[121]команды‑противника.
– Отис, ты что такой скованный сегодня? – спросил Лэнгфорд.
– Да этот козел просто взбесился! – крикнул Отис.
– Я все еще напоминаю тебе девчонку? – поинтересовался Джордан.
– А то нет, лютик ты мой золотистый.
Следующий мяч ударил Отису в грудную клетку с таким хрустом, будто врезался в спелый арбуз.
Мы с Майком стояли на внешнем поле.
– Отис даже ругательство на стене не может прочесть, – ухмыльнулся я.
– Похоже, мы нашли чертовски хорошего питчера, – заметил Майк.
– Интересно, а сможет ли он сделать хоум‑ран?[122]– спросил я.
Отис с трудом поднялся на ноги, простонал и направился к питчерской горке, угрожающе размахивая битой. Длинноволосый мальчик, похоже, не испугался и сделал несколько шагов навстречу Отису. Тренер Лэнгфорд встал между ними и развел их своими натруженными мясистыми руками.
– Глупо задирать парня, у которого такой сильный бросок, – сказал тренер Лэнгфорд Отису. – Скажи, сынок, ты можешь сделать хоум‑ран?
Джордан обратил взгляд своих голубых глаз на обрюзгшего, страдающего ожирением тренера – человека, который зарабатывал себе на жизнь тем, что держал бензоколонку, но при этом страстно любил спорт и работу с детьми. Уже тогда Джордан хорошо разбирался в людях и, несмотря на непоседливость и неуравновешенность, был своего рода провидцем, а потому смог разглядеть мягкосердечность Лэнгфорда за примитивным, можно сказать грубым, фасадом, характерным для всех тренеров с Юга. Джордан почувствовал расположение тренера, когда тот, вложив мяч ему в перчатку, сказал:
– Сынок, я хочу посмотреть, как ты его выбьешь.
Джордану хватило четырех питчей, чтобы выбить Отиса. Мальчики на поле стали перешептываться, потрясенные скоростью питчей Джордана.
С появлением Джордана наша группа окончательно сформировалась. В младших и старших классах средней школы Джордан был правым полузащитником, и нашу компанию прозвали Миддлтонской линией защиты, причем за последние два года мы проиграли всего две игры. В баскетбольной команде Джордан отличался великолепной прыгучестью, брал все угловые мячи и помог нам выиграть у команды из школы Норт‑Огасты[123]. По мере возмужания игра Джордана в качестве питчера с каждым годом становилась все лучше и лучше, а его фастбол достиг совершенства, а в выпускном классе он почти что привел нашу команду к победе в чемпионате.
Но именно Кэйперс в тот день разглядел потенциал Джордана. Под гривой развевающихся светлых волос он заметил и очарование, и опасность редкой улыбки Джордана, которую этот не слишком счастливый маленький бунтарь обычно прятал, объявив войну миру взрослых. Кэйперс разглядел и сексуальную ауру этого высокомерного, уверенного в себе мальчика с тонкими губами. Почувствовав потенциального соперника, он постарался подружиться с ним, чтобы нейтрализовать.
Мы с Майком особо не возражали, потому что всегда послушно следовали за Кэйперсом. С самого начала этой дружбы не на равных Кэйперс считал, что имеет на это полное право. Кэйперс, выросший в доме, где к политике относились с большим уважением, прекрасно владел стратегией умолчаний и закулисных игр. Он подавал какую‑нибудь идею Майку, которую тот принимал за свою и с которой я не соглашался, потом мы обращались к Кэйперсу как к арбитру, и спор наш, ко всеобщему удовлетворению, благополучно разрешался. Нередко именно Кэйперс провоцировал ссоры своих вечно лающихся друзей. Он обычно мягко стелил, но нам было жестко спать. Кэйперсу страшно нравились грубые проделки, путем которых мы с Майком вносили разнообразие в его слишком правильную жизнь. На первый взгляд он ничего от нас не требовал, но на самом деле вертел нами, как хотел. Мы были орудием для реализации его выдающегося политического инстинкта, абсолютно безжалостного при всей внешней мягкости. Он действовал жестко, но в самой мягкой манере. Юг славится своими макиавелли.
Но именно Скитер Спинкс по‑настоящему скрепил дружбу нашей четверки. Скитер уродился в самых нижних эшелонах белого населения Юга, и уродился он злобным и подлым. То время, пока он учился в старших классах, стало сущим адом для уотерфордских подростков, ибо, как хвастался сам Скитер, в школе не было ни одного мальчика, которого он хоть раз, да не избил бы. Особенно доставалось от него прилежным ученикам, так как Скитер находил садистское удовольствие в их унижении. Телосложение у него было могучее, и к силе выросшего на ферме подростка добавлялись еще и дурные манеры. У него были мощная шея и взрывной характер. В общем, Скитер был из тех жутких парней, что превращали жизнь других подростков в кошмар наяву.
Летом 1962 года Скитер выбрал меня в качестве жертвы, причем проект этот был долгосрочным. Предстоящая школьная интеграция только усилила зоологическую ненависть Скитера к чернокожим, а его родитель возлагал личную ответственность на моего отца, судью Макколла, за введение интеграции в Уотерфорде. Я тогда только перешел в девятый класс, а потому еще не дорос до того, чтобы Скитер мог избить меня до потери сознания, однако и спокойно пройти мимо него мне тоже не удавалось. Скитер то брал меня в клещи и перебрасывал через плечо, то нарочно старался унизить перед девочками. Он взял себе за правило игриво похлопывать меня по лицу, причем чем дальше, тем сильнее. Я старательно избегал тех мест, где он обычно ошивался, но Скитер, заметив это, от души развлекался, внезапно появляясь там, где я меньше всего ожидал его увидеть.
В то лето проходил чемпионат по бейсболу нашей лиги, а потому скрыться мне было некуда, так как Скитер не пропускал ни одной игры. Я только что дорос до шестифутовой отметки и стал весить сто пятьдесят фунтов, но был страшно угловатым и неуклюжим, совсем как щенок датского дога. Однако Скитер, очевидно, решил, что мой рост представляет для него определенную угрозу. Он уже год как не учился в школе и работал автомехаником в компании «Шевроле», когда услышал, что я назвал его тупорылым придурком.
И это было чистой правдой. Я был виноват в том, что запятнал репутацию Скитера такой нелестной характеристикой, однако говорил я все в кругу друзей, никак не ожидая, что мои слова дойдут до Скитера. Однажды мы с Кэйперсом, Майком и Джорданом шли по улице и обсуждали матч, который только что проиграли Саммервиллу со счетом 0:1. Мы как раз занимались тем, что по новой проигрывали каждый питч, когда позади нас послышался визг тормозов и из двух машин, забитых футбольными игроками прошлого сезона, выскочили Скитер с пятеркой друзей и двинулись прямо на нас. Мы все еще были в перчатках и не успели остыть после игры. Джордан нес заклеенную липкой лентой тридцатичетырехдюймовую биту «Луисвилль слаггер», которую я сломал при неловкой подаче.
Скитер сразу приступил к делу и стремительным боковым ударом вмазал мне по губам, да так сильно, что я упал на колени и почувствовал во рту вкус крови.
– Прошел слушок, что ты меня нехорошо обозвал, Макколл, – прохрипел Скитер. – Вот я и хочу узнать, хватит ли у тебя духу сказать мне это прямо в глаза.
– Джек говорил мне, что ты у нас просто принц и гордость белой расы, – ухмыльнулся Майк, помогая мне подняться.
– Заткнись, жиденок! – рявкнул Скитер.
– Убирайся, Скитер, – вмешался Кэйперс. – Мы никому ничего плохого не делаем.
– Прикуси язык, красавчик, пока я его у тебя не вырвал и не скормил крабам, – огрызнулся Скитер и треснул меня по затылку, да так, что я снова оказался на земле.
Вот тогда‑то Джордан и стукнул битой по тротуару, давая понять Скитеру, что в городе появился новый парень.
– Эй, сопляк! – воскликнул Джордан. – Ты похож на подростка с рекламы клерасила. У тебя там под прыщами щеки‑то есть?
Майк печально закрыл глаза. Как он нам позже признался, в тот момент он подумал, что это последние слова Джордана на земле и Скитер с IQ неандертальца выберет новый, особо мучительный способ смерти для калифорнийского мальчика.
– Он назвал тебя сопляком, – заметил Генри Аутло, нападающий из футбольной команды.
– Генри не так понял, – поспешил вмешаться Майк.
– Заткнись, Хесс, – бросил Генри, – а не то я отрежу тебе задницу и съем прямо в сыром виде.
– Я что‑то не расслышал, – произнес Скитер и медленно пошел на Джордана, который, в свою очередь, крепче ухватился за биту. – А ну повтори, что сказал!
– Ну уж нет, вонючка, – отозвался Джордан. – Ты, безобразная, вислоухая, щербатая, мерзкая деревенщина. Не собираюсь ничего тебе повторять. И стой где стоишь, а не то будешь срать щепками от биты всю ночь.
– О‑о‑о! – завопила свита Скитера в притворном ужасе, а Скитер рассмеялся и сделал вид, что покачнулся от страха.
– А ты, кажись, один из тех кусков дерьма, что морпехи каждый год наваливают на острове Поллок?
– Да, я, может, и кусок морпехского дерьма, – ответил Джордан. – Но кусок дерьма, имеющий при себе бейсбольную биту.
– А я вот сейчас возьму и отберу у тебя эту биту и такого пендаля дам, что ты полетишь у меня через весь город, – по‑змеиному прошипел Скитер. – А потом обрею тебя наголо.
– Первой твоей проблемой, недоумок, будет бита, – заметил Джордан.
– Не стоит его еще больше злить, – посоветовал я Джордану.
– Считай, что он уже покойник, Макколл, – сказал Генри Аутло.
– Да тебе слабо ударить меня этой битой! – ухмыльнулся Скитер.
– Лучше помолись, чтобы это было правдой, – ответил Джордан и, ко всеобщему изумлению, улыбнулся.
Казалось просто невероятным, что Джордан нисколечко не испугался Скитера. Ситуация явно была не в его пользу: взрослый мужчина против мальчишки. Джордан просто держал биту и совершенно спокойно ждал, когда Скитер нападет. В тот день никто из городских подростков еще не знал, что Джордан Эллиот всю жизнь сражался со взрослым морским пехотинцем. Но если этого морского пехотинца он боялся до дрожи, то молодых хулиганов и панков – нисколечко.
Скитер снял насквозь пропотевшую, всю в масляных пятнах футболку и швырнул ее одному из дружков, потом поплевал на руки, потер их и встал перед Джорданом, выпятив вперед голую грудь с устрашающими рельефными мускулами.
– Господи! – восхищенно вздохнул Генри Аутло при виде столь хорошо развитой мускулатуры.
– Расскажите обо мне своему другу, – заявил Скитер и начал делать ложные выпады в сторону Джордана. – Он здесь недавно и не знает, что сейчас помрет.