Атаман Радилов высоко поднял руку.
– Пиши! – сказал он Порошину задумчиво. – Царю пойдет сия бумага!..
Федор Порошин, склонив голову набок, прислушался. Атаманы, есаулы и казаки насторожились.
«Царю всея Руси, государю, великому князю Михаилу…»
Порошин тихо сказал:
– Титло царское надобно писать в одну строку, по-старому! Суть дела важно знать.
Атаману не по нраву пришлась поправка дьяка, и он еще строже нахмурился.
– Пиши! – сказал он грозным и тяжелым голосом: – «Царю, государю, великому… всея».
– То титло писано уже не раз, – вставил Порошин. – Ты, Епифан Иванович, мысли складывай рядком да молви всем пояснее.
Атаман выкатил глаза. Глянул грозой и брякнул, словно в колокол ударил:
– Пиши! Иначе саблей сбрею голову и в чреве твоем распишусь за титло царское.
– Эге, атаман! Хватил через край! – крикнули задиристые казаки, стоявшие впереди.
На майдане заспорили, загалдели. Одни хотели стянуть Радилова с атаманского помоста, схватившись за полы кафтана, другие кинулись на защиту, а третьи, назвав атамана бабой, кричали:
– Потише! Потише! За великим шумом да за нескладным гамом рыба из Дону к султану уплывет! Потише!
Но попробуй установить тишину на майдане!
– А ты, атаман, сперва выложи нам думки свои, – сказал Иван Каторжный, – а мы и порешим, как быть: писать ли нам письмо царю аль не писать? Почто ты, как пес, облаял непутево Порошина Федора Ивановича? Этак Донское войско навсегда оставим без грамотеев. Аль ты сам шибко грамоту ведаешь? Царю письмо писать – не бабу ночью целовать!
Все войско дружно захохотало.
– Потише! Потише, честное войско. Дело стоит!
Не скоро на майдане стало тихо. А когда войско успокоилось и затихло, атаман Епифан Радилов, теребя шапку, заговорил иным – притворно мягким голосом.
– Нам, стало быть, казаки да атаманы, надобно ныне писать царю и великому князю Михаилу Федоровичу…
– Ну, дальше, дальше! – закричали нетерпеливо казаки.
– Стоим мы-де противу твоих неприятелей, противу татар и турок, и бьемся, не щадя голов своих, и служим мы тебе, царю, только с воды да с зеленых трав, а не с поместий и не с вотчин.
– А не тебе бы, атаман, писать и говорить о том, – сказал Татаринов, – ты больно сам тяжел в богатстве!
– Да он, – крикнул Наум Васильев, выйдя вперед, – давно не стал служить с травы, давно с татарами не бьется за дело всей земли! Коль многие другие раньше казачьему житью завидовали, так нынче что? Нужду несем!
– Скинуть пора Епифана! – крикнули одни.
– Не любо скидывать! – вопили другие.
– А скинуть надобно!
– Не любо нам! Не скидывать!
Атамана Радилова не скинули. Оставили – густо кричали многие: «Не скидывать!»
Радилов приободрился. Пройдясь на помосте, он заявил, чтобы всех беглых, с верхних городков и с нижних, выдать на Русь, боярам. Войско пригрозило Епифану смертью и сказало громовым, страшным и властным голосом:
– С Дона на Русь не будет от нас выдачи. И никогда того на Дону не бывало. В уме ли атаман Радилов?!!
Расправив бороду, Радилов стал говорить войску, что его добро, прижитое в походах, бабы порасхватали, перетаскали дорогие шали, персидские ковры, зерно разграбили.
Наум Васильев крикнул:
– А ты не воруй! Зерно то царское. От нас урвал! В дожди сидел в землянке, войско бросил!
– Заворуешься еще, – сказал Татаринов, – не только скинем с атаманства, а кинем в Дон!
Притих Радилов, но все-таки потребовал от войска выдачи ему холопа беглого с Калуги, который объявился в городке и неизвестно по какой причине понасмеялся с бабами, беспутными вдовицами, над ним, атаманом. Зерно атаманское, всю рыбу взял, другим раздал.
Войско стало переговариваться, переглядываться, допытываться, о каком человеке из Калуги речь шла?
– А ты, атаман, толком сказывай, кто человек тот беглый?
– Вор объявился! – проговорил Радилов. – Детина в косую сажень ростом.
– Постой! Не тот ли человек, – сказал Каторжный, – который в битве с татарами коня с одного маха колом убил?
– Да, видно, тот. Другому не убить, – проговорил Радилов. – Поди теперь сыщи! Кулак не меньше пуда весом.
Радилов не хотел добавить, что беглый человек кинул его в землянку, а дверь бревном подпер.
Войску захотелось повидать того человека богатырской стати.
– Где та диковина? – кричали казаки. – Где он?
Черноволосый, кудрявый и черноглазый мальчишка, забравшись на высокий плетень, поблескивая глазами, крикнул:
– Гей, атаманы, казаки! А дядька тот на Дону. Гляди-ка туда! Вон он! – и показал черной от загара рукой в ту сторону, где стоял окруженный бабами Осип Петров.
– Задержать, не то уйдет! – закричал Радилов. – Тяните его сюда на суд-расправу!
Все на майдане повернулись, затихли, глянув тысячью глаз на берег реки, а потом вдруг сорвались с места и широкой лавой двинулись к Дону.
Пришли казаки. Обступили Петрова. Глядят – удивляются, иные бабы схватили мокрое белье, коромысла, шесты и плетенки, метнулись в сторону.
– Эй, человек! – подбегая, крикнул Епифан Радилов. – Ты воровал у меня? Отвечай перед войском.
Осип Петров презрительно посмотрел на атамана, легонько усмехнулся.
– Которые на Руси у нас бывают воры, – сказал он, – тем ставят царское клеймо на щеку – вор! На мне нет царского клейма и не бывало.
– А ну, веди его к майдану! – крикнул Радилов. – Там разберем.
– Да он не вор, – закричали бабы издали. – Он добрый человек!
Осипа Петрова, окруженного войском, мальчишками и бабами, привели на войсковой круг.
– Пиши! – приказал атаман Порошину, когда войско остановилось и стихло.
– Беглый? – грозно спросил Радилов.
– Беглый, – ответил Петров.
– Пограбил атамана?
– Не только атамана грабил, – ответил Петров, – а и бояр пограбил многих: тульских, калужских, московских, каширских. Немало их разорил. А то, что грабил я, шло мужикам да вдовым бабам.
– Любо! – гаркнули все на майдане, посматривая на пудовые кулаки беглого.
– Пиши! – приказал атаман Порошину. – Беглый, который…
– Да постой ты, Епифан Иванович, не торопись, дай разглядеть человека! В жизнь не видывал такого, – сказал Порошин. – Мне бы такие гири вместо рук.
– Пиши! – настойчиво сказал Радилов.
– Да кой ты черт пристал? – крикнул с середины согнувшийся старик. – «Пиши, пиши! Записывай! Отписывай!» Поспеется!
– Диковина? – громко спросил Петров у войскового дьяка, стоявшего с открытым ртом.
– Диковина! – сказал Порошин.
– Ну, погляди! Вот невидаль-потеха!
– Зовут-то как?
– Все звали Осипом. – Порошин отбежал к столу, оглянулся и что-то записал в бумагу.
– Чей сын? – опять спросил.
– Петров.
– Как пишешься в бумагах?
– Пишусь Петров.
– Стало быть, ты Осип Петрович Петров?
– Стало быть, так!
Порошин записал.
– Как деда звали?
– Звали Петром.
– Стало быть, ты сын Петра Петровича Петрова?
– Да, так! Порошин записал.
– А прадеда как звали?
– Отец мне сказывал – звали Петром.
– Ну, стало быть, и дед твой Петров Петро Петрович?
– Ну, стало быть, и то все так!
Войско зашевелилось, оживилось, заулыбалось.
Порошин спросил:
– Один в роду?
– В роду всех четверо. Отец да матушка родимая в счет не идут. Три мои брата – все три Петры, сам есть четвертый, да поп спьяну перекрестил меня на Осипа.
– Гей! Казаки! – закричал горбатый дедок, оскалив гнилые зубы. – Да тут кругом башка пойдет. Все перепутал.
Петров широко улыбнулся.
– А мы, – сказал он, – в своем роду не путали. Который старший сын – тот будет первый Петро, который средний – второй Петро, который младший – третий Петро, а который меньший – Осип!
– Стало быть, – задумчиво и серьезно спросил атаман Радилов, – ты самый младший?
– Да, всех самый меньший. В братьев своих не вышел. Пиши! Пиши, Епифан. Записывай! Видно, у тебя в роду все Епифаны? – с издевкой сказал Петров, потупя глаза в землю.
Атаман обозлился и спросил:
– Чего глаза непутевые прячешь?
Петров сказал:
– А мне бы на тебя глядеть только с горы высокой, да и то одним глазом, двумя глазами глядеть на тебя противно. Просил у тебя хлеба для беглых в верхних городках – не дал! И сказывал – не в нашу честь! А я в том твоей чести не вижу.
Войско крикнуло:
– Любо!
Михаил Татаринов, Наум Васильев и Иван Каторжный долго смотрели на Осипа, думая иное. Они загляделись, любуясь высокой грудью, широкими, могучими плечами Осипа.
– Эх, – с жаром проговорил Татаринов, – таких людей судить не станем. Не человек Петров, а богатырь! Я сам ведь видал его удаль и отвагу. Это он колом срубил коня, колом проткнул татарина.
– Да он ли? – спросили казаки. – Тебе всегда поверим, Мишка.
– Он!
– Ну?!
– Воистину! – сказал Наум Васильев. – Удалый человек!
– Верим тебе! – сказало войско.
– Храбр человек превыше многой дерзости, – так войску заявил и Каторжный Иван, – пиши-ка его смело, Федор Иванович, в донские казаки.
Но войско еще спросило:
– А кого он, Осип, знает на Дону?
Петров сказал:
– Атамана Алешу Старого да казаков его станицы, в дороге встретились.
– Писать? – неохотно спросил Радилов у войска.
Войско Донское крикнуло:
– Люб человек! Писать Петрова. Коня из табуна дать лучшего. Дать саблю острую! Скинуть сермягу рваную! Дать одежу, шапку меховую!
Из войсковой казны Петрову дали все по приговору войска. А к верхним городкам – о том просил Петров – послали казаки единокровным братьям, беглым на Дон, будару с хлебом и две будары с рыбой.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Джан-бек Гирей сидел во дворце своем в Бахчисарае. Лишив богатства Махмет-Гирея, а прежде еще лишив его престола, крымский хан требовал от своих приближенных мурз розыска Махмет-Гирея и отложившегося от Крыма царевича Шан-бек Гирея, смертельного своего врага. Знатнейшим мурзам хан велел: найти врагов к восходу солнца, снять головы и вздеть на кол.
В пышном дворце, среди ковров и золота, сидя на дорогой подушке с расшитыми узорами, он требовал исполнить все в точности и без всяких промедлений.
Мурзы стояли, покорно кивая головами. Их было четверо.
За стенами дворца, в густом саду, шумела Чурук-Су. По берегам ее росли кипарисы и белый тополь. А дальше, за дворцом, как две стрелы, вонзенные в небо, стояли белые мечети. За ними, в голубизне неба и над синими горами, белели облака. Они клубились, сталкивались, ползли, как вата рыхлая. Внизу, в долине, нежась, лежал Бахчисарай.
Плоскокрышие сакли громоздились на склонах гор, по узким тропкам над долинами, среди густых деревьев.
На ханском дворе был большой бассейн Сары-Гузель, соединенный с фонтанами и родниками, бегущими с гор. Шумели ближние арыки и фонтаны, давным-давно построенные богатыми Сагиб-Гиреями.
На белый мрамор за низкорослыми рощицами с высоких каменных гряд срывались струйки воды; стекали они с камней и скал в зеленый мох, на серый мелкий щебень, бежали в Чурук-Су.
Джан-бек Гирей сидел, всем недовольный и злой на всех. Четыре мурзы в дорогих халатах ждали. Хан раздраженно сказал:
– Если я признаю голову Махмет-Гирея – выдам столько золота, сколько будет весить голова его.
Мурзы, по восточному обычаю, нагнувшись, приложили руки к груди.
Хан продолжал:
– Захватите царевича Шан-бек Гирея – не щадите! Он оскорбил мой род Чингизов, аллаха осквернил, жизни меня хотел лишить. Снесите ему голову!
Постепенно сгущался полуденный зной. В это время солнце, облив своим светом деревья, ярко сверкнув на полумесяцах минаретов, огненным снопом упало под ноги Джан-бек Гирею. А за окном дворца, на главной бахчисарайской улице, оно обдало своим ярким светом татар, скакавших на быстрых конях.
Мурзы, склонив головы, молчали.
Нахмурившись и устремив глаза в землю, Джан-бек Гирей задумался. Крымское ханство, образовавшееся на развалинах Золотой Орды, раздираемое враждой, приходило в полное запустение и как бы тлело на костре между двумя огнями. Главенство в Восточной Европе переходило к московскому царю. Турки-османы, пользуясь слабостью Крымского ханства, лишили его независимости и завладели всеми важными районами Черноморского побережья. И потому Джан-бек, склоняясь к османам, одновременно прикидывался братом царю русскому Михаилу Федоровичу.
Джан-бек Гирей сидел мрачный под лазурными сводами. Золотистый халат был пышен и наряден, сапоги из красного сафьяна рдели маками, широкий пояс играл камнями, белейшая чалма сверкала серебром.
Во дворец вошел старейший мурза. Тусклые, но проницательные глаза старика татарина раскрылись широко и вновь сузились. Сделав поклон и приложив руку к груди, он молчаливо просил у хана разрешения говорить. Хан не спеша позволил.
Старик сообщил, что пещера «Тысячи голов» уже наполнена пленниками и пленницами. Гирей прислушался к тонкому и тихому голосу старика, и мурзы, стоявшие перед ним, также прислушались. Старик сказал еще, что Тепе-кермен, Черкес-кермен и вершина мертвого города Чуфут-кале полны богатств и людей и что чапун – набег – был удачный.
Хан приподнялся – высокий, стройный, сильный. А мурза-старик, повысив голос, продолжал радовать хана. Все ближние и дальние аулы вышли встречать невольников, которых привезли из Черкасска-города, Раздоров и с нижних донских казачьих юрт.
– Все наши люди, – добавил старец, – хотят иметь рабов бесплатно от ханской милости. Баба-каи, Качи-кален, Ак-Мечеть, где витает твоя гордая воля, не смогут вместить добычи, которую взял в набеге твой любимый военачальник Чохом-ага-бек.
Все мурзы приободрились, а хан, смежив веки, не проронил ни слова. Потом спросил сурово:
– Какой ценой достался моим военачальникам такой чапун?
Мурза сказал:
– Великий властелин земли и двух морей! Всего только двести убитых. Но…
Скосив узкие, раскосые глаза, Джан-бек Гирей прервал его:
– Двести убитых? Так ли?.. Неверно ты сказал. Мне известно, что к стенам Адзака дурная вода прибила убитых втрое больше. И разве не знает мой любимый военачальник Чохом-ага-бек, что многие татары по непростительной вине оставили санджаки?[26]– И он резко сдвинул брови. – Четыре ханских санджака утонули в воде Тана…[27]
Он имел в виду отбитые казаками прославленные знамена, с которыми сам Гирей ходил в чужие земли. Вспомнив об этом, хан звонко ударил себя ладонью по лицу: это означало, что, по закону Магомета, вошедшего надо убить.
Старого мурзу, который не ждал этого, схватили четыре других мурзы и вытолкнули за широкие двери ханских покоев. Скривив лицо, он остановился в дверях и разодрал на себе стеганый халат. Хан проводил его ненавидящим взглядом: такого унижения и позора не знали до него Гирей.
Когда вернулись мурзы, он велел им идти в Чуфут-кале. Сам первый вышел.
Безмолвные дворцы и стены утопали в зелени садов и кипарисов. Он шел среди виноградников, ярко-красных и белоснежных роз, благоухавших на солнце. Зелень трав виднелась за решетками, за белым мрамором журчащих, играющих фонтанов. Нежные тюльпаны пестрели среди подстриженных кустарников. Волнистая, вьющаяся повитель тянулась от нижних окон и дверей дворца к верхним решеткам. Она бежала к крыше и там пропадала. Яркая высокая зелень заволокла скрытый за ней гарем, в котором томились крымские татарки, персиянки, царьградские турчанки, черноволосые гречанки, калмычки, девушки с Руси, Польши, Украины…
Джан-бек Гирей шел медленно. Пестрея халатами, сзади, понурив головы, шагали мурзы. Гирей вышел за ворота и вдохнул бодрящий горный воздух. К нему подскакал татарин со словами:
– Великий властелин земли и двух морей! Встречай свое войско и слушай звуки бубна. – И умчался татарин, махнув длинной плеткой.
Раздались громкие удары в бубны.
Хан встрепенулся. Удары в бубны, напоминавшие удары в гонг, стали слышны отчетливее и ближе. Звуки бубнов неслись к дворцу, приближались крики наездников, ржанье коней, щелканье татарских плеток и свист арканов.
Густая пыль повисла над дорогой, которая вели к мечетям и дворцам, к Чуфут-кале. Пыль поднялась высоко и расползлась медленно над всем Бахчисараем.
Джан-бек Гирею подвели горячего арабского коня. Он отказался сесть на него. Поддержанный мурзами, он взошел на серый камень и стал неподвижно, как монумент. Камень обступили мурзы, купцы, чувячники, богатые владельцы кофейных и других торговых заведений.
Простые люди Хан-Сарая стояли подальше, в петляющих и узких, как змеи, улицах.
Джан-бек Гирей повернулся лицом к мечетям.
Вдруг бубны смолкли, и затих великий Хан-Сарай. Белый конь, весь в мыле, выбежал на площадь. Сидевший на нем военачальник Чохом-Ага-бек явился сюда, переплыв через Тан.
Бубны опять ударили громко. Из-за угла вылетели с диким гиком лохматые наездники-джигиты с плетками в руках.
В широкой белой шубе, вывернутой мехом кверху, в белой бараньей шапке проехал на вороном коне татарин-великан Джан-Батырь-Чабан, скуластый, неповоротливый. Под тяжестью его огромного тела сгибалась спина коня. Ноги всадника в стременах почти земли касались. Сидел он на коне, как каменная глыба. Хан, увидев богатыря, улыбнулся. Зурна вдали запела тонко. Прошла конница хана на белых лошадях. Каждый татарин вел за собой по семь коней. Потом пошли татары с пищалями в руках и с луками. За ними заскрипели телеги, набитые добром. Вслед пропиликали арбы. За ними прошел большой верблюжий полк. Затем промчались кобылицы табуном – кумыс для войска ханского.
В хвосте вели невольников. Понурые, голодные, босые и обтрепанные, они едва тащили ноги. Шли, спотыкаясь, толкая головами друг друга в спины. Иные падали, но их тянули волоком. Потом вели красавиц, связанных веревками, арканами. То был «товар» редчайший и самый дорогой. «Товар» тот славился за морем, в Испании, в далекой Индии, в знойной Персии, в Царьграде, в Азии. Им торговали всюду.
Джан-бек Гирей вглядывался в красавиц. В этот момент к нему подскакал полководец Чохом-ага-бек. Он снял островерхую шапку, поклонился низко и указал рукой на кибитку, которую несли татары.
Оскалив зубы, льстиво сказал:
– Великий обладатель земли и двух морей! Возьми алмаз! Возьми себе жену в гарем. Она дороже кобылиц, дороже золота, теплее солнца. Таких красавиц ты не видал еще…
Кибитку поднесли. Чохом открыл ковер.
– По дороге досталась! – сказал он. – Взяли мы ее под Черкасском на Тане. Бери подарок мой. Ах, якши!
Хан глянул в ковровую кибитку и отскочил, словно ожегся.
Когда ковер закрылся, хан погладил рукой кибитку и снова отвернул ковер.
– Аллах! – взвизгнул он. – Моя Фатьма! Калым давал богатый за нее. Где взял ее? Фатьма!
– Я взял ее у казаков за Таном. Она лежала у костра. Но как ее пророки занесли туда, не знаю. А есть еще одна красавица. Той нет цены! Подарок сделаешь султану Амурату.
Джан-бек Гирей и мурзы насторожились. Махнув рукой, хан приказал снести кибитку в сад, к гарему.
Тут поднесли кибитку, шелком шитую, китайками крытую, серебром и золотом увешанную.
Хан сам открыл кибитку и просиял. То была русская красавица, казачка Варвара Чершенская, дочь атамана Смаги-Чершенского, невеста атамана Мишки Татаринова.
– Ах, ах! Якши! – чмокали все мурзы.
Жестом хан показал на тень деревьев. И понесли кибитку в глубь сада, к гарему.
Эта невольница, по желанию хана, должна была стать его женой – четыреста второй!
Всех пленников погнали в крепость Чуфут-кале. Хан сел верхом и тоже помчался к крепости. За ним – мурзы. Татары Хан-Сарая стали расходиться по своим жилищам.
Перед дверьми ханского судилища, на серых камнях и на дороге валялись пленники и пленницы.
Джан-бек Гирей вошел в судилище. Там уже восседали судьи. Всем казакам сбривали бороды, усы, чубы, а на руках и на груди накладывали каленым железом тавра, как выжигают на крупах лошадей.
Вошел Джан-бек Гирей, сел на каменную тахту и спросил судей:
– Что делать с мурзой, который осквернил нас недостойными известиями – честь посрамил мою? Сказал неправду об убитых. Скрыл о санджаках. Он всегда был склонен говорить хану неправду.
– Аллах! – сказал верховный судья с рыжей бородой. – Избавься ты от такого мурзы… – И показал рукой на окно, выдолбленное в каменной стене, за которым зияла чернота. За окном внизу, на дне глубокой ямы, бродили звери.
– Спасет тебя твое неизменное счастье, – промолвил Джан-бек Гирей снисходительно. – Ты умно сказал. Голодные шакалы будут тебя благодарить. Но что ж мне сделать с полководцем Чохом-ага-беком, который вернулся с богатой добычей, а на поле оставил санджаки хана?
– Аллах! – улыбнулся тот же судья, поглаживая бороду. – Мы избавим тебя от позора, а войско – от пьяницы и развратника. Ты не по заслугам наградил его своим большим доверием… – И он указал грозно и не в меру властно на то же черное зловещее окно.
– Спасет тебя святое небо! – сказал Джан-бек Гирей. – Умно придумал. Голодные шакалы растерзают внизу моего любимого начальника и полководца? О, как велика твоя мудрость. Где и под каким камнем родилась она? К сожалению, аллах повелевает мне поступить совсем иначе. Чохом-ага-бек виновен, но он вознаградил меня двумя красавицами – и тем уже смыл позор… – Хан встал. И судьи встали, предчувствуя недоброе: так бывало много раз. Хан всем кивнул головой, и судьи снова сели.
– Введите мурзу, старого обманщика!
Ввели старого мурзу.
– Рвите ему язык!
Татарин, стоявший у стены, вырвал клещами язык у старика.
– Окно ему открыто! Бросьте его шакалам.
Мурзу швырнули в открытое окно.
Судьи, полные печальных раздумий, молчали.
– Введите полководца!
Вошел гордый, но немного смущенный Чохом-ага-бек. Джан-бек Гирей сказал:
– Рыжая борода верховного судьи требует твоей казни…
– Великий повелитель волен в этом, – ответил полководец.
– Аллах другого требует, – сказал Джан-бен Гирей. – Ты наградил меня двумя алмазами – я милую тебя.
– Напрасно милуешь, – гордо ответил Чохом-бек, зная, что хан не шутит. – Если меня помилуешь, ты должен наказать другого.
– Кого? Скажи! – спросил Джан-бек.
– Верховного судью! – решительно ответил Чохом-Ага. – Не пожалеешь. Он недостоин должности верховного судьи. Царевича Шан-бек Гирея он грел на своей груди. Махмет-Гирея обласкал. Тебя осквернил, как хотел и мог, перед Махмет-Гиреями. Они – твои враги!
– Какой же смертью ты пожелал бы казнить верховного судью? – спросил хан строго.
– Окно открыто! – ответил гордый полководец.
Джан-бек Гирей резко махнул рукой. В окне мелькнула рыжая борода верховного судьи…
– Теперь ты будешь полководец и судья, – сказал довольный хан, покидая судилище.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Посланный на Дон из Москвы лазутчиком яицкий[28]есаул Ванька Поленов, не дождавшись царского повеления и отписок на свои тайные доносы про войско Донское, прискакал самой короткой, но опасной дорогой – через Валуйки – в Москву; явился в Посольский приказ и стал добиваться свидания с царем. Государь не пожелал видеть есаула, «дабы государскому делу в том не стало какой помешки и не стало бы еще то дело явным», и приказал через своих ближних бояр изложить новое тайное дело в письме и передать ему поскорее.
Яицкий есаул, сидя в чулане одной из московских харчевен, менял свечи одну за другой и, попивая водку из штофа, строчил неотложный донос. Донос не клеился, а время не ждало.
«…Выехал я спешно с Дону в Москву из казачьего городка Голубых по делу весьма важному. Крымский хан Джан-бек Гирей недавно, по большой грозе, послал под Черкасск-город своего знатнейшего полководца Чохом-агу-бека. На Дону он сильно пограбил Черкасск-город, Монастырский, Раздоры, полонил немало. И татар при том деле было перебито множество, казаки отбили у них знамена татарские и большое ханское знамя с конским хвостом и золотым яблоком…
Казаки на Дону остались ныне без хлеба. Все запасы в Черкасске извели. Атамана Радилова за его нерадение к войску Михаил Татаринов и Иван Каторжный едва не зарубили.
Голутвенные казаки и казачки с верхних городков не раз приходили в Черкасск за хлебом. Но Радилов отказывал им. Сказал, что беглый с Калуги Осип Петров якобы похвалялся вспомнить былое дело Ивашки Болотникова. «Мы-де, – говорил Петров, – бывали в Туле, бояр побивали, добро их делили поровну, а с такими атаманами, как ваш Радилов, расправиться недолго. Закукарекает петух во всех верхних городках – и пойдет рвать и метать огонь по всему тихому Дону. А не ровен час – буйный огонь перекинется с Дона под самую боярскую Москву!»
Разузнали еще голутвенные казаки, что Епифан Радилов припрятал в завалах за Танькиным ериком много хлеба и сбывал тот хлебец тихонько по тройной цене. Нашли атаманский хлеб, свезли на майдан, раздали бедным…
А Тимофей Разя[29]дознался, что Епишка три ночи возил присланные будары с Москвы с отборным зерном за Плоскодонный ерик. И то зерно забрали. Свезли на майдан. Голодным раздали.
Радилова казаки на войсковом кругу скинули, а на его место поставили другого атамана войска Донского – Фролова Волокиту…
Татарский хан Джан-бек Гирей, поговаривают казаки, давал тебе, царь-государь, шертную грамоту[30]и клялся быть тебе всегда в вечной дружбе и любви, а сам попрал ногами свою клятву и больше склоняется к султану. И казаки за то хотят вскоре отомстить ему. Они собираются учинить ему и городам его: Бахчисараю, Карасубазару, Чуфут-кале – полное разорение и вызволить с полону многие тысячи людей.
А я, яицкий есаул Ванька Поленов, по гроб жизни твой холоп, был на Яике и пошел в поход в судах легких Хвалынским морем громить кизилбашского шаха, на город Фарабас, со многими яицкими казаками. Во прошлых годах мы погромили тот город и погребли назад в реку Яик. На Яик же съехали и вольские[31]казаки, семьдесят человек с атаманом Иваном Самарой. Иван Самара сказывал нам, что в Кизилбашскую землю рекою Волгою идет иноземный корабль с товарами. И почали казаки домышляться в кругу, как погромить им тот корабль. Я говорил – не громить, опала за то царская будет. Из-за корабля того царю смута будет. А на меня в кругу всем войском зашумели: на то-де и государь у нас, чтоб не жалеть казаков и вешать их где попало по царским же указам! И надумали казаки всем войском яицким дождаться того корабля на Хвалынском море и взять его на ходу, как только он парусом побежит по ранней весне. И по той же весне надумали еще громить твои государевы бусы[32]…»
В чулан харчевни вошел прислужник; есаул заказал для себя пива и побольше водки крепкой. Чуб есаула стал мокрый, а голова его от письма долгого горела. Человек в переднике поставил еду и водку, взял деньги и вышел, а есаул выпил и стал строчить дальше:
«…Всем войском хотели меня, по донскому обычаю, посадить в куль да кинуть в воду. А за что? За то, что тебя, государь, защищал да грабить не хотел. Но меня не кинули в воду, а в отместку послали громить тот самый корабль и дали мне сорок человек. Пошел я смечать корабль тот выше Самары и ниже Тетюш. Недели три шли степью; погромили татар, побили четырех ярыжек…
…А далее, как пристали к нам на Хвалынском море донские казаки, – послали меня тайно на Дон звать с городков на море донских казаков и запорожских черкас, чтоб вместе погромить все иноземные корабли, что будут идти на море в чужие земли…»
Поленов выпил крепкой водки, закачался на лавке и выронил из рук перо. Снова вошел человек в фартуке, поглядел на опьяневшего есаула, на его волосатую голову, свесившуюся на стол, воровато глянул на бумагу: человек тот учен был грамоте.
Есаул поднял голову и отяжелевшими глазами посмотрел на человека.
– Эй, ты, сатана, чего бельма-то свои непутевые таращишь?!
– Э-э! – сказал тоненьким голоском служка. – Ты, вижу, учен грамоте. С царями знаешься. Царям бумаги пишешь. А чей ты человек?
– Не твое дело. Проваливай, а не то я тебе кишки вымотаю да на заборе повешаю их – пускай вороны склюют!
– Э-э! – не унимался человек. – Доносы на казаков пишешь! А сам, поди, казак?
– Уйди-ка вон! – сгреб служку есаул и притянул к себе. – Болтнешь кому – прибью! Уйди!
Прислужник, почти задохнувшись, сказал хрипя:
– Да ну тебя, пусти! Возьми перо. Строчи что хочешь. Цари доносы любят. Пусти – уйду.
– Иди, – выпустил его есаул, – принеси полкварты водки. Да не мешкай!
Ушел человек, потом вернулся с водкой. Опять сунул нос в бумагу, будто невзначай.
– У-у! Рожа! – пригрозил есаул и продолжал писать:
«…И казаки из верхних городков и запорожцы собрались к Пяти Избам, к Чиру и Голубым, чтобы идти на море, а я, помня твое государево крестное целование, идти с ними не похотел. И донские казаки, озлясь на меня, пригрозили повесить на якоре…»
Человечишка в фартуке, беспокойный как мышь, снова нырнул в чулан и, увидя, что есаул все чернит бумагу, повернул обратно.
– Гей, служка! Поди сюда, я покормлю тебя яицкой кашей.
Человек вошел. Схватив его за голову, есаул плеснул ему чернила в нос. Тот захлебнулся, размазал чернила по рябому лицу и выскочил из чулана.
– Не суйся наперед, квашня!
«…А как у тебя, великий государь, недавно на Москве была царская свадьба, то твоего тестя, а царицы твоей Евдокиюшки родимого отца, Лукьяна Степановича Стрешнева, и обокрали. Те воры бежали на Дон от боярина. Их я видел в Черкасске – Янку Федорова, Федьку Шиблева и Миньку Литвина. Они хвалились, что снесли от тестя твоего ожерелий жемчужных десять да деньгами пятьсот рублей.