ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Царь Михаил встал вместе с зарей. К нему сейчас же явился духовник, а за духовником внесли икону святого, который праздновался в тот день. Перед внесенной иконой и перед другими иконами в Крестовой палате затеплились яркие свечи.
Царь молился в этот день долго и усердно.
Горбатый и молчаливый свечник Амбросий следовал за царем всегда как тень. Духовник окропил царя святой водой. Святую воду принесли в Крестовую палату сегодня, а привезли ее из далекого и знатного Соловецкого монастыря.
Потом пошел к своей матушке и отправился с нею в теремную церковь к заутрене.
После заутрени Марфа Ивановна молвила царю:
– Ты бы, Михайло, принял в Престольном тереме, без лишних очей боярских, донского атамана и казаков. Выслушай-ка атамана. Повыведай у него о всяких делах и помоги казакам на Дону. Не пожалей пороху, свинцу, жалованья. Все к делу пойдет. Приласкай. Пообещай награды атаманам за службу нам верную. Смелее действуй! Сила растет на Дону великая и опасная. Помни, Михайло, куда постоянно бегут холопы со всех российских городов, – на Дон! Эту силу к рукам прибрать надо. И там же, на Дону, – помни, – даровое войско. Ты же, царь, власть свою из рук не выпускай.
– Но, матушка, – с опаскою ответил ей царь, – бояре нам шум учинят… Царь-де заодно с казаками идет…
– Какие-такие бояре? – нетерпеливо возразила Марфа. – Родство – бояре Салтыковы аль Лыковы? Им-то что надобно? Пожалованной земли мало Салтыковым? Ну, если загалдят, ты на них и прикрикни. Мало ли они нам пакостей учинили? Иные бояре всякий вздор и напраслину на казаков несут, оговаривают их… Слушай меня. Донские дела важнее многих дел.
– Матушка, помилуй! – встревожился Михаил. – Бояре нас поедом съедят. Аль ты не помнишь, матушка, бумагу, что дал я им?
– Бумагу ту помню, – мягко сказала Марфа Ивановна. – Но ты поменьше о бумагах мысли, а делай дело и знай всегда свое. Бояре все на перечете, а черни сколько на Руси? Чернь кормит нас! Не забывай об этом.
Царь поглядел смущенно на Марфу.
– Матушка, – напомнил он слезно, – бумага та клятвенная. И ты сама клятву внушила мне. Они от нас письмо взяли, когда я шел на царство… «чтоб нам быть нежестоким и неопальчивым, без суда и без вины никого не казнить и мыслить о всяких делах с боярами и думными людьми сообща, а без их ведома и тайно и явно никаких дел не делати». Мы крест целовали боярам на том, чтобы никого из них, вельможных и боярских родов, не казнить ни за какое преступление, а только ссылать в заточение, коль провинятся.
Марфа Ивановна скрестила руки на груди и зло сказала сыну:
– Крест тот, прости меня господи, мы зря целовали! А чернь-то ныне говорит: в русской земле хозяйствуют бояре; бояре ни во что царя ставят; царя не боятся; Марью Хлопову-де Романовы сгубили… и Долгорукую сгубили.
– Матушка, – еще тревожнее сказал царь, – не вспоминай мне Марью! Я рад уже покою. Бояре всем у нас вершат. И в тереме от них не сладко жить. Ну, коль охота им вершить дела, пусть так.
– Не дело молвишь! – заявила Марфа властным голосом. – Боярам дай боярское, а черни – царское! А бог сравняет всех до единого. Не думай долго. Шли-ка, Михайло, наскоро за атаманом; поговори да приласкай, щедрым будь. Не ошибешься… Да вот еще: чтоб самозванства больше не было и в помине, ты повели соорудить серебряную раку, следует переложить туда мощи убиенного царевича Димитрия, а раку перенести в Архангельский собор.
Царь перестал возражать.
…Приказано было позвать донцов: атамана Старого, Левку Карпова, Афоньку Бороду.
Пришли казаки к царскому терему не мешкая, но их там не пустили. У ворот стрельцы стояли.
– Аль оглашенные? – сказал один стрелец, усатый подворотник. – Куда вы прете? Вам невдомек, что царь в сей час почивает? Подождите на дворе.
– Гонец позвал нас, – буркнул Левка, – сказывал: не мешкать. Нам и отдохнуть после обеда не дали… Аль гонец ваш все попутал?
– Гонцы у нас не путают – службу справляют, – сердито отвечал подворотник. – А мы тоже службу правим царскую. Нам не указывай, пришелец! – И подворотник, зажав в руках пищаль покрепче, стукнул прикладом по земле. За спиной у подворотника висел еще бердыш на ремне.
– Царь нынче, – вскоре заговорил стрелец по-иному, – ел студень, жаркое, молочное, кисель. Семьдесят блюд. Аль не уморишься? Вон самозванец был: тот, пожрамши досыта, не почивал после обеда. То, знать, было не по русскому обычаю.
– Н-ну? И крепко самозванца попрекали в том? – с усмешкой спросил Алешка.
– Крепко! Беду в том чуяли… А на обедах царских садился самозванец лицом к панам, спиной к боярам. А Мнишка, шлюха, без православия повенчана была в соборе Успенском. И не одевайся он, самозванец, в польские кафтаны, да ходи он в баню русскую, не ешь он телятины в постны дни, – может, сидел бы спокойно на том троне, что сделал для себя из чиста золота со львами и орлом, с кистями жемчуга… Ноне на Москве совсем не так, – болтал стрелец. – Царь после обеда идет в опочивальню, спят в ту пору думцы царские, торговые людишки. Лавки свои с товарами припрут крюками и спят. Дьяки после обеда не строчат бумаг, нет скрипу перьев… Русь отдыхает!
Казаки с усмешкой слушали стрельца.
Но вот с крыльца царского терема кто-то властно крикнул:
– Эй, служилый, пропусти!
– Идите, коль велят! – обернулся удивленный стрелец, толкнув рукой решетчатые дверцы.
Три молодца – атаман Старой, Афонька Борода и Левка Карпов – быстро взошли на крыльцо.
Перед вошедшими в горницу казаками появилась старушка в черном иноческом одеянии. То была матушка государя Марфа Ивановна. На ней была черная бархатная накидка с собольей оторочкой, черный старушечий чепец на голове, нагрудница белая в складках, платье черного атласа. В руке Марфы Ивановны – клюка, на пальце – перстень с глаз величиной, а на запястье – белый мельчайший жемчуг. Глубокие морщины избороздили Марфино лицо вдоль и поперек, лоб высокий и восковые ввалившиеся щеки. Нос у Марфы длинный, глаза большие и строгие.
– Донские казаки, пожалуйте, родные. Ах, молодцы вы наши удалые! Ждем дорогих гостей. Пожалуйте, пожалуйте в терем царский. – Марфа говорила твердо, неторопливо, будто задушевно.
Казаки несчетно раз отбили ей поклоны низкие. С поклонами вошли в Крестовую палату, очутившись вновь, как в раю, среди золотой росписи чудеснейшей работы Паисеина.
Дверь скрипнула; яркий свет лег перед ней длинной стежкой. Вошел царь. Глаза от дум усталые, недобрые. Увидя атамана, царь улыбнулся.
– Ну, матушка, мы с глазу на глаз поговорим, – сказал он, взял атамана за руку и медленно повел его в Престольную палату.
Дверь снова скрипнула и закрылась. А Марфа повела казаков, ступая твердо, хоть и опиралась на клюку, из двери в дверь по терему в свою палату. Оборачиваясь, она говорила:
– Михайло мой из Костромы еще писал боярам, чтоб они по прежнему и по новому его указу устроили нам Золотую палату царицы Ирины, а мне, значит, хоромы царицы Марии, а если лесу нет, писал же Михайло, то велите строить палаты нам из брусяных хором царя Василия. А бояре писали нам, в Кострому же, что для меня, инокини, они изготовили хоромы в Вознесенском монастыре, – обрадовали, пожаловали! А в тех хоромах жить мне и не годилось. А теперь вот, радением Михайлы, устроились мои палаты, – проговорила Марфа, после чего приказала своим служкам «добрейше потчевать дорогих гостюшек» дворцовыми кушаньями, соленьями и сладостями.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Марфа Ивановна, хотя и приласкала как будто от всей души казаков (ей, видно, это надобно было), все-таки слукавила. И лукавство заметно было казакам в ее хитрых глазах. Марфа спрашивала:
– А как там, у вас на Дону, казаки женятся? Как свадьбы у вас справляются? По христианской ли вере?
– По христианской, матушка, – живо отвечал ей Афонька Борода. – Мы бога не гневим: берем ясырку за руку – турчанку, альбо персиянку, аль крымскую татарку, – чаще всего то после походов да охоты на синем море бывает; ежели она люба нам, на круг приведем, богу помолимся перед честным народом и молвим так: «Будь моей женой!» Ну и все тут дело со свадьбой. А ежели женка не люба станет нашему брату – опять на круг ее ведем, другим сбываем бабу, что не по нраву пришлась. Церковушек у нас нет, матушка царица. Жениться нам по законам да обычаям негде. А бобылей на Дону хоть отбавляй. Церковушку б нам, матушка, вашей царской милостью, поставить на Дону…
– Церковушку? Я похлопочу, – ласково пообещала, Марфа.
– И попа нам надо бы. Службу служить нам некому, – сказал Левка. – Попов у нас много, да все они беглые и нерадивые к богу, только пьют да гуляют.
– И дьякона пришлем вам вскоре, – сказала Марфа.
– И стихарей у нас нет на Дону, – сказал Афонька.
– И стихари пришлем. Стихари Филарет Никитич пожалует вам из своей церковной казны…
Пока казаки вели беседу с Марфой Ивановной, служки принесли угощение. Расставили чаши и налили в них мальвазию.
– Ныне, – говорила Марфа важно, – предстоит нам венчать царя Михайла.
– И то, знать, важное дело, матушка, – деловито заметил Афонька.
– Да где ж ноне невест хороших найдешь?
Левка поднял чашу, взглянул на Марфу и молча поставил чашу на стол.
– Царя женить, матушка? – спросил он робко.
– Царя, – медленно ответила Марфа.
– Венчать, стало быть, матушка? – полюбопытствовал Афонька.
– Венчать. Как же без венчанья? – испытующе глянула Марфа в недоуменные глаза Афоньки.
– Ну, коль на царство повенчали, то и с невестой повенчать надо, – сказал Левка. – Невеста-то у вас давно найдена. Невеста складная, сказывали нам.
Марфа еще глубже и проницательнее заглянула в Левкины глаза. Левке от ее пристального взгляда не по себе стало, словно иглой кольнули. Левка завертелся на лавке и нехотя выпил чашу с мальвазией. Марфа осторожно проговорила:
– Да вот беда! Невесты у царя Михайла еще нету!
«Эге! – подумал Левка. – Не сплоховать бы. Крутит что-то…» И, приободрившись, улыбнулся.
– Да мы, царица-матушка, – сказал он, – достанем царю женку. Добудем ее, саблей добудем. Хоть в Царьграде, хоть в Трапезонде, – добудем! А нет, так в Азове. Там раскрасавицы такие!.. Ты прикажи-ка только, и мы ее достанем, матушка царица. А еще лучше – казачку с Дона привезем!
– Чужих земель невест не надобно. Чужие не годятся. Вот женка ж была у вашего крамольного атаманишки, Ивашки Заруцкого. А нешто она женка? Лжедимитрию женой была! Второму Лжедимитрию наскоро женою стала. Заруцкий уже третьим подобрал Маринку Мнишек, дочку воеводы Сандомирского, от которой зло Московскому государству учинилося… А Заруцкий Ивашка, блудный сын, крест целовал царю в Москве. Забыв же свое крестное целованье, из-под Москвы побежал и пришел на Коломну, пристал к прежним ворам и разбойникам.
– Да Заруцкий же вор! – со злостью сказал Афонька Борода. – А Маринка – сука! Не попрекай нас, матушка! На Дону немало голов полегло наших из-за Маринки.
Марфа, скользнув своим жестким взглядом по упрямым глазам Афоньки, уклончиво сказала:
– Не попрекаю вас, гости мои. Маринка – сатана! Тьфу, тьфу, тьфу! Ах, господи! Помилуй нас, грешных!.. Государство должно быть навеки нерушимо. И свадьбы должны быть нерушимы.
«Ох, – думал Левка, – очи старой Марфы не глядят еще в могилу, а заглядывают куда-то далеко, ищут чего-то. Ой, баба! Хитра да умна».
Марфа продолжала:
– Аль то была жена у Димитрия Шуйского, дочь Малюты Скуратова! Ядом, сатана, стравила наследника престола, Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Да где стравила? На крестинном пиру у князя Воротынского. Съела царя кума крестовая. А другая дочь Малюты Скуратова, Мария, женой Бориса Годунова была: ту люди Василия Шуйского сгубили. Сквитали зло: сына Годунова, Федора, тож сгубили… Да и кто знает, лютейшего врага нашего, Бориса Годунова, не Шуйские ли отравили? Заклятый враг наш Годунов искал опоры для себя в других государствах и все сватал свою дочку Ксению, да бог ему того не дал…
– А вот была ж другая, но то святая была женка в древней Руси, – Евдокиюшка, жена Димитрия Донского. Слава по ней живет и поныне.
– Ешьте, гости мои дорогие! – сказала Марфа, разломила сдобную белую хлебину надвое и положила: одну половину перед Левкой, другую – перед Афонькой. Афонька сказал:
– Матушка царица, как ты складно сказываешь про царских женок. Забавно тебя слушать.
– Забавы тут мало, казаки, а слушать слушайте, пригодится. Вот Евдокиюшка так оплакивала мужа: «Был у меня государем Димитрушка, много примирил стран на свете, много одержал побед славных, а ныне сам побежден смертью! А юность еще не оставила нас, и еще старость не постигла нас! Зачем же ты, ясный сокол, оставил меня и детей своих? Крепко уснул царь мой, а я не могу разбудить тебя!..»
– Какова Евдокиюшка! – вздыхая, сказал Левка. – Вот то женка!..
– Нам бы такую добрую царицу найти Михайло. Михайло мой достоин такой жены, – как бы мимоходом заметила Марфа.
– Михайло?.. – смутившись, сказал Левка Карпов будто о своем старом приятеле. – Достоин, матушка царица…
Марфа растаяла, заулыбалась.
– Ну, то-то же, – сказала она, поблескивая влажными глазами. – Михайло у меня добрый, милостивый. И ему надо бы найти невесту добрую, милостивую. Я ноне, поведаю вам, казаки добрые, присмотрела ему девицу – Евдокию, боярышню Стрешневу. Девица всем хороша!
Тут Левка Карпов и брякни:
– И будет, матушка! Раз Марья Хлопова вам не сгодилась и Долгорукая тоже, то Евдокиюшка Стрешнева пригодится. То не Салтыковы ли невесту нашли?
Марфа глаза закрыла, молитву прошептала, потом медленно и грузно поднялась, промолвила:
– Спасибо за поминку! Да только б лучше о том не поминать и вам того совсем не знать!
– Прости-ка нас, матушка царица, мы – люди темные, – сокрушенно сказал Левка. – Нам ничего не ведомо доподлинно. Не станем поминать.
– И ведать вам о том не надобно! – сказала Марфа повелительно. – Вы б лучше, – переменила она тон, – песни свои донские спели мне. Люблю я слушать песни хорошие, веселые.
И Левка, чтоб развеселить Марфу и отвести ее гнев, запел тихо донскую песню, ту самую песню, которую казаки частенько пели на Дону.
А воссядем, братия, на своих борзых коней
Да поглядим синего Дона…
Задушевно пели в Марфиных покоях донские казаки. Марфа внимательно слушала и временами благодушно кивала головой.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
В течение XVI–XVII веков Турция вела открыто агрессивную политику в Восточной Европе, на Кавказе и в Иране. Во всех наступательных действиях против России крымский хан был активным союзником турецкого султана.
Турция вела наступление на Московское государство по трем главным направлениям: через Молдавию и Валахию – на Украину; через Крым, с помощью крымского хана, – на центральные районы нашего государства; через Черное море (устье Дона и город Азов) – на Поволжье и наши юго-восточные окраины.
Азов являлся для Турции ключом не только к Поволжью, южной России, но и к Северному Кавказу и к Востоку. Через Азов турки поддерживали связь с Казанью и Астраханью даже и после того, как эти бывшие татарские ханства вошли в состав Московского государства. Через Азов турецкий султан был связан со всеми ханами Средней Азии, а также с князьями горских народов Кавказа.
Кроме того, Азов вел тогда обширную торговлю, в которой были заинтересованы не только Турция, но также Англия, Франция, Венецианская и Генуэзская республики, а также другие государства. Торговля через город Азов с Московским государством и с Востоком, дававшая огромные прибыли, побуждала ряд западноевропейских государств добиваться права участвовать в ней с целью захватить рынки сбыта и оттеснить с них как русских, так и турецких купцов.
Борьба России с Турцией в XVII веке являлась по существу продолжением борьбы русского народа против остатков монгольского ига на русской земле, против остатков монгольских ханств, на которые постоянно опирался турецкий султан.
Донские казаки настойчиво доказывали московскому царю и боярам необходимость завладения крепостью Азовом как опорной базой турецких наступательных действий против нашей родины. Азовцы вместе с крымскими татарами делали непрестанные набеги на Дон. «И за море отца и братию и сестер наших продавали на каторги и корабли тем русским полоном в турецкую землю грузили», «От их задоров и обид терпению, государь, нашему мочи нет!» – жаловались атаманы и казаки. Многие казачьи городки – Черкасск, Раздоры, Монастырское урочище и другие – постоянно подвергались нападениям со стороны азовцев и крымцев.
Надо было прекратить эти набеги, навсегда предотвратить нависавшую над юго-восточными окраинами угрозу со стороны Азова, взять с бою эту сильную крепость – турецкий оплот против России.
По этому важному делу и приехал в Москву посол Дона станичный атаман Алексей Старой с казаками.
В Престольной палате, за кованой медной дверью, на высоком кресле сидел задумчивый, печальный царь Михаил. Он слушал стоявшего перед ним с собольей шапкой в руке донского атамана Старого. С покатых сводов палаты, из белых клубящихся облаков, глядели смиренные лики святых.
В палате было тихо. Направо от двери стояли три сиденья, обшитых красной кожей и обитых медными гвоздями. Два широких кресла стояли возле трона. Длинной дорожкой на полу лился яркий свет из окна. На этой дорожке стоял атаман, широко расправив свои могучие плечи. Взволнованный царь глубоко дышал.
– Отписки ваши донские, – сказал царь, медленно приподняв голову, – я прочел ныне сам. Отписки ваши все худые. Потому худые, что, по-вашему, крымцы идут на Дон да в Астрахань. Верно ли это?
– Идут, государь, – уверенно ответил атаман.
Царь продолжал:
– А Шан-Гирей, пишете вы, перевелся с крымской стороны на ногайскую сторону, с большим войском да с пушками. А пушек у них восемьдесят… Верно ли?
– Пушек у них восемьдесят, государь, – твердо ответил Алеша.
– И пишете вы, что тот Шан-Гирей хочет идти на реку Дон, чтоб вас согнать с той реки. Верно ли?
– Хотят согнать с реки, царь-государь. Все верно. А царского жалованья сего году, да пороху и свинца к нам от тебя не бывало. А которых казаков мы посылаем к тебе с твоим государевым делом, то их по всем окраинным городам воеводы и старосты побивают насмерть и к Москве не пропускают. И воеводы твои, государь, нигде не велят нам, казакам, купить ни свинца, ни пороху, – твердо говорил атаман.
Царь хмуро сдвинул брови:
– Сам знаю. О воеводах помолчи. Я уже отписал валуйскому воеводе.
Но атаман, не робея, продолжал:
– Разбойников эдаких бить крепко надо.
– Ты не указывай мне! – грозно сказал царь, но атаман не замолчал:
– Мы крест целовали тебе, царь, по присяге нашей, а там сказано: служить государю, и с недругами его и с крымскими, и с ногайскими, и с литовскими, и с немецкими людьми, и с изменниками биться нам за тебя, государя, не щадя головы своей до смерти. И мы на Дону по той присяге правдой служим тебе, государь.
Царь строго поглядел на атамана.
– Где ж правда ваша? – сказал он. – Без повеленья государя в Царьград ходили! А нынешнего лета, – писал мне султан турский, – ходили разбоем на море синее. И вас, атаманов и казаков, было там две тысячи тридцать человек!.. И были вы еще под Трапезондом, город тот взяли, а в другом городе отсиделись… А без вас, когда вы были на синем море, азовские люди пришли в ваши ж казачьи городки и пожгли их; и людей ваших в полон увели, – добавил царь резко.
– В полон увели много, – признал атаман.
– А кто из вас, разбойников, ходил на сине море? Сказывай и не таи.
Старой сказал гордо:
– Донской атаман Иван Каторжный, да донской атаман Михайло Татаринов, да я ходил, да запорожцы с нами ходили.
Царь поднялся, словно грозный судья:
– Иван Каторжный?! Разгулялся больно он на синем море. Догуляется его горячая головушка!.. Михайло Татаринов тоже давно бушует. А с запорожцами вы недобрую дружбу ведете. К себе пускаете их и сами к ним в Чигирин ходите. Нашего повеленья не слушаете. Кто ныне из запорожцев бывал на синем море?
Атаман переступил с ноги на ногу.
– Богдан! – сказал он.
– Кто такой Богдан? Что-то не слыхал. О Сагайдачном слыхивали не раз. Тот под Москву ходил – нас бить…
– Богдан – то сотник запорожский, Богдан Хмельниченко! – сказал Алеша.
– Такого не слыхивал. Не знаю. А дознаюсь!
– Да то известный атаман. Пятнадцать тысяч войска собрал! А ноне у него поболее, – продолжал Старой. – То сын Михайла Хмельниченки. Недавно под Цицерой отца его убили турки. То тоже был славнейший казачина. О прошлом лете Богдан, придя в Царьград, потопил двенадцать турских галер. А басурманов в них было с тысячу, а то и более.
– А часто он бывал на море и на Дону?
– Каждое лето бывал. Да года два Богдан был полоняником в Царьграде и Синопе. Его освободил Сагайдачный…
– В железо закую Богдана! Мне это не по душе, – сказал царь, устало опускаясь в кресло. – Вы давно вражду несете нам! И нынешнего ж лета, – царь возвысил голос, – придя с моря, вы ж пошли к Азову-крепости с приступом. А на приступе к Азову у вас было пять тысяч человек. Верно ли?
– То верно, государь, – спокойно ответил атаман, – дважды мы приступали к той турской крепости.
– И башню Наугольную вы взяли?
– Взяли! – сказал атаман.
– И в город взошли, – произнес царь, как бы подсказывая атаману. – И в ту пору башня та Наугольная и завалились и помешала вам весь город взять. Верно ли?
– То верно, – ответил атаман.
– Все ведомо мне доподлинно, – промолвил царь. – Утайки от меня не скроются.
– А мы, великий государь, – сказал Алеша, – живем под твоей царской рукой без утаек…
– Неправду ты сказал, – прервал его царь, – про башню вы утаили мне. Башня в Азове завалилась, а атамана вашего Епиху Радилова там ранило; в то время азовцы и отбили вас от города?!
– Отбили, государь, – виновато признался атаман.
Царь продолжал допытываться с явной запальчивостью:
– А на другой день вы заново приступили к башне, и с боем ее взяли, и наряд захватили – девять пушек, а людей, которые на той башне сидели, побили здорово; башню ту раскопали всю до основанья и камень в воду потопили; иные пушки вы взяли разбитые, а медь ту послали по убогим монастырям на Воронеж, на Лебедянь, к Святым горам – лить на колокола. Верно то али не верно?
Атаман сначала недоумевал, откуда все это известно царю, но, вспомнив Салтанаша, ответил:
– Верно, государь. Медь пушечную мы послали в монастыри.
Царь, уже не сдерживая гнева, закричал:
– Так почто ж вы, разбойники, ходили к Азову-крепости? Почто ходили вы на сине море, аль указа моего не чли? Пограбить захотели?
Выждав, пока улегся гнев царя, атаман Старой сказал:
– Великий государь, азовские турки жгли наши городки под корень. На море ходили добыть зипунишек. Жить нечем! Указы все твои мы чли. А каланчу в Азове да башню на гирле, что турки ставили, мы ныне опростали. Каланча та стоит на дороге, что бельмо в глазу, и ходу в море не дает.
– Аль вам не ведомо, – перебил царь, – что на Москве бывал посол султана, гречанин Фома Кантакузин? Вы ж провожали посла того ко мне. А у султана турского сидят наши послы: Петр Мансуров да дьяк Семейка Самсонов. И они там о дружбе и о иных государственных и земских великих делах пекутся…
Атаман Старой не утерпел, сказал царю:
– Азовцы сами задирают нас. Земля Руси нужна им. И ты, царь, напрасно не ищи с ними дружбы, они – басурманы, обманут.
Царь, бледнея, опустился в кресло.
– Обманут, говоришь? – проговорил он, задыхаясь.
– Обманут, государь, – подступая ближе к царю, сказал атаман. – Бери Азов! Владей Азовом. Не жди от султана милостей. Пусть море синее разделит Русь от Недругов ее!
Царь долго думал, указал атаману сесть в кресло против себя.
– Скажи мне все, что думаешь, да только правду! – промолвил тихо царь.
Старой сел в кресло:
– Коль хочешь, царь, тебе скажу всю правду. Что саблей мы берем, то даром не отдаем. Султан тебя обманет вскоре. Он войско приготовил. Ждет. Дождется своего – войной пойдет. А ты, великий государь, веришь боярским неправдам…
– Спасибо и на том.
– Казаки Ивану Грозному еще служили, – гордо промолвил атаман, – при взятии Казани голов наших легло немалое число.
– Служили, – подтвердил царь.
– И ты теперь, – сказал Алеша, – царь всея Руси! И царств Сибирского, и Астраханского, и Казанского ж! Аль не донской казак, великий государь, царство Сибирское завоевал царю Ивану Грозному? Ермак Тимофеевич служил и прямил службу царскую с честью и славой. Тебе досталось то царство богатое. За Астрахань мы билися, да и в Казани лежат наши кости казачьи… А в Китай-городе? Помнишь?
– Помню. Я то помню! – с сердцем сказал царь. – Я помню, что казаки донские да ваши атаманы служили… самозванцам!
– Служили самозванцам, да не все, – ответил горячо Старой. – То верно, царь. Но коль дозволил мне сказать тебе всю правду, то слушай дальше… Филарет Никитич, патриарх Руси, родитель твой, не имел ли сан митрополита от Лжедимитрия, да патриархом же провозглашен не от тушинского ли вора? То разве дело? Двум самозванцам он прямил. Но мы и то забыли! Землю защищали русскую. А бояре все захватили в свои руки. Дьяк Грамотин тебе теперь службишку правит, а Владиславу польскому с Салтыковыми он не служил? Служил!.. Земли отбирал у всех, кто не хотел служить Владиславу, и раздавал их щедро своим сподвижникам. А Шуйские? Голицыны? А Салтыковы? Кому они служили? Народу сколько погубили, за трон хватаясь кровавыми руками. Бояре измену родине творят, а народ за все в ответе!
Не думал царь услышать такие дерзновенные речи. Но знал, что верно всё. Царь открыл свои усталые глаза.
– Ну, – сказал он хриплым голосом, – все говори мне. Я слушаю тебя!
– И за тебя, великий государь, когда решалось дело, кому быть на Руси царем, мы принесли на Собор свое писание. И нас спросил тогда князь Димитрий Пожарский: «Что там у вас написано?» И мы сказали князю – там, на Соборе, в Москве, мы написали – быть царем Михайле Федоровичу! Аль мы не бились на Москве вместе с народом, спасая нашу землю? Аль то не верно, царь?
– Верно, атаман, верно, – с глубоким вздохом промолвил царь. Его бледное молодое лицо стало спокойнее. И атаман стал смелее прежнего.
– А ты что учинил? Спасителя отечества, Димитрия Пожарского, ты выдал головой бояришке Борису Салтыкову, послал его указом царским пешим на двор, к боярину – челом бить… Не дело, царь, ты сотворил тогда, бесчестие! Но ты в том, видно, неповинен: малолетен был, бояре всё за тебя вершили. И зря боярам угождал. Что им, боярам, заслуги разрядные, больших службишек не несли. Аль я не то сказал, царь, коль так глядишь сурово?
– Не то сказал, – чуть слышно проговорил царь. – Не то сказал!
– А я тебе хочу еще сказать: бояре Салтыковы – приближенные твои. Ты земли даришь. Власть им доверил. А кто они?
Царь молчал, сидел не шевелясь.
– Их родословная известна всем, – жег словами Алеша. – Михайло Кривой отъехал к Польше – изменил! Король Сигизмунд наградил его поместьями в воеводстве Смоленском… Иван Никитич, из польских Салтыковых, отъехал к Польше – изменил, поместья получил. А предок Салтыковых, Михайло Прушанин, прибыл в Новгород из Пруссии… Иван Большой, Иван Меньшой – все Салтыки издавна тянут руку к Польше. А Салтыки, Бориска да Михайло, за саблю турскую жены тебя лишили царской, стравили ядом Марью Хлопову! Они ж стравили Долгорукую. Казнил бы Салтыковых. Они ведь дело черное замышляли на Руси – другую смуту, на выгоду полякам. И нам, казакам, нет от них житья. Азовом-крепостью нас попрекают, с султаном дружбу ищут. А он, султан, войну давно втайне готовит!
– Послушай, ты, холоп, – сказал царь твердо, – ты залетел высоко! Аль я не выдал головой Пожарскому Татищева? Аль я не жаловал Пожарского? Я жаловал его на вечное и потомственное владение в Ростовском уезде селом Ильинским и приселком Назорным с деревнями, Московского уезда сельцом Вельяминовым, и пустошью Марфиною – за мужество его во времена нашествия поляков на Москву. Да я ж пожаловал его большими деревнями, – царь стал перечислять деревни, – и все то скреплено нашей государскою красной печатью!
– То верно, царь! Пожарский крепко стоял против польских, и литовских, и немецких людей, но ты все ж выдал головой его Борису Салтыкову… Побойся бога, царь! Князь Димитрий Пожарский на твоем венчанье на царство держал твой скипетр. Уж не забыл же ты? Он яблоко державное нес до чертожного места.
Царь больше не стерпел, выпрямился и повелительно взмахнул рукой.
– Замолчи! – крикнул царь надрывным голосом.
Атаман понял, что наступило время молчать.
К царю вернулся твердый, хоть и слегка дрожащий голос. Царь сделал шаг к Старому… Оба долго молчали.
Один сверкал золотыми одеждами, и глаза жгли зло, другой, в голубом казацком кафтане, стоял спокойно и только мял в руке островерхую шапку с оторочкой.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Марфа Ивановна потчевала гостей. На столе дымились румяные горячие пироги. Левка ел их и, захмелев, подмигивал красавице чернице Аленке, Марфиной служке. Думал: «И с чего бы это нас всё потчуют?.. Опалы как бы не было!.. Царь на приезде пива-то нам не дал, поставил на Белый город с приставом…»