Отряд Рабцевича продолжал расти. Вскоре возникла возможность создать новую разведывательно-диверсионную группу и направить ее под Калинковичи. Встал вопрос о выборе командира. Нужен был испытанный и проверенный на деле человек. Рабцевич остановился на Синкевиче.
Прежде чем назначить Синкевича командиром, Рабцевич решил посоветоваться с Линке. Разговор начал неторопливо, издалека.
— Давай, Карл, разберемся, как у нас на сегодняшний день обстоят дела со связниками.
Линке, готовившийся выступить перед населением на митинге, оторвался от бумаг.
— А получается у нас не то, что хотелось бы, — продолжал Рабцевич. — Возьмем Осиповичи — Бобруйск, там действует целая группа, со связниками все налажено. Прикрыт и Жлобин — там надежно действует группа Игнатова. Остались Калинковичи и Мозырь. Вот там неувязка — работает один Змушко. А ведь он еще и руководитель разведки отряда. Надо успеть вовремя побывать и под Бобруйском, и под Жлобином, проверить, как там обстоят дела, помочь... Вот и выходит — нужна новая группа. Люди у нас есть, дело за командиром...
Линке молча вздохнул, собрал в аккуратную стопку листочки, задумчиво наклонил голову набок.
— Ты, наверное, ждешь от меня кандидатуру? — улыбнулся он. — А ведь ты правильно решил.
— Ты что имеешь в виду? — насторожился Рабцевич.
— Твое решение назначить командиром Синкевича...
На усталом лице Рабцевича обозначилось что-то похожее на растерянность.
— Откуда знаешь, что я решил?
Линке покачал головой:
— Ну если бы я не знал, о чем думают мои бойцы и тем более командир, как это говорится в русской пословице — грош цена была бы мне как комиссару.
Рабцевич рассмеялся:
— Ну и хитер!.. — А про себя подумал: «Честное слово, приятно работать с человеком, который так тебя понимает...
Спустя несколько дней Синкевич с новой группой отправился под Калинковичи. Надежды Рабцевича оправдались — командир группы оказался не только смелым, решительным человеком, но и способным руководителем. За короткое время Синкевич хорошо освоился со своими обязанностями, совершил не один удачный выход на железную дорогу Калинковичи — Птичь, установил надежную связь с работниками железнодорожного депо, лесозавода и мясокомбината в городе Калинковичи. А установив связь, тут же приступил к организации диверсий на этих предприятиях. Для поддержания надежной связи с патриотами Калинковичей он привлек Домну Ефремовну Скачкову — жительницу деревни Антоновка, мать четверых детей. Доставленными Скачковой минами Николай Дворянчиков взорвал токарно-механический цех железнодорожного депо станции Калинковичи, уничтожив все электрооборудование цеха и тридцать станков, а Екатерина Матвеева и Екатерина Белякова — колбасный цех с его механическими мясорубками и запасами сырья...
Осенью сорок третьего года возникла возможность взорвать пилораму калинковичского лесокомбината, выпускающую для фашистов железнодорожные шпалы. Доставить мины рабочему комбината Антону Клещеву Синкевич поручил Скачковой. Не легко досталась ей эта поездка. Спрятав мины в мешке с зерном, Домна Ефремовна выехала из деревни. Миновала поле, лес, выехала к железнодорожному переезду, за которым начиналась городская окраина с одноэтажными домишками, утопающими в густых садах. У шлагбаума увидела фашиста роста и веса такого, что даже жутко стало; другой фашист выглядывал из будки. Оба смеялись. Здоровый нехотя поднял руку, приказывая остановиться.
— Аусвайс!
Она отвернулась, покопалась за пазухой, протянула документ.
— А эта что? — фашист указал на мешок.
Домне будто снегу кто на спину бросил.
— Да рожь везу на мельницу.
Здоровяк не торопясь просмотрел аусвайс, нежно похлопал мешок, словно поросячью тушу, потом ткнул его кулачищем, сказал «гут» и, махнув рукой, мол, «проезжай», пошел к будке.
Еще некоторое время Домна слышала заразительный смех немцев и постепенно приходила в себя. «Кажется, пронесло!..» Когда она совсем успокоилась, перед ней, словно из-под земли, выросли два полицая. Один — молодой, высокий и узкоплечий в уголке рта длинная травинка, другой постарше, средних лет, надутый, как верблюд, собравшийся плюнуть. В руках у полицаев новенькие карабины.
— Документы, — не вынимая травинки изо рта, сказал молодой.
— Какие тебе такие документы? — возмутилась Домна. — Эвон на переезде только что проверили.
— Документы, — настойчиво повторил молодой.
Пожилой безучастно смотрел на Домну.
Домна натянула было поводья, прикрикнула на лошадь.
Молодой, зло выплюнув травинку, схватился за оглоблю.
— Я кому говорю!..
Пришлось опять лезть за пазуху...
— Куда и зачем едешь? — вертя в руках аусвайс, спросил молодой.
Домна показала на мешок, сказала, что едет на мельницу.
— А почему в Калинковичи?
Этот вопрос не понравился Домне, тем более что он заставил насторожиться пожилого полицая.
— Да где же мне еще молоть?!
— Ты мне зубы не заговаривай, а отвечай конкретно! Не скажешь, поедем в управу.
— Да ближе нет мельницы, нету, понимаешь ты белорусский язык?!
Полицай будто бы и не слышал ее.
— А может, ты везешь не зерно? — Он примкнул к карабину штык, замахнулся на мешок.
Но проколоть его Домна не позволила. Разъяренной тигрицей она бросилась на полицая.
— Ты что, ирод поганый, детей моих без хлеба оставить хочешь или просишь, чтобы я глаза тебе повыцарапала? — Она толкнула его с такой силой, что он чуть было не свалился.
— А ты че? — сказал он, и его удивленный взгляд упал на расстегнувшуюся кофту Домны. — Ты че? — повторил он, пытаясь ее обнять.
Домна, не раздумывая, влепила ему пощечину.
— Молод еще лезть... — она поспешно застегнула кофту.
Пожилой полицай, искоса наблюдавший эту сцену, вдруг заржал.
— Ну и баба, ну и молодец, ну как есть моя Нюрка. — Он отстранил молодого, подошел к Домне. — И чья же ты такая будешь? — Он оглядел ее с ног до головы...
Все еще тяжело дыша, Домна, как могла, улыбнулась.
— Скачкова я, Домна Ефремовна, из Антоновки...
Полицай взял у молодого пропуск, для приличия мельком глянул в него и отдал Домне.
— А вообще-то мы проводить тебя можем, а если после мельницы часть муки на горилку променяем, и вовсе породнимся.
Полицай уселся на подводу. Молодой потянулся за вожжами. Домна замахнулась на него концами.
— Уйди, сосунок!
Пожилой едва успел схватить ее за руку.
— Уймись, баба, дай мальцу порезвиться.
Делать было нечего, пришлось подчиниться, а душа так и зашлась, пресвятую мать даже вспомнила. «Что же теперь будет? Высыпет мельник в бункер зерно... и всем станет ясно...» В ее глазах свет стал меркнуть, будто фитиль в лампе кто подвернул. Вспомнила детишек, пожалела, что старуху мать не отвела с ними в лес. «Если меня схватят, нагрянут в деревню, дом спалят, а ребятишек...»
Пожилой полицай ей что-то говорил. Слова у него были как пуховые подушки — мягкие, ласковые, но значения их Домна не понимала. «Крошки, мои крошки!..» Искоса глянула на полицаев. Пожилой увлеченно и тихо, будто нашептывая ей на ухо, продолжал говорить. Молодой, внимательно слушая его, хитровато улыбался. «А оружие держат, не вырвешь...»
Когда подкатили к мельнице, от ее ворот отъехала телега, груженная белыми, словно напудренными, пузатыми мешками.
Домна была еле жива от страха.
Вместе с полицаями вошла в здание мельницы. В просторном помещении гудела паровая машина, через прорези ее чугунной дверки виднелось бушующее пламя.
«Так что же делать?»
Пожилой полицай громко спросил:
— Здесь живые есть? — И его глухой голос, словно булькающая вода, ударился о запыленные стены и застрял в лохматой паутине углов.
Из боковой двери вышел средних лет мужчина. Вытирая мокрые руки о подол белой от муки рубахи и облизывая сальные губы, он недовольно спросил:
— Чего надо?
Домна вздрогнула от его неприятного голоса. Мельник показался очень похожим на того проходимца, который в прошлом году продал ей на рынке кожаные сапоги на картонных подметках. На второй день она угодила под дождь и домой пришла в одних голенищах. «Вот совпадение, — удивилась она, — даже глаза такие же маленькие, как у сурка». И тут ее осенило: Домна подошла к мельнику и схватила его за грудки, да так, что рубаха под ее цепкими пальцами, давно привыкшими к мужской работе, затрещала.
— Вот ты где мне попался, харя твоя поганая... — Она трясла его, что было в ней сил.
— Да-а что ты, бешеная, что ли? — забормотал мельник, тщетно пытаясь высвободиться.
Этого только и надо было Домне.
— Вот паразит, — взъелась она пуще прежнего, — он меня еще и бешеной обзывает, гад ползучий... Да ты знаешь, кого ты, змея паскудная, обокрал?.. — У нее на глазах проступили слезы. Она сделала вид, что готова его искусать, исцарапать, уничтожить...
Полицаи еле оторвали ее от насмерть перепуганного мельника, стали уговаривать. Домна не унималась. Она неистовствовала: вырывалась, кричала, плевалась в сторону мельника.
— Да вы знаете, он моих детей обворовал!..
Мельник вытаращил глаза.
— Мужики, да ей-богу она бешеная... гоните ее... а то и впрямь покусает!
— Да что ты?! — Пожилой полицай недоверчиво покосился на Домну, потом сгреб ее в охапку, ногой отворил дверь и вышвырнул во двор...
— А как же с помолом? — Домна забарабанила в закрывшуюся дверь, заплакала.
На стук вышел пожилой полицай. Глаза — что у хищника, лапищи, сжатые в кулаки, хрустят.
— Сгинь, нечистая сила, и чтоб духу твоего здесь не было!
Домна испуганно попятилась от него, задом коснулась телеги, села, нащупала вожжи, дернула...
Больше в этот день у Домны приключений не было. Знакомой дорогой она доехала до Клещева, передала мину и со спокойной душой поехала к своим детишкам.
Спустя несколько дней в дневнике Рабцевича появилась запись:
«25 августа 1943 года на станции Калинковичи связными Клещевым и Беликовым взорван локомобиль и пилорама. Завод выведен из строя...»
Описывая результаты диверсий, Рабцевич не рассказывал в дневнике о том, как проходила их подготовка, и тем более о связниках. Об этом он информировал Центр. Между тем среди связных были люди не только разных возрастов, но и разных судеб.
Нелегкая жизнь выпала на долю Надежды Владимировны Пешко. В тридцатые годы она учительствовала в деревне Заболотье. Была счастлива, как может быть счастлива женщина, имеющая интересную работу, дочь, любимого мужа. И вдруг все это разом рухнуло. Погиб муж. Для Пешко мир со всеми его радостями и горестями будто перестал существовать. Она словно потеряла ощущение жизни, потеряла ее смысл. Потянулись невыносимые в своем жестоком однообразии безрадостные дни. Она работала, училась дочь, потом вместе стали работать, но все это было как бы вне ее сознания — по инерции... В Европе разразилась война. Пешко не восприняла ее. Не почувствовала войну и тогда, когда она стремительно покатилась по родной Белоруссии... Трудно сказать, до каких бы пор продолжался ее ужасный сон, если бы однажды она не стала свидетельницей жестокого убийства фашистами соседа по дому. На глазах у нее повесили старого больного человека. И только за то, что он был коммунистом и не пришел на регистрацию в управу. Эта смерть потрясла ее. Чужое горе отодвинуло, затмило свое. Женщина поняла, что Родине нужна ее помощь. Она укрыла у себя спасавшихся от преследования беженцев из Минска. Дом Пешко был вне подозрений, ее дочь Ревмира работала посудомойкой в столовой, где питались гитлеровские солдаты батальонов «Днепр» и «Березина».
Спасая людей от неминуемой расправы, Пешко воспрянула духом. Стала искать связи с партизанами. В этом ей помог случай. Как-то она поехала за продуктами в деревню Святое. Там жил старый друг ее семьи Иван Демиденко. Он-то и свел ее с Борисом Таранчуком, заместителем Игнатова по политической части...
Для отряда Пешко оказалась находкой. Солдаты батальонов «Днепр» и «Березина» несли охранную службу на важных фашистских объектах, участвовали в карательных экспедициях против партизан. Отряд давно искал подходы к ним, но все попытки не приносили успеха. И вот появился человек, который имеет возможность проникнуть в батальон...
На первый раз Таранчук попросил Пешко попытаться добыть данные на старших офицеров фашистских подразделений и, если удастся, их адреса.
Через несколько дней Таранчук зашел к Рабцевичу. Надо было посоветоваться, наметить план работы с Пешко.
Рабцевич с цигаркой в руке медленно ходил по хате. Он о чем-то говорил с сидевшим над картой Линке.
Почувствовав, что пришел не ко времени, Таранчук хотел было повернуть обратно. Рабцевич остановил.
— Входи, входи, Борис.
— Да я потом...
— На войне «потом» лишнее слово... Ты лучше садись, — он выдвинул табуретку, — и рассказывай, какие у тебя новости.
Таранчук стал рассказывать о Пешко, о ее жизни, о задании, которое ей дано.
— А, собственно, что тебя тревожит? — выслушав замполита, спросил Рабцевич.
— Не знаю, как вести себя с этой женщиной — судьба у нее уж больно трудная. Боюсь, как бы не обидеть.
Рабцевич задумчиво затянулся.
— Самое главное, Борис, не бойся ей доверять... — Он достал из планшетки тетрадку в черном коленкоровом переплете, вырвал листок, торопливо стал что-то писать.
Это было обращение к фашистским солдатам. В нем Рабцевич, рассказав об успехах Красной Армии на фронтах, о неминуемом поражении фашистской Германии, призывал солдат переходить на сторону партизан...
— Отдашь это обращение Надежде Владимировне и попросишь, чтобы она передала его в один из батальонов. Только обязательно скажи, чтобы не торопилась с выбором человека — она должна быть уверена в его надежности...
С тех пор в доме Пешко солдаты стали частыми гостями. Мать и дочь, исполняя роль гостеприимных хозяек, постепенно, исподволь приступили к агитации... Уже через некоторое время Пешко удалось организовать группу из десяти человек и переправить ее в лес... Окрыленные успехом, мать и дочь приступили к подбору новой группы. Вскоре им удалось привлечь на свою сторону еще двенадцать человек. И тут случилось непредвиденное: фашистам удалось напасть на их след. Ревмира почувствовала — вот-вот ее схватят. Она решила бежать. Сославшись на плохое самочувствие, отпросилась у шеф-повара, предупредила мать и ушла в деревню Святое.
В этот день вечером гитлеровцы арестовали Пешко. Сначала от нее допытывались, куда исчезла дочь, она говорила, что не знает. Тогда ее бросили в концлагерь. Выждав момент, когда узников погнали на работу, Пешко сбежала.
Дочери в деревне Святое не застала: Ревмира ушла в группу Игнатова, оттуда с заданием была направлена в Жлобин. Надежда Владимировна тоже решила не задерживаться у Демиденко, но Таранчук попросил ее остаться в деревне.
— Пока поможете нам наладить контакт с другими связными, — сказал он, — а потом, если позволят условия, вернемся к работе в батальонах...
Спустя месяц Рабцевич передал в Центр о том, что группа солдат батальона «Днепр» с оружием перешла в один из местных партизанских отрядов...
Стоял вьюжный и холодный конец февраля сорок третьего года. Рабцевич только что возвратился в Рожанов после встречи со связником. Ужасно устал и промерз, да бессонная ночь сказывалась.
Хозяйка заботливо накрыла на стол. Он принялся было за еду, но есть не мог. Вчера Рабцевич проводил Линке к Ваупшасову. Командир соседнего чекистского отряда пообещал выделить Рабцевичу опытного радиста, в котором он нуждался.
Необычно быстро собрался комиссар. Рабцевич удивился его проворству. А потом понял — комиссар надеялся встретиться со своим сыном, воевавшим в составе чекистской группы «Местные».
Линке пошел быстро, за ним едва поспевали сопровождающие бойцы.
— От меня привет Гейнцу, — крикнул вдогонку Рабцевич.
Линке обернулся. Во все лицо — радостная улыбка. И у Рабцевича под лопаткой что-то судорожно дернулось и неприятно заныло. Вспомнилась семья — дети, жена. Вроде бы и беспокоиться нет причин — живут в Куйбышеве, далеко от фронта, — а душа будто бы не на своем месте. «Да что это со мной? — досадливо подумал Рабцевич. — Не годится так...» Достал тетрадку, принялся составлять сообщение в Центр по сведениям, полученным от связника...
На улице заскулил хозяйский пес. Рабцевич накинул на плечи полушубок, вышел на крыльцо. Во дворе командир группы Пикунов гладил ласкавшегося пса. За калиткой стояли заснеженные, мокрые бойцы... Невольно пересчитал. «Двадцать. Все». И сразу вздохнул легко, свободно.
Приход групп на базу всегда был праздником: партизанам он сулил короткий отдых — жизнь в тепле с домашними харчами; для Рабцевича же не было большей радости, чем видеть бойцов живыми...
Пикунов доложил, что за прошедший месяц его группе удалось совершить две удачные диверсии на железной дороге, установить связь с медицинской сестрой бобруйского фашистского госпиталя Анастасией Игнатьевной Михневич, выйти на связь с официантками столовой фашистского аэродрома в Бобруйске Клавой и Ниной. И, самое главное, через них добыть сведения о количестве самолетов, базирующихся на аэродроме, ремонтных мастерских, об обслуживающем персонале...
Через два дня Пикунов с группой вновь ушел на свою базу.
Поход Линке несколько затянулся. Уже пришел радист Глушков с рацией и дружеским письмом от Ваупшасова, а Линке все не было. Рабцевич беспокоился...
Линке возвратился в начале марта. Оказалось, он по пути заглянул к Пикунову. Там провел с бойцами и населением окрестных деревень несколько бесед о положении на фронтах и даже сходил с группой на диверсию. Потом встретился с Федором Михайловичем Языковичем, который прибыл в Полесье в качестве уполномоченного ЦК КП(б) Белоруссии для дальнейшей организации партизанского движения и подполья в области. А это значило, что теперь отряду «Храбрецы» необходимо поддерживать связь не только с Минским обкомом, но и непосредственно с Языковичем, который вскоре после прибытия создал штаб партизанского соединения Полесья. Для Рабцевича эта встреча была весьма важной. Несмотря на то что в оперативном отношении отряд подчинялся только НКВД СССР, а потом НКВД БССР, многие вопросы, связанные с координацией действий разведывательно-диверсионных групп, и, главным образом, вопросы партийной жизни, агитационно-массовой работы среди населения, он решал по согласованию с подпольными партийными органами. С ними решались различные хозяйственные вопросы: размещение отряда, групп, обеспечение их продовольствием... Подпольные партийные органы постоянно информировали отряд о пленумах ЦК КП(б) Белоруссии, совещаниях руководителей партизанских соединений и отрядов, проходивших в Москве.
Языкович обещал Линке в ближайшее время побывать в деревне Рожанов... Сделать это он не успел. 7 апреля 1943 года во время проведения одной из дерзких диверсионных операций на перегоне железной дороги Брест — Гомель Языкович трагически погиб. Созданный им подпольный обком Полесья, утвержденный в апреле 1943 года ЦК КП(б) Белоруссии, продолжал действовать...
Закончив свой рассказ, комиссар решил закурить. Он достал аккуратно разрезанную на дольки газету.
Рабцевич пододвинул ему свой кисет.
— Э, нет, — Линке улыбнулся. — После твоего табака мое горло на ленточки рвется.
Засмеялись.
Рабцевич смотрел на Линке и по его глазам чувствовал, что комиссар намеревается еще что-то сказать, но, очевидно, не знает, с чего начать, поэтому спросил:
— Ты все сказал?
— Да нет, Игорь, не все... Пикунов женится...
— Что? Как женится?
— А как женятся? Конечно, со свадьбой!
— А ты что?
— А что? Война ведь свадеб не отменяет... — Однако видя, что известие ошеломило командира, добавил: — Вообще-то я попросил, чтобы он немного временил со свадьбой, ну до возвращения на базу. Я говорил — всем отрядом справим свадьбу...
Рабцевич решил в ближайшие же дни побывать на базе у Пикунова, проверить, как у него обстоят дела, и заодно поговорить по душам. Но Пикунов сам пожаловал в Рожанов — в группе кончились боеприпасы... Поговорить с ним сразу Рабцевич не успел, а через день Пикунов ушел... Рабцевич сам провожал бойцов, выстроившихся на улице перед штабом отряда. На прощание он сказал несколько напутственных слов и подошел к Пикунову.
— Что ж, Миша, желаю тебе удачи. — Рабцевичу вдруг захотелось обнять его, как сына. Но, увидев приближающегося комиссара, который каждому на прощание крепко жал руку и говорил что-то такое, от чего бойцы весело смеялись, отошел в сторону. Наконец прозвучала команда: «Напра-во, шагом арш!» Группы направились к реке Птичь... У Рабцевича заныло в груди: он будто чувствовал, что видит Пикунова в последний раз...
17 апреля 1943 года группа Пикунова возвращалась с очередной операции. Все устали, но были счастливы — удалось пустить под откос фашистский состав с военной техникой и снаряжением из двадцати четырех вагонов! Бойцы шутили, смеялись, сыпали анекдотами. В это время дозорные сообщили, что от деревни Сторонка ветер доносит запах дыма и вроде бы варева... Это было странно: вот уже полгода деревня пустовала. Крестьяне, спасаясь от карателей, ушли в лес, жили в землянках. Появление людей в Сторонке насторожило бойцов...
Разведка доложила, что в деревне местные крестьяне топят баню. Известие привело всех в восторг...
— Пожалуй, и нам не мешает погреться, — поддержал бойцов Пикунов. И, никуда не сворачивая, повел группу в баню, что стояла метрах в двухстах от околицы, прямо у перелеска — в случае чего, из нее всегда можно было уйти...
Бойцы напилили и накололи дров, натаскали воды. Санкович сбегал в деревню и добыл березовых веников. Дождались своей очереди, начали париться. Смех, добрые шутки заполнили баню.
— Кваску бы сейчас! — бросил кто-то. И не успел смолкнуть голос, как на пороге в клубах пара, словно бог на облачке, в овчинном кожушке и самодельной шапке появился дед Жаврид. В руке у него был большой деревянный ковш.
— Хлопцы, дак я вам кваску прыйнес — И на лице у него появилась счастливая улыбка, отчего жиденькая бороденка к пустому рту подтянулась.
Квас тут же плеснули в каменку. И в тот же миг вместе с взорвавшимся паром в нос ударил густой хлебный дух. Можно было подумать, что бойцы были не в бане, а в пекарне, где шло колдовство над заварными караваями...
— Вот те квас, ай да квас! — Еще поддали. — Ну и банька! Ах да банька!.. — Бойцы усердно хлестались вениками, обливались ледяной водой...
И тут из-за окна в баню пробился тоненький детский голос:
— Не... Немцы! — Мальчишка задохнулся от быстрого бега.
Враз оборвалось веселье, сделалось так тихо, что слышалось, как по половицам, гулко шлепаясь, стекала вода.
— Немцы, — прокричал ввалившийся в баню Шкарин...
В предбаннике сделалось тесно. Бойцы хватали вещи, впрыгивали, втискивались в них, выбегали на улицу.
Подпоясывая телогрейку широким офицерским ремнем, Пикунов спросил у Шкарина:
— Где, говоришь, немцы?
Вместо бойца ему ответил вывернувшийся откуда-то из-под ног белесый малец.
— Да там они, дяденька, — захлебываясь, проговорил он и показал ручонкой на большак за деревню. — Дяденька, они приехали и на лошадях, и на машинах... Тикать вам надо!
Пикунов поправил серую с искусственным мехом шапку-ушанку, из-под которой вытекал тоненький ручеек, задумчиво выпятил губы.
— Командир, — сказал Шахно, — хлопец прав, уходить надо...
— Это мы всегда успеем, — ответил Пикунов, — надо сначала посмотреть, прикинуть, что к чему... — И тут же добавил: — За мной, товарищи!
Бойцы побежали к опушке леса. Недалеко от того места, куда показал малец, залегли. До большака, на котором виднелись два грузовика и десяток подвод с фашистами, было не больше ста метров. На подножке головной машины стоял немецкий офицер. Он что-то кричал, очевидно, отдавал распоряжение.
— Командир, уходить надо, это не иначе, как каратели, — сказал Шахно.
Пикунов ответил не сразу:
— Видишь, у солдат во второй машине шесты обмотаны материей, это, должно быть, плакаты, а в кабине, рядом с водителем, сидит кто-то в гражданском. Да это не иначе, как агитпоезд. А остановились они на околице — поотстал, наверное, кто-то.
Бойцы согласились с Пикуновым: давно знали, что такое агитпоезда и чем они опасны. Чуть ли не с первых дней войны фашисты создали специальные агитационные бригады, которые, разъезжая по белорусским деревням, рекламировали фашистский образ жизни, вели агитацию за выезд молодежи на работу в Германию, ратовали за своевременное обеспечение фашистской армии продовольствием и фуражом, призывали местное население к дружбе с оккупационными властями... Штатными ораторами таких бригад, как правило, были белоэмигранты или новоиспеченные изменники Родины. Опасаясь за жизнь предателей, фашистское командование обеспечивало бригады усиленной охраной.
На одном из последних совещаний актива отряда Рабцевич потребовал от командиров групп делать все, чтобы не давать возможности фашистам вести агитационную работу среди белорусского населения. И, если перед партизанами действительно был агитпоезд, а в этом сомнения уже ни у кого не оставалось, его надо было уничтожать. Ни Пикунов, ни бойцы не могли знать, что шесты в руках фашистов — это всего-навсего дорожные указатели, а гражданское лицо — переводчик, что это был не агитпоезд, а каратели и что такие же группы остановились и с другого конца Сторонки, за деревней Корытное. А не развертывались они в боевые порядки потому, что ждали сигнала начать карательные действия.
Пикунов весело подмигнул Шахно, дал команду рассредоточиться и ждать его сигнала... Рядом с Пикуновым с ручным пулеметом залег Козлов, с другой стороны пристроился Санкович, за ним другие бойцы.
Тем временем фашистский офицер спрыгнул с подножки грузовика, нетерпеливо зашагал взад-вперед, то и дело посматривая на наручные часы. Пикунов взял его на мушку...
— Огонь!..
Ярко вспыхнул и загорелся головной грузовик, ткнулся лицом в дорогу офицер, послышались крики, стоны...
— Вот как надо произносить речи! — Пикунов засмеялся. Он рассчитывал, что среди фашистов сейчас поднимется паника, они драпанут и тогда он поведет людей в атаку... Однако фашистов не ошеломило внезапное нападение. Под градом пуль они отработанно соскакивали с машин, повозок и, заняв оборону, открывали огонь.
Пикунов понял, что ошибся, когда откуда-то из-за Сторонки с нарастающим воем стали прилетать и рваться около них мины. Надо было немедленно уходить. Лучшим вариантом отхода был стремительный бросок через большак и болото в буреломный лесной массив — пока каратели не развернулись в боевые порядки...
Он передал по цепочке, чтобы все пробирались на сухую гряду к шалашу... Бойцы побежали к большаку: лес с этого края почти вплотную подступал к дороге. Ведя огонь и тем самым отвлекая внимание на себя, Пикунов дал возможность удачно проскочить большак Шкарину, Козлову, Храпову... Сам он тоже уже было пробежал большак, оставалось лишь спрыгнуть с насыпи... В это время что-то больно дернуло его за бок. Ощущение было такое, будто он с ходу зацепился за острый крюк. Земля вздрогнула, качнулась в одну сторону, в другую, и он на мгновение, всего на мгновение, соскользнул с нее...
Открыл глаза и удивился — небо в кровавых точках, в ушах звенит... До него донесся чей-то знакомый голос. Близко перед собой он увидел озадаченного Шкарина.
— Командир, да ты, никак, ранен?
— Бойцы как, успели?.. — спросил Пикунов, с трудом шевеля губами.
— Да, командир. — Шкарин осторожно сволок Пикунова с большака и уже за насыпью взвалил его на плечи, подхватил два автомата и короткими шажками, широко расставляя ноги, тяжело побежал к кустам.
Боль вонзилась в обмякшее тело Пикунова.
— Подожди, друг, — умоляюще простонал он, — дай отдохнуть.
Боец сделал несколько шагов и бережно опустил его на землю. Потом глянул на свои руки и обмер — они были в крови, в крови оказалась и одежда.
— Тебя, командир, перевязать надо. — Он стал расстегивать свою телогрейку, но в это время на большаке послышался густой и гулкий топот множества сапог.
— Фашисты!
Шкарин дал короткую очередь из автомата, и из шеренги бегущих сразу вывалилось несколько фашистов. Забыв про боль, Пикунов рывком перевернулся на живот, схватил свой автомат, нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало кончились патроны. Судорожно полез в подсумок за другим магазином и нащупал полевую сумку. Страшная мысль помутила сознание. Он ранен, ему уже не уйти от карателей, а в сумке лежат донесения связных, документы... Пикунов с трудом снял с себя сумку, крикнул Шкарину:
— Бери сумку и беги к нашим, я прикрою. — Он достал новый магазин, вставил в автомат.
Шкарин продолжал лежать.
— Командир, я не оставлю тебя!..
В глазах Пикунова опять появились кровавые точки. До его слуха ветер донес обрывки чужой речи. На уговоры бойца уже не было времени. Пикунов прицелился в ближнего фашиста, выстрелил, повернулся к Шкарину.
— Нельзя, чтобы документы попали к врагу! Понял?
Он больше не смотрел на товарища. Деловито положил перед собой пару лимонок, пистолет — все, что у него было... Его внимание теперь было приковано к большаку.
— Прощай, командир, — услышал он дрогнувший голос...
На следующий день, когда группа возвратилась к тому месту, где остался командир, там никого не оказалось. После ухода карателей местные жители подобрали Пикунова и перенесли в хату. У него было две раны: одна, рваная, в живот, другая в висок.