Конспект статьи В.Г. Белинского
«О детских книгах: Подарок на Новый год. Две сказки Гофмана. Детские сказки дедушки Иринея (Две части).1840 г.»
Выполнила: Лаханова Яна, 19ИПД2.
Все говорят о важном влиянии воспитания на судьбу человека, на его отношения к государству, к семейству, к ближним и к самому себе; но многие ли понимают то, что говорят? Посмотрите внимательнее на отношения родителей к детям, детей к родителям, посмотрите внимательнее на воспитание. Ребенок не учится, не хочет и слышать, чтоб взять в руки книгу: что за нужда, ведь он еще дитя - подрастет, будет поумнее, так станет и учиться! Заговорите с "дражайшими родителями" о детях и воспитании: сколько общих фраз, сколько ходячих истин наговорят они вам! "Ах, дети! да! как тяжко иметь детей! сколько забот! надо вырастить да и воспитать! Мы ничего не щадим для воспитания своих детей! Из последних сил бьемся! Но это еще только одна сторона воспитания, или того, что так ложно называют воспитанием. Это еще только воспитание природное, воспитание не в переносном, а в этимологическом значении этого слова, то есть воскормливание - воспитание простонародное, мещанское. Есть еще воспитание попечительное, деликатное, строгое, благородное. В нем на все обращено внимание, ни одна сторона не забыта. Физическое воспитание в гармонии с нравственным: развитию здоровья и крепости тела соответствует развитие умственных способностей и приобретение познании. При опрятности царствует простота и неизысканность, соединенные с благородством, достоинством, хорошим вкусом и хорошим тоном. И это отражается во всем: и в одежде и в манерах. Девушка может выдвинуться из толпы, но красотою, если Бог наградил ею, нарядом, если ее papa богаче других, но не душою, не сердцем и не другими мещанскими странностями. Она выйдет замуж; - даже если и другие не похлопочут об этом, сама все устроит, но это замужество будет блестящее, способное возбуждать зависть, а не толки. Вот что делает истинное воспитание из девушек! А юноши? - О, об них я боюсь и говорить: все они, и умные и глупые, и ученые и невежды, - все они с таким философским равнодушием смотрят на жизнь, в которой для них нет ничего ни таинственного, ни удивительного, ни непостижного; все они с такою "львиного" наглостию наводят на вас свой лорнёт... прекрасные молодые люди!..
Мы представили две крайности одной и той же стороны; но есть еще середина, которая часто бывает хуже крайностей. Мы говорим о воспитании того класса общества, которое на низшие смотрит с благородным презрением и чувством собственного достоинства, а на высшие с благоговением. Непринужденность и милая наглость переходит у него в жеманство и кривлянье. Хороший тон в обезьянничество. Воспитание! Оно везде, куда ни посмотрите, и его нет нигде, куда ни посмотрите. Право рождения - священное право на священное имя отца и матери, - против этого никто и не спорит; но не этим еще все оканчивается: тут человек еще не выше животного; есть высшее право - родительской любви. Позвольте вас спросить, что вы называете любовью? Ведь и г-жа Простакова любила своего Митрофанушку: она нещадно била по щекам старую Еремеевну и за то, что дитя много кушало, и за то, что дитя мало кушало; она любила его так, что если бы он вздумал ее бить по щекам, она стала бы горько плакать, что милое, ненаглядное детище больно обколотит об нее свои ручонки. Разве чувство овцы, которая кормит своим молоком ягненка, чувство г-жи Простаковой, которая, бывши и овцою и коровою, готова еще сделаться и лошадкой, чтобы возить в колясочке свое двадцатилетнее дитя, - разве все это не любовь? - Разница человека с животным именно в том и состоит, что он только начинается там, где животные уже оканчиваются. Кроме обязанностей к себе, он имеет еще обязанности к ближним; кроме инстинкта, который есть у животных, он имеет еще чувство, рассудок и разум, которых нет у животных; будучи существом и растительным и животным, будучи плотским организмом, он есть еще и дух - искра и облик духа Божия. Следовательно, и его любовь должна быть высшею ступенью той любви, которую мы видим во всей природе. Еще младенец, припав к источнику любови - к груди своей матери, он останавливает на ней не бессмысленный взгляд молодого животного, но горящий светом разума, хотя и бессознательного; он улыбается своей матери, - и в его улыбке светится луч Божественной мысли. Во всех проявлениях его любви просвечивает не простое, инстинктивное, но уже не чуждое смысла и разумности чувство: еще ноги его слабы, он не может сделать ими шага для вступления в жизнь, но уже любовь его выше любви животной. Так неужели, после этого, любовь родителей должна оставаться при своей естественности и животности, неспособных отделиться от самих себя и перейти за околдованную черту замкнутой в себе индивидуальности? Нет, всякая человеческая любовь должна быть чувством, просветленным разумною мыслию, чувством одухотворенным. Но что же такое любовь? - Это жизнь, это дух, свет луча: без нее все - смерть, при самой жизни, все - материя, при самом органическом развитии, все - мрак, при самом зрении. Любовь есть высшая и единая действительность, вне которой все - призраки, обманывающие зрение, формы без содержания, пустота в кажущихся границах. Сам Бог есть любовь и источник любви, из которого все исходит и в который все возвращается.
Личность человеческая есть частность и ограниченность: только истина может сделать ее общим и бесконечным. Поэтому первое и основное условие достижения истины есть для человека отлучение от самого себя в пользу истины. Отсюда происходят добровольные лишения, борьба с желаниями и страстями, неумолимая строгость к своему самолюбию, готовность к самообвинению пред истиною, самоотвержение и самопожертвование: кто не знал и не испытал в своей жизни ничего этого, - тот не жил в истине, не жил в любви. Родство крови есть первая и в то же время священная основа любви, ее исходный пункт, от которого движется ее развитие. Но, повторяем, естественная любовь, основывающаяся на одном родстве крови, еще далеко не составляет того, чем должна быть человеческая любовь. Из родства крови и плоти должно развиться родство духа, которое одно прочно, крепко, одно истинно и действительно, одно достойно высокой и благородной человеческой природы. Мы сказали, что отец любит свое дитя, потому что оно его рождение; но он должен любить его еще как будущего человека, которого Бог нарек сыном своим и за спасение которого он принял на кресте страдание и смерть. При самом рождении, отец должен посвятить свое дитя служению Бога в духе и истине, - и посвящение это должно состоять не в отторжении его от живой действительности, но в том, чтобы вся жизнь и каждое действие его в жизни было выражением живой, пламенной любви к истине, в которой является Бог. Только такая любовь к детям истинна и достойна называться любовию; всякая же другая есть эгоизм, холодное самолюбие. Вся жизнь отца и матери, всякий поступок их должен быть примером для детей, и основою взаимных отношений родителей к детям должна быть любовь к истине, но не к себе. Разумная любовь должна быть основою взаимных отношений между родителями и детьми. Любовь предполагает взаимную доверенность, - и отец должен быть столько же отцом, сколько и другом своего сына. Родители должны быть уважаемы детьми, но уважение детей должно проистекать из любви, быть ее результатом, как свободная дань их превосходству, без требования получаемая. Первое условие разумной родительской любви - владеть полною доверенностию детей, и счастливы дети, когда для них открыта родительская грудь и объятия, которые всегда готовы принять их и правых и виноватых и в которые они всегда могут броситься без страха и сомнения!Нужно ли доказывать, что при таком воспитании родители одною ласкою могут делать из своих детей все, что им угодно; что им ничего не стоит приучить их с малолетства к выполнению долга - к постоянному, систематическому труду в определенные часы каждого дня? Нужно ли говорить, что таким родителям очень возможно будет обратить труд в привычку, в наслаждение для своих детей, а свободное от труда время - в высшее счастие и блаженство? Еще менее нужно доказывать, что при таком воспитании совершенно бесполезны всякого рода унизительные для человеческого достоинства наказания, подавляющие в детях благородную свободу духа, уважение к самим себе и растлевающие их сердца подлыми чувствами унижения, страха, скрытности и лукавства.
Воспитание - великое дело: им решается участь человека. На родителях лежит священнейшая обязанность сделать своих детей человеками; обязанность же учебных заведений - сделать их учеными, гражданами, членами государства на всех его ступенях. Назначение человека - развить лежащее в его натуре зерно духовных средств, стать вровень с самим собою; но не в его воле и не в его силах приобрести трудом и усилием сверх данного ему природою, сделаться выше самого себя, равно как и быть не тем, чем ему назначено быть, как, например, художником, когда он родился быть мыслителем, и т.д. И вот здесь воспитание получает свое истинное и великое значение. Разумное воспитание и злого по натуре делает или менее злым, или даже и добрым, развивает до известной степени самые тупые способности и по возможности очеловечивает самую ограниченную и мелкую натуру. Главная задача человека во всякой сфере деятельности, на всякой ступени в лестнице общественной иерархии - быть человеком. Но воспитание, чтоб быть жизнию, а не смертию, должно отказаться от всяких претензий своевольной и искусственной самодеятельности. Оно должно быть помощником природе - не больше. Орудием и посредником воспитания должна быть любовь, а целью – человечность. Под человечностью мы разумеем живое соединение в одном лице тех общих элементов духа, которые равно необходимы для всякого человека, какой бы он ни был нации, какого бы он ни был звания, состояния, в каком бы возрасте жизни и при каких бы обстоятельствах ни находился, - тех общих элементов, которые должны составлять его внутреннюю жизнь, его драгоценнейшее сокровище и без которых он не человек. Под этими общими элементами духа мы разумеем - доступность всякому человеческому чувству, всякой человеческой мысли, смотря по глубокости натуры и степени образования каждого.
На детские книги обыкновенно обращают еще менее внимания, чем на самое воспитание. Их просто презирают, и если покупают, то разве для картинок. Книга есть жизнь нашего времени. В ней все нуждаются - и старые и молодые, и деловые, и ничего не делающие; дети - также. Все дело в выборе книг. В пользу детей должно исключить из числа недоступных им искусств - музыку. Влияние музыки на детей благодатно, и чем ранее начнут они испытывать ого на себе, тем лучше для них. Она наполнит гармониею мира их юные души, разовьет в них предощущение таинства жизни, совлеченной от случайностей, и даст им легкие крылья, чтобы от низменного дола возноситься горе - в светлую отчизну душ...
Но что же можно читать детям? Из сочинений, писанных для всех возрастов, давайте им "Басни" Крылова, в которых даже практические, житейские мысли облечены в такие пленительные поэтические образы, и все так резко запечатлено печатню русского ума и русского духа; давайте им "Юрия Милославского" г. Загоскина, в котором столько душевной теплоты, столько патриотического чувства, который так прост, так наивен, так чужд возмущающих душу картин, так доступен детскому воображению и чувству; давайте "Овсяный кисель", эту наивную, дышащую младенческою поэзиею пьесу Гебеля, так превосходно переведенную Жуковским; давайте им некоторые из народных сказок Пушкина, как, например, "О рыбаке и рыбке", которая, при высокой поэзии, отличается, по причине своей бесконечной народности, доступностию для всех возрастов и сословий и заключает в себе нравственную идею. Можно читать им отрывки из некоторых поэм Пушкина, как, например, в "Кавказском пленнике" изображение черкесских нравов, в "Руслане и Людмиле" эпизоды битв, о поле, покрытом мертвыми костями, о богатырской голове; в "Полтаве" описание битвы, появление Петра Великого; наконец, некоторые из мелких стихотворений Пушкина, каковы: "Песнь о Вещем Олеге", "Жених", "Пир Петра Великого", "Зимний вечер", "Утопленник", "Бесы"; некоторые из песен западных славян, а для более взрослых - "Клеветникам России" и "Бородинскую годовщину". Не заботьтесь о том, что дети мало тут поймут, но именно и старайтесь, чтобы они как можно менее понимали, но больше чувствовали. Книги, которые пишутся собственно для детей, должны входить в план воспитания, как одна из важнейших его сторон. Много нужно условий для образования детского писателя: нужны душа благодатная, любящая, кроткая, спокойная, младенчески-простодушная, ум возвышенный, образованный, взгляд на предметы просветленный, и не только живое воображение, но и живая, поэтическая фантазия, способная представить всё в одушевленных, радужных образах. Разумеется, что любовь к детям, глубокое знание потребностей, особенностей и оттенков детского возраста есть одно из важнейших условии. Целию детских книжек должно быть не столько занятие детей каким-нибудь делом, не столько предохранение их от дурных привычек и дурного направления, сколько развитие данных им от природы элементов человеческого духа, - развитие чувства любви и чувства бесконечного. Итак, если вы хотите писать для детей, не забывайте, что они не могут мыслить, но могут только рассуждать. Детские книжки должны внушать им, что счастие не во внешних и призрачных случайностях, а во глубине души, - что не блестящий, не богатый, не знатный человек любим Богом, но "сокровенный сердца человек в нетленном украшении кроткого и спокойного духа, что драгоценно пред Богом". Они должны показать им, что мир и жизнь прекрасны так, как они суть, но что независимость от их случайностей состоит не в ковре-самолете, не в волшебном прутике, мановение которого воздвигает дворцы, вызывает легионы хранительных духов с пламенными мечами, готовых наказать злых преследователей и обидчиков, но в свободе духа, который силою Божественной, христианской любви торжествует над невзгодами жизни и бодро переносит их, почерпая силу в этой любви. Они должны знакомить их с таинством страдания, показывая его, как другую сторону одной и той же любви, как блаженство своего рода, и не как неприятную случайность, но как необходимое состояние духа, не изведав которого, человек не изведает и истинной любви, а следовательно, и истинного блаженства. Они должны показать им, что в добровольном и свободном страдании, вытекающем из отречения от своей личности и своего эгоизма, заключается твердая опора против несправедливости судьбы и высшая награда за нее. Главное дело - как можно меньше сентенций, нравоучений и резонерства: их не любят и взрослые, а дети просто ненавидят, как и все, наводящее скуку, все сухое и мертвое. Они хотят видеть в вас друга, который забывался бы с ними до того, что сам становился бы младенцем, а не угрюмого наставника; требуют от "вас" наслаждения, а не скуки, рассказов, а не поучений.
Мы сказали, что живая, поэтическая фантазия есть необходимое условие, в числе других необходимых условий, для образования писателя для детей: чрез нее и посредством ее должен он действовать на детей.! В детстве фантазия есть преобладающая способность и сила души, главный ее деятель и первый посредник между духом ребенка и вне его находящимся миром действительности. Чтобы говорить образами с детьми, надо знать детей, надо самому быть взрослым ребенком.У вас есть нравственная, мысль - прекрасно; не выговаривайте же ее детям, но дайте ее почувствовать, не делайте из нее вывода в конце вашего рассказа, но дайте им самим вывести: если рассказ им понравился, или они читают его с жадностию и наслаждением - вы сделали свое дело. Не рассуждайте с детьми о том только, какое наказание полагает Бог за такой-то грех; но учите их смотреть на Бога, как на отца, бесконечно любящего своих детей, которых он создал для блаженства и которых блаженство он искупил мучением и смертию на кресте. Внушайте детям страх Божий, как начало премудрости, но делайте так, чтобы этот страх вытекал из любви же и чтобы не рабский ужас наказания, а сыновняя боязнь оскорбить отца благого и любящего, а не грозного и мстящего, производила этот страх, и чтобы не лишение земных благ, а отвращение от виновных лица отчего почитали они наказанием. Обращайте ваше внимание не столько на истребление недостатков и пороков в детях, сколько на наполнение их животворящею любовию: будет любовь - не будет пороков. Не упускайте из вида ни одной стороны воспитания: говорите детям и об опрятности, о внешней чистоте, о благородстве и достоинстве манер и обращения с людьми; но выводите необходимость всего этого из общего и из высшего источника - не из условных требований общественного звания или сословия, но из высокости человеческого звания, не из условных понятий о приличии, но из вечных понятий о достоинстве человеческом.
Самым лучшим писателем для детей, высшим идеалом писателя для них может быть только поэт. И таким явился один из величайших германских поэтов - Гофман, в своих двух сказках: "Неизвестное дитя" и "Щелкун орехов и царек мышей". Нисколько не удивительно, что странный, причудливый и фантастический гений Гофмана ниспустился до сферы детской жизни: в нем самом так много детского, младенческого, простодушного, и никто не был столько, как он, способен говорить с детьми языком поэтическим и доступным для них! Гофман - поэт фантастический, живописец невидимого внутреннего мира, ясновидящий таинственных сил природы и духа. Фантастическое есть один из необходимейших элементов богатой натуры, для которой счастие только во внутренней жизни; следственно, его развитие необходимо для юной души, - и вот почему называем мы Гофмана воспитателем юношества.
Жил-был когда-то г. Тадеус Брокель с женою и двумя детьми, в маленькой деревушке, доставшейся ему от отца. Повседневною одеждою он не отличался от своих крестьян (ровным счетом четыре души), но по праздникам надевал красивый зеленый кафтан и красный жилет, обложенный золотыми галунами, - что, говорит Гофман, очень к нему шло. Домишко его крестьяне называли, из вежливости, замком. Но послушаем немного самого Гофмана, чтобы не опрозить его поэтического языка: Всякий, конечно, знает, что замок есть большое здание, со многими окнами и дверьми, часто даже с башнями и блестящими флюгерами. Но ничего похожего не было видно на холме, где стояли березы. Там был только один низенький домик, со многими окошками, такими маленькими, что их нельзя было рассмотреть иначе, как подойдя близко к ним. Но если мы остановимся перед высокими воротами большого замка, то холодный ветер, вырывающийся оттуда, охватывал нас; мрачные взоры чудных фигур, прислоненных к стенам, как бы для охранения входа, поражают нас; мы теряем охоту войти туда и предпочитаем воротиться. Совершенно противное тому чувствуешь при входе в маленький домик г. Тадеуса Брокеля. Еще в роще стройные березы простирали свои зеленые ветви, как будто желая обнять вас, и приветствовали своим веселым шелестом; пред домом же вам казалось, что приятные голоса приглашали вас из светлых, как зеркало, окошек; а из темной, густой зелени винограда, который покрывал стены до самой крыши, слышно было: "Войди, войди, милый, усталый путешественник; все здесь хорошо и гостеприимно!" Какая чудесная, роскошная картина! как все в ней просто, наивно и, вместе, бесконечно! Каждое слово так многозначительно, так полно жизни: из широких ворот большого замка так и веет на вас холодом и мраком, а маленький домик, с его березами и виноградником, так и манит вас к себе! Этот язык для детей еще доступнее, чем для взрослых: дайте им прочесть - и клики их радости покажут вам, что они поняли все, что нужно понять...
Однажды утром в доме г. Брокеля была большая суматоха: г-жа Брокель пекла пирог, г. Брокель чистил свое праздничное платье, а дети надевали свои лучшие платьица. Однако детям было как-то неловко в своих нарядных платьях, они смотрели окно с каким-то тоскливым стремлением. Но когда Султан, большая дворовая собака, с криком и лаем начал прыгать перед окошком, бегать по дороге и назад, как бы желая сказать Феликсу: "Зачем не идешь ты в лес? Что ты там делаешь в душной комнате?" - то Феликс не выдержал и начал проситься в лес. Но г-жа Брокель решительно запретила это детям, говоря, что они измарают и издерут себе платье, а дядюшка, которого они с часа на час ждали, назовет их крестьянскими ребятишками. - Наконец "дядюшка" приехал в великолепной, раззолоченной карете. Он был высокий и сухой человек, жена его толстая и низенькая женщина, и с ними двое детей. Феликс и Кристлиба подошли к дядюшке и тетушке с заученным приветствием, но перед детьми остановились в недоумении. Мальчик был чудесно одет, при боку у него висела сабля, но лидо его было желто, и заспанные глаза как-то робко смотрели вокруг. Девочка также была прекрасно одета; наверху ее искусно заплетенных волос блестела маленькая корона. Кристлиба хотела взять ее за руку, по та отдернула ее с кислою миною. Феликс хотел взять было за саблю своего кузена, чтобы рассмотреть ее, но тот начал кричать: "Моя сабля, моя сабля", и спрятался за отца. "Мне не нужно твоей сабли, маленький глупец!" - с досадой сказал Феликс. Отец его смутился от этих слов и то расстегивал, то застегивал свой кафтан. Наконец пошли в комнату: дядюшка под руку с тетушкою, а Герман и Адельгейда держались за их платья. "Теперь почнут пирог", - шептал Феликс на ухо сестре. "Ах, да, да!" - отвечала та весело. "А потом мы побежим в лес", - продолжал Феликс. "Какое нам дело до этих чучелок!" - прибавила Кристлиба. И вот повесть уже завязалась; характеры очерчены пред вами. Все действуют, а никто не говорит. Феликсу и Кристлибе не понравились их разодетые родственники: на свежие и чистые души пахнуло гнилостию и принуждением. Они весело ели пирог, которого нельзя было есть маленьким гостям, - им дали сухарей. Сухой господин, двоюродный брат г. Тадеуса Брокеля, был граф и носил не только на каждом своем платье, даже на пудромантеле, большую серебряную звезду. "Послушай, любезный дядюшка, ты, верно, сделался королем", - сказал Феликс, который в своей книжке с картинками видел короля с такою же звездою. Дядя очень смеялся над этим вопросом и отвечал: "Нет, мой милый, я не король, но самый верный слуга короля и его министр, который управляет многими людьми. Если бы ты был из рода графов Брокелей, то также со временем мог бы иметь такую звезду; но ты только простой дворянин, который никогда не будет знатным человеком". Феликс ничего ие понял, что говорил дядя, а Тадеус Брокель и не почитал этого важным. Не правда ли, что в этих немногих строках очень много сказано; дядя-гофрат - и необразованный, но человечный, если можно так выразиться, Тадеус Брокель - оба перед вами, как на ладони. Знатные супруги взапуски кричат: "О милая природа! о сельская невинность!" и дают детям по свертку конфект, которые Феликс начинает грызть. Дядюшка толкует ему, что их надо держать во рту, пока не растают, а не грызть; но Феликс со смехом отвечает ему, что он не ребенок и что у него не слабые зубы. Отец и мать конфузятся, последняя даже сказала Феликсу на ухо: "Не скрипи так зубами, негодный мальчишка!" Тогда Феликс вынул изо рта конфетку, положил в бумагу и отдал дяде назад, говоря, что. они ему не нужны, если он не может их есть. Сестра его сделала то же. Брокели извиняются бедностию в невежестве детей. Сиятельные с улыбкою самодовольствия говорят об "отличнейшем" воспитании своих детей, - и граф начинает предлагать им разные вопросы, на которые они отвечают скоро и бойко. Феликсу стало страшно от всех этих рассуждений, и он почел их чепухою. Чтобы утешить бедных родителей, граф обещал прислать ученого человека, который даром будет учить их детей. "Любите ли вы игрушки, mon cher?.. - спросил Герману Феликса, ловко кланяясь, - я привез вам самых лучших". Феликсу было отчего-то грустно и, держа машинально ящик с игрушками, он бормотал, что его зовут Феликсом, а не mon cher, и что ему говорят ты, а не вы. Кристлиба также скорее готова была плакать, чем смеяться, принимая от Адельгунды ящик с конфектами. У дверей прыгал и лаял Султан; Герман его так испугался, что начал кричать и плакать, и Феликс сказал ему: "Зачем так кричишь и плачешь? это просто собака, а ты видал самых страшных зверей! Да если бы он и бросился на тебя, у тебя есть сабля". - Наконец гости уехали. Г-н Брокель тотчас скинул свое праздничное платье и вскричал: "Ну, слава Богу, уехали!" Дети тоже переоделись и стали веселы; Феликс закричал: "В лес! в лес!" Мать спросила их, разве они не хотят сперва посмотреть игрушки, и Кристлиба сдавалась было на голос женского любопытства, но Феликс не хотел и слышать, говоря: "Что мог привезти нам хорошего этот глупый мальчик с своею сестрою в лентах? Однако Феликс сдался на желание сестры пересмотреть игрушки. Едва упросила его Кристлиба, чтобы он не выкидывал за окно конфект, но он бросил несколько из них Султану, который, понюхавши, отошел с отвращением. "Видишь ли, Кристлиба, - вскричал Феликс, торжествуя, - даже Султан не хочет есть эту дрянь!" Более всего понравился ему охотник, который прицеливался ружьем, когда его дергали за маленький шнурок, спрятанный под платьем, и стрелял в цель, приделанную в нескольких вершках от него; потом ружье и охотничий нож, сделанные из дерева и высеребренные, и гусарский кивер с шашкою. Забрав игрушки, дети пошли гулять в лес. Вдруг Кристлиба заметила Феликсу, что его арфист играет вовсе не хорошо и что птицы, выглядывая из-за кустов, кажется, смеются над дрянным музыкантом, который хочет подражать их пению. Феликс отвечал, что это правда и что ему стыдно перед рябчиком, который так плутовски на него смотрит. Чтобы заставить его петь лучше, он так дернул пружину, что вся игрушка разломалась, и Феликс забросил музыканта, говоря: "Этот дурак скверно играл и делал такие гримасы, как мой двоюродный брат Герман". Потом он хотел заставить своего егеря стрелять не в одно и то же место, а куда он назначит ему, - и егеря постигла та же участь, что и арфиста. "Ага! - вскричал Феликс, - в комнате ты хорошо попадаешь в цель; а в лесу, настоящем месте для егеря, это тебе не удается. Ты, верно, тоже боишься собак, и если б на тебя напала какая-нибудь, то ты убежал бы с своим ружьем, как маленький двоюродный брат с своею саблею! Ах ты, дрянной егерь, негодный егерь!"... Видите ли, для Феликса все мертвое, бездушное и пошлое похоже на двоюродного брата: юная душа без рассуждений, одним непосредственным чувством, поняла фальшивую позолоту, блестящую мишуру ложного образования, прикрывавшего собою чинность и отсутствие жизни. Вот дети побежали, но - о ужас! Кристлиба увидела, что платье ее прекрасной куклы было изорвано хворостом, а хорошенького воскового личика как не бывало. Она заплакала, но Феликс сказал ей в утешение: "Теперь ты видишь, какие дрянные вещи привезли нам эти дети. Какая глупая кукла! она не может даже с нами бегать, не изорвавши и не изломавши всего! Подай-ко ее сюда!" - и кукла полетела в пруд. Туда же следом отправилось и ружье, потому что из него нельзя стрелять, и охотничий нож, за то, что он не колет и не режет. У Феликса своя философия, внушенная ему природою: все поддельное, фальшивое, искусственное не нравилось ему. Но Кристлиба - девочка, и ей жаль было своей прекрасной куклы, хотя и ее сердцу природа говорила так же громко. Гофман удивительно верно схватил в детях мужской и женский характер: Феликс не задумывается долго над решением; разрушительный гений, он ломает, что ему не нравится; но Кристлиба положила бы в сторону или спрятала бы свою куклу, если б она ей надоела, даже подарила бы ее другой девочке, но ломать не стала бы. Когда дети возвратились домой печальные, и Феликс откровенно рассказал матери о своем распоряжении с игрушками, - мать начала его бранить, но отец, с приметным удовольствием слушавший рассказ Феликса, сказал: "Пусть дети делают, что хотят; я-таки очень рад, что они избавились от этих игрушек, которые только затрудняли их". На другой день дети ранехонько отправились в лес, чтобы в последний раз наиграться, ибо им надо было много читать и писать, чтоб не стыдно было учителя, которого скоро ожидали. Вдруг им отчего-то стало скучно, и они приписали это тому, что у них нет уж прекрасных игрушек, а свое неумение обращаться с ними - незнанию наук. Кристлиба начала плакать, а за нею и Феликс, и оба кричали так, что по всему лесу раздавалось: "Бедные мы дети, мы не знаем наук!" Но вдруг они остановились и спросили друг друга с удивлением: "Видишь ли, Кристлиба?" - "Слышишь ли, Феликс?"
В самом темном месте густого кустарника, который находился перед ними, сиял чудный свет и, подобно кроткому лучу месяца, скользил по трепещущим листьям; а в тихом шелесте деревьев слышался дивный аккорд, подобный тому, когда ветер пробегает по струнам арфы и будит спящие в ней звуки. Дети почувствовали что-то странное: печаль их исчезла, но на глазах появились слезы от сладостного чувства, которого они никогда еще не испытывали. Чем ярче становился свет в кусте, тем громче раздавались дивные звуки, и тем сильнее билось у детей сердце. Они глядели внимательно на свет и увидели прелестнейшее в мире дитя, которое им приятно улыбалось и делало знаки. "О, приди к нам, милое дитя!" - вскричали вместе Феликс и Кристлиба, вставая и протягивая к нему свои ручонки с невыразимым чувством. "Я иду, иду!" - отвечал приятный голос из куста, - и, как бы несомое утренним ветерком, неизвестное дитя спустилось к Феликсу и его сестре. В этой главе каждое слово, каждая черта - чудная поэзия, блещущая самыми дивными цветами, самыми роскошными красками; это вместе и поэзия и музыка, - и какая глубокая мысль скрывается в них!.. Пропускаем главу, где г-н и г-жа Брокель рассуждают о неестественности видения детей, и первый выказывает свою прекрасную натуру в ее грубой коре, а вторая свою добродушную ограниченность. Но вот наконец приехал и давно ожидаемый учитель, магистр Тинте, малепького роста, с четвероугольною головою, безобразным лицом, толстым брюхом на тоненьких пауковых ножках - воплощенный педантизм и резонерство. Встреча его с детьми, их к нему отвращение, его с ними обращение - все это у Гофмана живая, одушевленная картина, полная мысли. Вот они сели учиться, - и им все слышится голос неизвестного дитяти, которое зовет их в лес, а магистр бьет по столу и кричит: "шт, шт, брр, брр... тише! что это такое?", а Феликс не выдержал и закричал: "Убирайтесь вы с вашими глупостями, г. магистр; я хочу идти в лес. Ступайте с этим к моему двоюродному брату: он любит эти вещи!" Педанту лес не понравился, потому что в нем не было дорожек и птицы своим писком не давали ему слова порядочного сказать. "Ага, г. магистр, - сказал Феликс, - я вижу, ты ничего не понимаешь в их песне и не слышишь даже, как утренний ветер разговаривает с кустами, а старый ручей рассказывает прекрасные сказки!" г. Брокель наконец решился его выгнать; по магистр обратился мухой и начал летать - насилу успели задеть его хлопушкою и прогнать.
Основная мысль этой чудесной, поэтической повести, этой светлой и роскошной фантазии, есть та, что первый воспитатель детей - природа и ее благодатные впечатления. Жизнь есть таинство, ибо причина ее явления в ней самой; переходы общей жизни в частные индивидуальные явления и потом возвращение их в общую жизнь - тоже великое таинство, а впечатление всякого таинства - страх и ужас мистический. Вот почему мифы младенчествующих народов дышат такою фантастическою мрачностию и все отвлеченные понятия являются у них в странных образах. Так и в "Щелкуне и царьке мышей" оживают куклы и ведут войну с мышами, и сам Щелкун делается рыцарем Маши и носит ее цвет. Щелкун проводит ее в рукав шубы, - и там открывается переднею леденцовое поле с конфектными городами, которые населены конфектными людьми, - и в этих городах гремит музыка, ликует радость, кипит жизнь. Художественная жизнь образов, очевидное присутствие мысли при совершенном отсутствии всяких символов, аллегорий и прямо высказанных мыслей или сентенций, богатство элементов - тут и сатира, и повесть, и драма, удивительная обрисовка характеров - противоречие поэзии с пошлою повседневностию, нераздельная слитность действительности с фантастическим вымыслом, - все это представляет богатый и роскошный пир для детской фантазии. Заманчивость, увлекательность и очарование рассказа невыразимы.
В России писать для детей первый начал Карамзин. Но в настоящее время русские дети имеют для себя в дедушке Иринее такого писателя, которому позавидовали бы дети всех наций. Узнав его, с ним не расстанутся и взрослые. Мы находим в нем один недостаток, и очень важный: старик или очень стар и уж не в состоянии держать перо в руке, или ленится на старости лет, оттого мало пишет. А какой чудесный старик! какая юная, благодатная душа у него! какою теплотою и жизнию веет от его рассказов, и какое необыкновенное искусство у него заманить воображение, раздражить любопытство, возбудить внимание иногда самым, по-видимому, простым рассказом! Советуем, любезные дети, получше познакомиться с дедушкою Иринеем. Это самый милый старик, какого только вы можете представить себе: он так добр, так ласков, так любит детей; он не смутит вашего шумного веселья, не помешает вам играть, но с такою снисходительностию и любовию примет участие в вашей веселости, ваших играх, научит вас играть в новые, не известные вам и прекрасные игры.Лучшие пьесы в "Детских сказках дедушки Иринея" - "Червяк" и "Городок в табакерке". В первой рассказывается история червячка, сделавшегося бабочкою, - самый интересный акт возрождения природы в насекомых. Она принадлежит к разряду фантастических повестей: через нее дети поймут жизнь машины, как какого-то живого, индивидуального лица, и под нею не странно было бы увидеть имя самого Гофмана. За этими двумя пьесами должны следовать "Анекдоты о муравьях" - в высшей степени живая и интересная пьеска, способная 'развивать в детях любознательность, наблюдательность и любовь к природе. "Разбитый кувшин", ямайская сказка, обнаруживает в авторе глубокое знание детского характера; в ней развивается практическая истина о необходимости доброты, скромности и послушания, а между тем она - волшебная сказка; но в том и высокое ее достоинство: она действует на фантазию детей, а не на их рассудок, и потому практическая истина является в ней не моральною сентенциею, но живым чувством. Три драматические пьесы: "Маленький фарисей", "Переносчица, или Хитрость против хитрости" и "Воскресенье" вводят детей в мир житейской действительности и практической мудрости жизни. Простота и естественность содержания спорят в них с заманчивостию интриги и увлекательностию драматического изложения; характеры очеркнуты в них живо, сентенций пет; действие говорит само за себя. Кроме интересного чтения, эти комедийки - клад детям и для домашнего театра, этого прекрасного и полезного наслаждения. Другие пьесы: "Бедный Гпедко", "Индийская сказка о четырех глухих", "Столяр" и "Сирота" также представляют детям приятное чтение. Но "Отрывки из журнала Маши" не так нравятся нам: эта пьеса слишком односторонняя, в ней слишком много житейской, рассудочной мудрости. Да и неестественно, чтобы маленькая девочка могла вести свой журнал, и еще такой умный и написанный таким прекрасным языком, каким у нас пишут не многие даже и из знаменитых литераторов и опекунов русского языка. Героиня записок, Маша, мало возбуждает к себе участия: она слишком благоразумна, а это в детях большой недостаток, потому что в них величайшее достоинство - игра молодой жизни.
Избыток практических заметок и нравственных уроков тоже не принадлежит к