Итак, Уорик вновь обрел власть в стране, а мой муж, мой брат и мой деверь стали беглецами, и лишь одному богу было известно, каким ветром их сможет когда-либо вновь принести к английскому берегу. А это означало, что мои девочки, я сама и тот младенец, что ворочается у меня во чреве, станем заложниками Тауэра. И хотя в тот момент я пока еще находилась в королевских покоях, но думала о том, что вскоре мне предстоит спуститься вниз, в те комнаты с решетками на окнах, где коротал свои дни король Генрих. А ему — вновь подняться наверх и спать в той самой постели, где лежала я. Люди станут меня жалеть и говорить, что надо бы из христианского милосердия освободить ее, несчастную, чтобы она не умерла в тюрьме, так и не увидев чистого неба…
— Эдуард! — окликнула я мужа, и, клянусь, он посмотрел на меня так, словно услышал мой зов. — Эдуард!
Это был только сон, но и во сне я не могла поверить, что мой дорогой муж может навсегда меня покинуть, что наша борьба за трон проиграна. Мой отец жизнь положил за мое право быть королевой, и мой юный брат погиб с ним вместе. Неужели теперь мы станем всего лишь жалкими претендентами, сброшенными с трона после нескольких лет мира и счастья, просчитавшимися правителями, от которых отвернулась удача? Неужели моим дочерям суждено стать дочерьми изгнанника, обвиненного в предательстве? Неужели им придется выйти замуж всего лишь за мелких сквайров из провинции и всю жизнь лелеять надежду, что позор их отца постепенно забудется? Неужели моей матери предстоит, стоя на коленях, приветствовать Маргариту Анжуйскую и пресмыкаться перед ней, вновь добиваясь благорасположения? А мне? Неужели у меня только два выхода — жить в ссылке либо оставаться в тюрьме? И что же будет с моим еще не родившимся сыном? Захочет ли Уорик оставить его в живых? Уорик, потерявший собственного внука и единственного наследника, когда мы закрыли перед ним вход в гавань Кале и его дочь, измученная штормом, произвела на свет нежизнеспособного ребенка, а насланный нами, ведьмами, магический ветер пытался выбросить их судно на берег.
— Эдуард! Не оставляй меня! — громко вскрикнула я, и в голосе моем прозвучал такой ужас, что я окончательно проснулась.
В дверях появилась мать, ночевавшая в соседней комнате. Она тут же зажгла свечу от огня в камине.
— Что, уже пора? — встревоженно спросила она. — У тебя начались роды? Так рано?
— Нет, мама. Просто мне приснился сон. Жуткий сон!
— Ну-ну, перестань. Не стоит обращать внимание на какие-то сны. — Мать зажгла свечи в изголовье кровати и, слегка ткнув дрова в камине ногой в домашней туфельке, заставила пламя вспыхнуть ярче. — Успокойся, Елизавета. Тебе сейчас ничто не грозит, и ты…
— Нет, грозит! — воскликнула я. — В том-то все и дело, мама!
— Но почему ты так уверена? Что тебе приснилось?
— Эдуард. Он на корабле, а вокруг шторм. И ночь. Не знаю, сумел ли его жалкий кораблик переплыть такое бурное море, потому что навстречу ему дул злой ветер, тот самый, что никому добра не приносит. Это был наш ветер, мама! Тот самый штормовой ветер, который мы с тобой вызвали, пытаясь не дать Георгу и Уорику высадиться на берег! Это было давно, но тот ветер так никуда и не делся. И теперь Эдуард попал в шторм, созданный нашими руками! И я видела, что мой муж одет как слуга, как бедняк, на нем даже плаща не было — впрочем, плащ он отдал владельцу этого суденышка. И наш Энтони тоже стоял там, на палубе, и у него не было даже шляпы. И Уильям Гастингс, и брат Эдуарда Ричард… По-моему, только они сумели выжить и бежать. Но они… — Я даже глаза закрыла, чтобы вспомнить все более отчетливо. — Они навсегда покидали Англию! Ах, мама, он скрылся и бросил нас! С ними все кончено. И с нами тоже. Да, я уверена: Эдуард бежал, и Энтони вместе с ним.
Мать, растирая мои ледяные руки, все пыталась меня обнадежить.
— Возможно, это был лишь дурной сон, просто сон, и ничего больше. У беременных женщин перед родами часто бывают всякие странные фантазии…
Я покачала головой и сердито отбросила одеяло.
— Нет! Я уверена: это было предвидение. Эдуард потерпел поражение и бежал.
— А как ты думаешь, он плыл во Фландрию? — тут же деловито осведомилась мать. — В поисках убежища у своей сестры, герцогини Маргариты, и Карла Бургундского?
Я кивнула.
— Ну конечно. Разумеется! Именно туда. И не сомневаюсь, он вскоре пошлет за мной. Эдуард ведь любит меня, любит наших девочек, он мне поклялся, что никогда меня не оставит. И все-таки бежал. Ах, мама! А Маргарита Анжуйская, наверное, уже высадилась на английский берег и направляется в Лондон, собираясь освободить Генриха. Нам тоже надо уносить ноги, надо увезти отсюда моих девочек. Мы не можем здесь оставаться, когда в Лондон войдет армия Маргариты. Если они застанут нас, мы до конца жизни не выйдем из тюрьмы.
Мать заботливо набросила шаль мне на плечи.
— Ты уверена, что тебе под силу такое путешествие? — уточнила она. — Ты считаешь, что надо послать кого-нибудь в порт и велеть подготовить корабль?
Я действительно колебалась. Я очень боялась путешествия по морю, ведь роды должны были вот-вот начаться, и все время вспоминала Изабеллу — наверное, она кричала от боли и ужаса, рожая на попавшем в жуткий шторм судне, когда рядом не было никого, кто мог бы ей помочь. А потом ее ребенок умер, едва появившись на свет, и даже священника рядом не оказалось, который бы окрестил малыша. Нет, я не решалась пойти на такой риск, не хотела, как Изабелла, рожать под яростный визг ветра в снастях. Я опасалась, что тот магический ветер, который мы с матерью вызвали когда-то своим свистом, по-прежнему хозяйничает над морскими путями; его злобной душе мало смерти одного младенца, вот он и высматривает на горизонте чей-нибудь неуверенный парус. И если этот ветер заметит в бурном море меня и моих дочерей, то непременно нас утопит.
— Нет, — ответила я матери. — Мне это действительно не под силу. По морю я плыть не решусь. Слишком сильно меня страшит тот ветер! Мы с детьми переберемся в Вестминстерское аббатство и будем там в безопасности. Там враги не посмеют нас тронуть. К тому же лондонцы по-прежнему на нашей стороне, они нас любят. А королева Маргарита не станет нарушать закон святого убежища. И уж точно король Генрих, если он, конечно, пребывает в здравом уме, ни за что и никому не позволит нарушить право убежища, поскольку верит, что миром правит всемогущий Господь. Уважая право убежища, Генрих прикажет Уорику нас не трогать. Да, мы с тобой возьмем наших детей, отправимся в аббатство и пробудем там по крайней мере до моих родов.
НОЯБРЬ 1470 ГОДА
Прежде я слышала истории о том, как отчаявшиеся люди, требуя убежища, прямо-таки повисают на кольце в дверях церкви, с негодованием опровергая претензии тех, кто, к примеру, обвинил их в воровстве; как бросаются к алтарю, пытаясь поскорее коснуться его рукой, точно во время детской игры в пятнашки. Мне всегда казалось, что, получив убежище в церкви, эти люди питаются исключительно церковным вином, «кровью Господней», и священными облатками, «плотью Его», а спят на церковных скамьях, подкладывая себе под голову подушечки для молитв. Однако в действительности все оказалось не так уж плохо. Жили мы в крипте, построенной во дворе собора Святой Маргариты на территории аббатства. Крипта, правда, сильно напоминала погреб, зато из ее низких окон была видна река, а сквозь зарешеченное окошечко во входной двери можно было разглядеть даже большую дорогу на другом берегу Темзы. Теперь мы напоминали обычное бедное семейство, чье благополучие зависело только от доброй воли сторонников Эдуарда и жителей Лондона, которые всегда любили семейство Йорков и продолжали помогать нам, хотя мир в очередной раз и встал с ног на голову, так что Йоркам пришлось скрываться, а король Генрих опять оказался на троне.
Уорик вновь начинал набирать силу. Этот человек, убивший моих отца и брата и пытавшийся держать в плену моего мужа-короля, теперь победоносно вошел в Лондон вместе со своим невезучим зятем Георгом. И я, например, не смогла бы с уверенностью сказать, кем теперь является Георг: шпионом во вражеском стане, тайно служащим нам, или же — сума переметная! — он в очередной раз сменил хозяина, мечтая о мелких крохах с королевского стола Ланкастеров. Во всяком случае, я от Георга никаких вестей не получала, и сам он ровным счетом ничего не сделал, чтобы как-то обезопасить меня и моих детей. Он по-прежнему болтался в кильватере Уорика, «делателя королей», словно у него не было ни брата, ни невестки, и, по-моему, не терял надежды на престол.
Уорик, чувствуя себя триумфатором, первым делом вызволил из Тауэра своего старого недруга Генриха и провозгласил его полноправным правителем Англии, словно полоумный Генрих и впрямь был пригоден для этого. Теперь Уорик считался освободителем короля и спасителем Ланкастерской династии, и вся страна ликовала по этому поводу. Король Генрих был явно смущен подобным поворотом событий, но ему каждый день медленно и ласково втолковывали, что теперь он снова английский король, а его кузен Эдуард Йорк уехал куда-то в дальние страны. Возможно, Генриху сообщили даже, что мы, жена и дети Эдуарда, прячемся в Вестминстерском аббатстве, поскольку Генрих заявил — а может, кто-то другой от его имени, — что право убежища в святом храме остается неприкосновенным, и мы теперь могли чувствовать себя в полной безопасности в этой тюрьме, которую, впрочем, выбрали сами.
Каждый день лондонские мясники присылали нам мясо, а булочники — хлеб, к нам приходили молочницы, которые приносили бидоны с молоком из зеленых пригородов Лондона, а торговцы фруктами привозили для нас из Кента самые лучшие плоды своих садов и оставляли их у дверей аббатства. И все они говорили церковным служителям примерно следующее: «Это для нашей бедной королевы, которой так тяжело приходится». Потом они вспоминали, правда, что есть и другая королева, Маргарита Анжуйская, которая только и ждет попутного ветра, чтобы поднять паруса и вновь занять свой трон, и, стараясь замять неловкость, прибавляли: «Ну ясно же, кого я имею в виду. Главное, пусть ей непременно передадут эти фрукты, поскольку всем известно: фрукты из Кента больше всего подходят женщинам, которым скоро рожать! Они и ребеночку помогут появиться на свет. А еще передайте, что мы и ей, и ее деткам желаем всяческого добра и скоро опять придем».
Моим маленьким дочерям приходилось особенно трудно: во-первых, они скучали по отцу, о котором почти ничего не было известно, во-вторых, им было несладко все время сидеть взаперти, в нескольких маленьких комнатках, ведь девочки с рождения привыкли к самым лучшим условиям и самым великолепным дворцам Англии. Теперь им даже побегать было негде. Самым большим развлечением для них было встать на скамейку и смотреть в окошко на реку, по которой они раньше плавали на королевском барке из одного дворца в другой; бывало, они по очереди забирались на стул и пытались сквозь зарешеченное окошечко в двери разглядеть улицы Лондона, по которым когда-то катались верхом, слушая, как со всех сторон им сыплются благословения и похвалы их хорошеньким мордашкам. Елизавете, моей старшей дочке, было всего четыре годика, но казалось, она отлично понимает, что наша семья переживает трудный период и великие печали. Елизавета никогда не спрашивала меня, куда делись ее ручные птички и где наши верные слуги, которые всегда играли с ней и обожали ее баловать; она даже не вспоминала о своих любимых игрушках: о золоченом волчке или мягкой маленькой собачке. Моя Елизавета вела себя так, словно родилась и выросла в этих тесных комнатках; она возилась со своими сестренками, развлекая их, точно нянька, которой хозяева велели всегда быть веселой. Елизавета часто задавала лишь один вопрос: «Где мой папа?» Мне пришлось привыкнуть к тому, что дочь, вскинув брови и недоуменно хмуря лобик, спрашивает: «Матушка-королева, а мой папа по-прежнему английский король?»
Но хуже всего приходилось моим сыновьям, которые были заперты в этом тесном пространстве, точно подросшие львята в клетке, из-за чего постоянно ссорились друг с другом. В конце концов моя мать велела им сосредоточиться на деле: она заставляла их учить наизусть стихи, упражняться в фехтовании с помощью палок от метел, играть в различные подвижные игры, где нужно было прыгать и ловить друг друга. Всем этим они должны были заниматься каждый день, вести счет своим успехам и надеяться, что благодаря подобным упражнениям они станут сильными и ловкими и смогут участвовать в сражениях, о которых столько мечтали, а значит, помочь восстановлению Эдуарда на английском троне.
Осенние дни становились все короче, ночи — длиннее, и я понимала, что подходит мой срок и скоро сын появится на свет. Больше всего я боялась умереть родами, ведь тогда моя мать осталась бы одна, пытаясь сохранить своих внуков в городе, захваченном врагами.
— Ты знаешь, что с нами будет дальше? — допытывалась я у матери. — Не было ли у тебя каких-то особых предчувствий? Не помог ли твой пророческий дар выяснить, что станется с моими девочками?
Я видела по ее глазам: она что-то знает! Однако мать лишь невозмутимо на меня смотрела.
— Ты не умрешь, — спокойно отвечала она. — Ты ведь именно этим интересуешься? Ты же здоровая молодая женщина! И потом, Королевский совет обещал прислать сюда леди Скроуп и парочку повитух в придачу, они позаботятся о тебе во время родов. У тебя нет ни малейшего повода опасаться, что ты можешь погибнуть; во всяком случае, не больше, чем у любой другой женщины. Думаю, ты преспокойно родишь и этого ребенка, и еще целую кучу детей.
— А мой будущий сын? Что будет с ним? — продолжала спрашивать я, пытаясь хоть что-то прочесть по лицу матери.
— Ты и сама прекрасно чувствуешь, что он здоров, — улыбалась мать. — Всем, кто видел, как этот малыш брыкается у тебя в животе, сразу становилось ясно, какой он сильный. Тебе совершенно нечего бояться.
— И все-таки что-то меня пугает, — признавалась я. — Мне кажется, ты, мама, явно что-то скрываешь! Неужели о судьбе моего принца, моего маленького Эдуарда?
Некоторое время мать молча глядела на меня, потом вдруг решила проявить честность.
— Я так и не сумела увидеть, как он становится королем. И по картам гадала, и по дыму, и на отражение луны в воде, даже пыталась что-то уловить в магическом кристалле. Клянусь, я все перепробовала из того, что дозволяет Господь, да еще в таком святом месте, как аббатство. И повторяю, королем я его не вижу!
Я громко рассмеялась.
— И только-то? Боже мой, мама! Да я даже его отца не вижу на троне, хотя он был коронован и помазан! Я и себя больше королевой не ощущаю, хотя святые отцы и помазали меня святым миром, а в руках я держала символы королевской власти. Сейчас я даже и не надеюсь, что мой сын когда-нибудь станет принцем Уэльским. Пусть он просто родится здоровым и сильным, вырастет настоящим мужчиной — даже это будет для меня счастьем. Мне не нужно, чтобы он становился королем Англии. Я хочу лишь быть уверенной, что все мы переживем это испытание.
— О, точно переживете! — воскликнула мать. — Это все ничего, девочка моя. И я твердо рассчитываю дождаться, как мы вновь поднимаемся после нынешнего падения.
Мать взмахнула рукой, одним жестом как бы убирая прочь и тесные комнаты, и складные кроватки девочек, стоявшие в углу, и соломенные тюфяки служанок, сложенные на полу, — всю убогую нищету нашего жилища. Словно по волшебству, исчезли и промозглый холод, постоянно ползущий из подвала, и сырые каменные стены, и дымящий очаг. Еще ярче засияло для меня беспримерное мужество моих детей, которые старались забыть, что совсем недавно жили не в монастырском подвале, а в королевском дворце.
— Но разве это возможно? — удивилась я, не веря материнским пророчествам.
Мать наклонилась ко мне и, почти прижавшись к моему уху губами, прошептала:
— Безусловно. Ведь муж твой во Фландрии не виноградники выращивает, не занимается виноделием, не чешет овечью шерсть и не учится прясть! Он занят тем, чем должен: готовит армию в поход, заводит союзников, собирает деньги и планирует в ближайшем будущем вторгнуться на территорию Англии. Ведь лондонские купцы не единственные в стране, кто предпочитает Йорков Ланкастерам. И не забудь, дорогая: Эдуард ни разу не проиграл ни одной битвы. Неужели ты об этом не помнишь?
Я неуверенно кивнула. Даже если мой муж и потерпел временное поражение, даже если и был вынужден отправиться в ссылку, все равно он ни разу в жизни не проиграл ни одного сражения!
— Так вот, — продолжила моя мать, — когда твой муж выступит против армий Генриха — даже если одной армией будет командовать Маргарита Анжуйская, а другой сам Уорик, — победителями непременно будут Йорки. Разве ты сама думаешь иначе?
Разве так подобает рожать королеве? За шесть недель до родов она должна полностью удалиться от дел и от всего света и затвориться в своих покоях после пышной церемонии с торжественным закрыванием ставень и освящением ее спальной.
— Чушь! — заявила моя мать. — По-моему, ты скрылась даже от самого дневного света, разве нет? А удалиться от дел… Пожалуй, еще ни одной королеве не удавалось так удалиться, как тебе! Ну скажи, кто из королев перед родами затворялся в святой обители?
И все равно, разве так подобает рожать королеве? Обычно вокруг меня суетились по крайней мере три повитухи, две кормилицы, целая толпа служанок, готовых качать колыбельку, благородные дамы, претендующие на роль крестной, а также всевозможные няньки и воспитатели, а за дверями выстраивались послы с дорогими подарками. Ко мне, правда, прислали леди Скроуп, чтобы она убедилась: у меня в убежище есть все необходимое, — и я сочла это весьма милостивым жестом со стороны графа Уорика. Но рожать мне пришлось, не имея рядом ни моих фрейлин, ни мужа, с нетерпением ожидающего этого события, и ни один из послов не стоял за дверями. Помочь мне было почти некому: крестными отцами моего новорожденного сына стали настоятель Вестминстерского аббатства и его приор, а крестной матерью — леди Скроуп; только они и оставались со мной. Это были хорошие, добрые люди, которые вместе с нами невольно угодили в ловушку, однако среди них не было ни знатных лордов, ни иностранных правителей, которых обычно выбирают в качестве крестных для наследников королевского трона.
Я нарекла мальчика Эдуардом, как и хотел муж, как и предсказала та серебряная ложечка, выловленная мной из реки. Маргарита Анжуйская, оккупационная армия которой застряла в порту из-за штормов, прислала письмо, в котором просила меня назвать сына Джоном. Ей явно не хотелось, чтобы в Англии появился еще один принц Эдуард, тезка и возможный соперник ее отпрыска. Но я не обратила на желание Маргариты ни малейшего внимания, словно она была никем. Да и с какой стати мне было учитывать предпочтения Маргариты Анжуйской? Мой муж дал своему наследнику имя Эдуард, и на серебряной ложечке, явившейся мне из реки, тоже было это имя. Так что мой сын — Эдуард; Эдуардом, принцем Уэльским, и останется, даже если моя мать права и ему никогда не бывать королем Эдуардом V.
Но в семье все сразу стали звать его просто Малыш, никому и в голову не приходило называть его принцем Уэльским. И я, погружаясь после родов в благодатный сон, согревшись и прижимая своего мальчика к груди, чуть хмельная после той «родильной чаши», которую мне подали, все думала: возможно, мой Малыш и впрямь никогда не будет королем. Ведь пушки в его честь не палили, никакого салюта на холмах не устраивали, не жгли костров, и вино не лилось рекой из лондонских фонтанов, и лондонцы не были пьяны от радости, и весть о его появлении на свет не спешила достигнуть величайших дворов Европы. Казалось, что у меня родился самый обыкновенный ребенок, а вовсе не принц. Возможно, он и вырастет самым обыкновенным мальчишкой, а я снова превращусь в самую обыкновенную женщину. И мы уже не будем великими правителями, избранными Богом, а останемся просто счастливыми людьми.
ЗИМА 1470/71 ГОДА
Рождество мы встретили в убежище. Лондонские мясники прислали нам к столу жирного гуся. Мы с мальчиками и маленькой Елизаветой играли в карты, и уж я постаралась проиграть дочке серебряный шестипенсовик, так что она отправилась спать страшно гордая собой и совершенно уверенная, что стала настоящим игроком. Двенадцатую ночь мы тоже праздновали в убежище. Мы с мамой сочинили для детей пьеску и поставили настоящий спектакль с костюмами, масками и волшебными превращениями. Собственно, в основу представления была положена наша фамильная легенда о Мелюзине, прекрасной полуженщине-полурыбе, которую можно увидеть в лесных озерах и источниках и которая может выйти замуж за простого смертного, но только по большой любви. Я завернулась в простыню, завязанную внизу так, что получилось некое подобие хвоста, и распустила свои длинные волосы. Когда я «выходила из вод», то есть попросту поднималась с пола, девочки пришли в полный восторг и даже мальчики захлопали в ладоши. Затем появилась моя мать верхом на «лошади» — палке от метлы с надетой на нее бумажной лошадиной головой. Мать была в кожаном дублете, позаимствованном у нашего привратника, и в бумажной короне. Свою бабушку девочки вообще не узнали. Они смотрели наш спектакль с таким увлечением, словно мы — настоящие актеры, выступающие в знатнейших домах мира. В нашей пьесе говорилось о том, как смертный мужчина полюбил прекрасную женщину, оказавшуюся наполовину рыбой, и как он убедил ее покинуть свой лесной источник и попытать счастья в широком мире. Мы, правда, рассказали лишь первую половину легенды: как они стали жить вместе, она родила ему прекрасных детей и была с ним счастлива.
Разумеется, история на этом не кончалась, но тогда мне не хотелось думать, что все браки по любви завершаются разлукой, что и я, подобно Мелюзине, не могу жить в этой новой реальности, целиком созданной мужчинами. Я старалась не вспоминать о том, что Мелюзина, выйдя из своего озера, оказалась, по сути, заперта в замке своего рыцаря, как в темнице, — ведь я тогда скрывалась в своем убежище, и все мы, дочери Мелюзины, угодили в ловушку, поскольку не могли в этом мире по-настоящему оставаться собой.
Смертный муж любил Мелюзину, однако она по-прежнему была для него загадкой. Он не понимал природы Мелюзины, и ему не нравилось, что его жена скрывает некую тайну. Однажды он позволил своему гостю убедить себя в том, что за Мелюзиной стоит присматривать, а попросту шпионить, и спрятался за занавесями в ее купальном домике. И увидев, как Мелюзина ныряет и плавает в своем бассейне, как — о ужас! — блестит и переливается чешуя на ее теле, он понял: ее тайна в том, что хоть она и любит его всем сердцем, но все еще является полуженщиной-полурыбой. Этого рыцарь вынести не смог; но и Мелюзина ничего не могла с собой поделать: она оставалась той, какой и была создана. И муж бросил ее, поскольку в глубине души всегда боялся ее двойственной природы, совершенно не понимая, что таковы все женщины в мире, что женщины — существа особые. Рыцарю невыносимо было сознавать, что у Мелюзины есть иная, скрытая от него жизнь. На самом деле нестерпимым для него было то, что Мелюзине, женщине, подвластны такие глубины и такая мудрость, какие для него недоступны.
Бедная Мелюзина! Она так старалась стать хорошей женой и все же рассталась с человеком, который ее любил, и вернулась в свое водное царство, поскольку земля стала для нее слишком твердой и жесткой. Как и многие женщины, Мелюзина не сумела заставить себя полностью подчиниться взглядам и вкусам своего мужа. Ноги, на которые она променяла привычный рыбий хвост, причиняли ей сильную боль, и она не могла гулять с мужем по тем тропам, которые выбирал он. Впрочем, Мелюзина пыталась даже танцевать, желая доставить мужу удовольствие, хотя боль, которую она при этом испытывала, была поистине невыносимой. Мелюзина стала прародительницей королевского дома Бургундии, и мы, ее правнучки, точно так же пытаемся ходить теми дорогами, которые выбирают для нас наши мужчины, но, как и Мелюзина, обнаруживаем порой, что земля на них слишком тверда и жестка.
Мне рассказывали, что новые правители Англии устроили веселый рождественский пир. Что к королю Генриху полностью вернулся разум и дом Ланкастеров празднует победу. Из окон своего убежища мы наблюдали, как пышно убранные суда поднимались и спускались по реке, направляясь в Вестминстер, — это из своих прибрежных поместий съезжалась знать. Я видела, как мимо проплыл двухпалубный барк лорда Стэнли, того самого, который во время турнира в честь моей коронации так гордо заявил, целуя мне руку, что его девиз «Sans changer», то есть «Без перемен». Однако же именно он одним из первых приветствовал лорда Уорика, когда тот со своей армией высадился на английское побережье. Что ж, значит, лорд Стэнли все-таки приверженец Ланкастеров; возможно, таковым он и останется, не претерпев никаких других перемен.
Видела я и барк Бофоров, на корме вился флаг Уэльса с изображением красного дракона. Это Джаспер Тюдор, великий властитель Уэльса, вез своего племянника, юного Генриха Тюдора, ко двору, чтобы представить этого полуизгоя-полупринца королю. Мне было ясно, что Джаспер вскоре вновь вернется в уэльские замки, а леди Маргарита Бофор заплачет от радости, обнимая своего четырнадцатилетнего сына Генриха, с которым долгое время была разлучена. Некогда мы окружили Генриха отличной охраной из числа верных йоркистов Хербертов, и Маргарите пришлось вытерпеть не только это, но и перспективу брака ее сына с одной из дочерей лорда Херберта. Однако Уильям Херберт, преданно нам служа, пал на поле боя, и Маргарита Бофор получила наконец сына в полное свое распоряжение. Я не сомневалась, что отныне она будет всемерно его проталкивать, совать на любую выгодную должность при дворе в поисках королевской милости. И разумеется, захочет восстановить все его титулы, а также получить гарантии того, что и наследство его будет полностью сохранено. Ведь герцог Кларенс, брат Эдуарда, украл все титулы Генриха Тюдора и все его земли, и с тех пор Маргарита наверняка каждый раз поминала их в своих молитвах. Я знала, что она — женщина невероятно честолюбивая и решительная и готова драться за благополучие своего сына, и не сомневалась: не пройдет и года, как Маргарита вернет себе и графство Ричмонд, отнятое Георгом, и, возможно, сумеет сделать так, что ее сын будет признан следующим после принца Эдуарда наследником дома Ланкастеров.
Мимо нас проплыл также барк лорда Уорика, самое красивое судно на всей реке; весла гребцов взмывали в воздух в точном соответствии с заданным барабанщиком ритмом, барк легко и быстро несся против течения, словно ничто на свете не смогло бы ему воспрепятствовать, даже мощные воды Темзы. Я сумела разглядеть и самого Уорика — он стоял на носу, словно правя самой великой рекой; шляпу он снял и держал в руке, позволяя прохладному ветерку шевелить его темные волосы. И я невольно вытянула губы трубочкой, так мне захотелось свистом призвать волшебный ветер, но потом все же разрешила Уорику спокойно двигаться дальше — мое вмешательство ничего бы не изменило.
Возможно, когда барк Уорика проплывал мимо моей подземной тюрьмы, в кормовой части судна, на мягком диване, рука об руку с моим деверем Георгом сидела и старшая дочь Уорика Изабелла. Возможно, она еще помнила тот рождественский пир у нас во дворце, когда только должна была против собственного желания, понуждаемая отцом, идти под венец со своим теперешним мужем, и как я, королева, была тогда добра к ней. А может, Изабелла предпочла все это забыть — и мой двор, и меня, тогдашнюю правительницу Белой розы. Георг-то точно знал, где я, жена его брата, нахожусь, по-прежнему верная своему мужу, которого сам он предал. Георг имел представление, что живу я в нищете, в полутемном подвале. Он был в курсе и, возможно, даже ощущал, что я за ним наблюдаю, что я, презрительно прищурившись, смотрю на него — на того, кто некогда звался Георгом Йоркским, а теперь превратился в осыпаемого милостями родственника Ланкастеров.
Я почувствовала, как мать ласково накрыла ладонью мою руку.
— Не желай им зла, — предостерегла она, — иначе к тебе же оно и вернется. Лучше немного подожди. Я уверена: Эдуард уже на пути к нам. Я ни на минуту в нем не сомневаюсь! Только на этот раз все будет как в страшном сне. Помнишь слова нашего Энтони? Действительность порой напоминает те жуткие тени, что мы сами отбрасываем. Сейчас главное, чтобы Эдуард собрал достаточно большую и мощную армию, способную победить Уорика.
— Как же он сможет ее собрать? — спросила я, глядя в окно на ликующую столицу, готовую, похоже, признать власть Ланкастеров. — С чего он хотя бы начнет?
— Эдуард постоянно поддерживает связь с твоими братьями и с прочими нашими родственниками. Он копит силы, и помни: он никогда не проигрывал сражений!
— Но Эдуард никогда не бился с Уориком! Ведь это Уорик научил его всему, что он знает о ведении войны.
— Но Эдуард — король, — очень серьезно возразила мне мать, — даже если кто-то и утверждает сейчас обратное. Он был коронован и помазан; невозможно отрицать, что именно твой муж — правитель Англии, даже если в данный момент на королевском троне и сидит кто-то другой, тоже коронованный и помазанный. Но Эдуард удачлив, а Генрих — нет. Возможно, в этом-то и дело, и все в итоге сводится именно к такому простому условию: достаточно ли тот или иной человек удачлив. Йорки — династия, безусловно, везучая. — Мать улыбнулась. — И потом, у Эдуарда есть мы. И мы всегда можем пожелать ему добра и удачи. Ничего плохого не будет даже в небольшой порции колдовства, если это вернет Эдуарду фортуну. А уж если наша помощь вкупе с нашими чарами не улучшит шансов на победу, тогда их ничто не улучшит.