Этим начинается вторая предварительная ступень остроумия – шутка. Она стремится дать удовольствие, доставляемое игрой, заставив замолчать вместе с тем голос критики, который не позволяет возникнуть чувству удовольствия. К этой цели ведет только один‑единственный путь: бессмысленное сопоставление слов или противоречащее здравому смыслу нанизывание мыслей должно все‑таки иметь какой‑нибудь смысл. Все искусство работы остроумия направлено на то, чтобы найти такие слова и формулировки мыслей, при которых это условие было бы выполнено. Все технические приемы остроумия находят себе применение уже здесь, в шутке, и практика языка, в свою очередь, не отграничивает резко шутку от остроты. Шутка отличается от остроты тем, что в ней смысл ускользнувшей от критики фразы не должен быть ценным, новым или даже просто удачным. Он должен быть выражен именно в таком‑то определенном виде, хотя бы это было неупотребительно, излишне и бесполезно. В шутке на первом плане стоит удовлетворение от осуществления того, что запрещено критикой.
Простой шуткой является, например, определение Шлейермахером ревности как страсти, которая ревностно ищет то, что причиняет страдания (Eifersucht ist Leidenschaft, die mit Eifer sucht, was Leiden schafft). Шуткой является и следующее восклицание проф. Кёснера, преподававшего физику в Геттингене в XVIII столетии и слывшего остряком. На вопрос о возрасте, заданный им студенту по фамилии Война, он, получив ответ, что студенту 30 лет, воскликнул: «Ах, в таком случае я имею честь видеть тридцатилетнюю войну»[59]. Шуткой ответил Рокитанский на вопрос о том, какие профессии избрали его четыре сына (два врача и два певца): «Zwei heilen und zwei heulen» («Двое лечат, а двое воют»). Этот ответ был верен и потому не мог быть оспариваем, но он не прибавил ничего нового к тому, что содержалось в выражении, стоящем в скобках.
Несомненно, что этот ответ принял другую форму только ради удовольствия, вытекающего из унифицирования и созвучия обоих слов.
Я надеюсь, что только что высказанное нами положение стало наконец ясным. В оценке технических приемов остроумия нам всегда мешало то обстоятельство, что они свойственны не одному только остроумию и что, тем не менее, сущность остроумия зависит от них, так как устранение их путем редукции влекло за собой утрату характера остроты и удовольствия от нее. Мы теперь замечаем, что описанное нами как технические приемы остроумия – и в некотором смысле мы должны так продолжать называть их – является скорее источником, из которого остроумие извлекает удовольствие. И мы не удивляемся тому, что другие приемы, ведущие к той же цели, пользуются теми же источниками. Свойственная же остроумию и только ему одному присущая техника заключается в способности обеспечивать применение доставляющих удовольствие приемов от возражений критики, которая может испортить удовольствие. Об этой способности мы можем сказать кое‑что в общих чертах.
Работа остроумия проявляется, как уже было упомянуто, в выборе такого словесного материала и таких ситуаций мышления, которые позволяют старой игре словами и мыслями вьщержать натиск критики. Для этой цели должны быть использованы все особенности запаса слов и все констелляции связи мыслей для искусного составления текста. Быть может, нам впоследствии придется еще охарактеризовать работу остроумия одним определенным качеством. Пока же остается необъясненным, как может быть сделан выгодный для остроумия выбор. Но если тенденция и работа остроумия заключаются в защите от критики словесных и мыслительных связей, доставляющих удовольствие, то это уже существенная особенность шутки. С самого начала работа остроумия заключается в том, чтобы упразднить внутренние задержки и сделать легкодоступными те источники удовольствия, которые стали недоступными. И мы увидим, что остроумие на протяжении всего своего развития остается отвечающим этой характеристике.
Нам нужно теперь дать правильную оценку и моменту «смысла в бессмыслице», которому авторы придают такое важное значение для характеристики остроумия и для объяснения доставляемого им удовольствия. Два твердо установленных пункта в условности остроумия, его тенденция добиваться исполненной удовольствия игры и его стремление оградить ее от критики разума, объясняют исчерпывающим образом, почему отдельная острота, кажущаяся с одной точки зрения бессмысленной, с другой точки зрения считается глубокомысленной или, по крайней мере, приемлемой. Как острота выполняет эти условия – это уже дело работы остроумия; там, где это ей не удается, острота отбрасывается как бессмыслица. Но для нас необязательно считать удовольствие от остроумия производным антагонизма чувств, вытекающих из смысла и одновременной бессмысленности остроты, будь то непосредственно или путем «смущения от непонимания и внезапного уяснения». Точно так же для нас не существует необходимости подойти ближе к вопросу, каким образом может вытекать удовольствие из смены оценки бессмыслицы оценкой осмысленности. Психогенез остроумия научил нас тому, что удовольствие от остроты вытекает из игры словами или из раскрепощения бессмыслицы, а смысл остроты предназначен только для того, чтобы защитить это удовольствие от упразднения его критикой.
Такой путь уже на исследовании шутки выясняет проблему сущности характера остроумия. Мы должны обратиться к дальнейшему развитию шутки до ее апогея – тенденциозной остроте. Уже шутка выдвигает на первый план получение нами удовольствия и удовлетворяется тем, что способ ее выражения не кажется нам бессмысленным или лишенным всякого содержания. Когда этот способ сам по себе содержателен и ценен, тогда шутка превращается в остроту. Мысль, которая заслужила бы наше внимание, будучи выраженной в самой простой форме, облекается теперь в такую форму, которая сама по себе может вызвать у нас удовольствие[60]. Конечно, такое соединение формы и содержания осуществляется не без цели. Мы должны так думать и постараемся найти цель, лежащую в основе этого образования остроты. Одно наблюдение, сделанное прежде в качестве предварительного, наводит нас на след. Мы выше отмечали, что удачная острота производит на нас совокупное впечатление приятного, без того чтобы мы различали, какая часть удовольствия проистекает из остроумной формы, а какая – из меткого содержания мысли.
Мы всегда обманываемся относительно этого подразделения. Мы то переоцениваем качество остроты, удивляясь содержащейся в ней мысли; то, наоборот, переоцениваем ценность мысли из‑за удовольствия, доставляемого нам остроумной оболочкой. Мы не знаем, что доставляет нам удовольствие, по поводу чего мы смеемся. Эта предполагаемая неуверенность нашего мышления может дать нам повод к образованию остроты в собственном смысле. Мысль ищет остроумную оболочку, так как благодаря ей она обращает на себя наше внимание, может показаться нам более значительной, более ценной; но прежде всего потому, что эта оболочка подкупает и запутывает нашу критику. Мы склонны приписать самой мысли то, что понравилось нам в остроумной форме. Кроме того, мы не имеем больше желания искать неправильное в том, что доставило нам удовольствие, боясь закрыть себе таким образом источник удовольствия. Если острота вызвала у нас смех, то в нас еще создается неблагоприятное для критики предрасположение, так как мы приходим тогда, с некоторой точки зрения, в такое настроение, в каком еще способны удовлетворяться игрой и изменить которое остроумие старалось всеми средствами. Хотя мы прежде установили, что такую остроту нужно назвать безобидной или нетенденциозной, однако мы не можем не признать, что только шутка лишена тенденций, то есть служит только одной цели – доставлять удовольствие. Острота, собственно, никогда не бывает лишена тенденции, даже если содержащаяся в ней мысль сама по себе не тенденциозна и служит, таким образом, теоретическому интересу мышления. Она преследует другую цель: преувеличение мысли, для того чтобы она не осталась незамеченной, и ограждение ее от критики. Она проявляет здесь опять‑таки свою первоначальную природу, противопоставляя себя задерживающей и ограничивающей силе, в данном случае – критическому суждению.
Это первое применение остроумия, выходящее за пределы доставления удовольствия, указывает нам дальнейший путь. Острота' оценивается как могущественный психический фактор, вес которого может склонять чашу весов в ту или иную сторону. Важные тенденции и влечения душевной жизни пользуются ею для своих целей. Первоначально лишенная тенденции острота, начавшаяся как игра, приходит вторично в связь с тенденциями, от которых на продолжительное время не может ускользнуть никакое явление душевной жизни. Мы знаем уже, что может сделать острота, обслуживая обнажающую врачебную, циничную, скептическую тенденции. Скабрезная острота с отпечатками сальности делает из третьего участника, первоначально лишнего в сексуальной ситуации, союзника, которого женщина должна стыдиться, а острота подкупает его доставленным ему удовольствием. При агрессивной тенденции она, пользуясь тем же средством, превращает первоначально индифферентного слушателя в сообщника и создает против своего врага целую армию недругов там, где был только один противник. В первом случае она преодолевает только задержки стыда и благопристойности, вознаграждая за это доставляемым ею удовольствием. Во втором случае она побеждает критическое суждение, которое в противном случае выдержало бы сражение. В третьем и четвертом случае, обслуживая циничную и скептическую тенденцию, она стремится поколебать уважение к институтам и истинам, в которые верил слушатель, усиливая, с одной стороны, аргумент, а с другой – употребляя новые приемы нападения. Там, где аргумент старается привлечь критику слушателя на свою сторону, острота стремится устранить ее. Нет сомнения, что острота избрала психологически более действенный путь.
При этом обзоре воздействий тенденциозной остроты для нас на первый план выступило то, что легче всего увидеть: действие остроты на того, кто ее слушает. Для понимания сущности остроумия более важным видится значение остроты в душевной жизни того, кто ее создает, или – как должно единственно правильно сказать – того, кому она приходит в голову. Мы уже однажды возымели намерение – и находим теперь повод возобновить его – изучить психические процессы остроумия, принимая во внимание распределение их между двумя лицами. Предварительно мы высказываем предположение, что возбужденный остротой психический процесс слушателя, в большинстве случаев, копирует психический процесс автора остроты. Внешнему препятствию, которое должно быть преодолено у слушателя, соответствует внутренняя задержка у того, кто острит. По крайней мере, у последнего существует ожидание внешнего препятствия как тормозящее представление. В отдельных случаях внутреннее препятствие, преодолеваемое тенденциозной остротой, очевидно. Об остротах господина N. мы можем предположить, что они не только создают для слушателей возможность агрессивности из‑за оскорблений. Они, прежде всего, делают возможным получение продукции этой агрессивности. Среди различных видов внутренней задержки или подавления один из них заслуживает нашего особого интереса как наиболее распространенный; он носит название «вытеснение». О его работе известно, что оно выключает из сознания подпавшие под его действие побуждения, равно как и производные этих побуждений. Мы услышим, что тенденциозная острота может извлекать удовольствие даже из этих подверженных вытеснению источников. Если, таким образом, как было указано выше, можно свести преодоление внешних препятствий к внутренним задержкам и вытеснениям, то нужно сказать, что тенденциозная острота яснее, чем все ступени развития остроумия, указывает на сущность работы остроумия, заключающуюся в освобождении удовольствия путем устранения задержек. Она усиливает тенденции, которые обслуживает, оказывая им помощь за счет подавленных побуждений или обслуживая вообще подавленные тенденции. Можно охотно признать, что именно это является работой тенденциозной остроты. Однако следует подумать о том, что все‑таки непонятно, каким образом ей удается такая работа. Ее сила заключается в выигрыше удовольствия, которое она извлекает из источников игры словами и освобожденной бессмыслицы. Обсуждая впечатления, полученные от лишенных тенденций шуток, нельзя считать размеры полученного от них удовольствия настолько большими, чтобы можно было приписать им силу, достаточную для упразднения укоренившихся задержек и вытеснений. На самом деле мы имеем перед собой не простое действие силы, а запутанные соотношения освобождения. Вместо того чтобы излагать окольный путь, по которому я пришел к пониманию этого соотношения, я попытаюсь изложить это кратким синтетическим путем.
Г.Т. Фехнер в своей «Vorschule der Asthetik» («Начальный курс эстетики») (I. Bd., V) установил «принцип эстетической помощи или стимулирования», который он излагает в следующем виде: «Из совпадения противоречивых условий, при которых может быть доставлено удовольствие и которые сами по себе имеют небольшое значение, вытекает большее и часто даже гораздо большее удовольствие, чем то, которое могут вызвать отдельные условия. Это удовольствие больше, чем то, которое можно объяснить суммой единичных влияний. Совпадение такого рода позволяет достигнуть положительного результата и перешагнуть через порог удовольствия в тех случаях, где отдельные факторы слишком слабы для этого, так как только они по сравнению с другими условиями могут показать ощутимую выгоду чувства приятного»[61].
Я думаю, что исследование остроумия дает нам не много моментов, подтверждающих правильность этого принципа, который оказался верным в применении ко многим другим художественным произведениям. При исследовании остроумия мы нашли нечто иное, близко стоящее к этому принципу. А именно: при совместном действии нескольких доставляющих удовольствие факторов мы не можем указать, какая часть результата приходится фактически на долю каждого из них. Но предполагаемую этим «принципом помощи» ситуацию можно варьировать и поставить этим новым условиям целый ряд вопросов, которые заслуживали бы ответа. Что происходит вообще, если в одной констелляции совпадают условия удовольствия с условиями неудовольствия? От чего зависит результат и его закономерность? Тенденциозная острота является частным случаем этих возможностей. Существует побуждение или стремление, которое хочет освободить удовольствие из определенного источника и которое действительно освобождает его, если ничто не препятствует этому. Кроме того, существует другое стремление, противодействующее этому развитию удовольствия; оно, следовательно, тормозит или подавляет. Подавляющее течение, как показывает результат, должно быть несколько сильнее, чем подавленное, которое все‑же не упраздняется.
Теперь присоединяется еще одно стремление, которое освобождает удовольствие из того же процесса, хотя и из других источников; это стремление действует, следовательно, в том же направлении, что и подавленное стремление. Каков может быть результат в данном случае? Пример поможет нам лучше разобраться, чем эта схематизация. Возникло желание выругать кого‑нибудь. Но этому настолько мешает чувство приличия, эстетическая культура, что такое желание подавляется. Если бы оно прорвалось, например, из‑за аффективного состояния или настроения, то этот прорыв тенденции к ругани стал бы потом источником неудовольствия собою. Итак, ругань подавляется. Но представляется возможность извлечь из материала слов и мыслей, предназначенных для ругательства, удачную остроту, освободить удовольствие из других источников, которым не мешает уже прежнее подавление. Однако это второе развитие удовольствия не могло бы осуществиться, если бы ругательство не было разрешено. Но поскольку оно позволяется, с ним связывается еще новое осуществление удовольствия. Опыт тенденциозной остроты показывает, что при таких обстоятельствах подавленная тенденция может получить силу из удовольствия от остроумия, чтобы преодолеть более сильную задержку. Человек ругается, так как этим осуществляется возможность найти остроту. Но достигнутое чувство приятного вызывается не только за счет остроты. Оно несравненно больше. Оно настолько больше удовольствия от остроумия, что мы должны предположить: подавленной прежде тенденции удалось пробиться почти совсем без ущерба. При таких соотношениях смеются больше всего по поводу тенденциозной остроты.
Быть может, мы путем исследования условий смеха придем к созданию более наглядного представления о процессе помощи, которую оказывает острота в борьбе с подавлением. Но мы и теперь видам, что тенденциозная острота является частным случаем принципа такой помощи. Возможность получения удовольствия присоединяется к ситуации, в которой существует препятствие для другой такой возможности и которая сама по себе не может вызвать удовольствие. Результатом является получение удовольствия, которое гораздо больше, чем удовольствие, привнесенное присоединившейся возможностью. Это последнее действует как заманчивая премия. С помощью преподнесенного небольшого количества удовольствия был получен очень большой объем его, который в противном случае был бы трудно достижим. Я имею основание предположить, что этот принцип соответствует приспособлению, оказавшемуся полезным для многих областей душевной жизни, далеко расположенных друг от друга. Поэтому считаю целесообразным назвать ту часть удовольствия, которая служит для освобождения большого объема удовольствия, предварительным удовольствием, а сам принцип – принципом предварительного удовольствия.
Мы можем теперь дать формулировку механизма действия тенденциозной остроты: она обслуживает тенденции, чтобы, пользуясь удовольствием от остроумия как предварительным удовольствием, доставить новое удовольствие через упразднение подавлений и вытеснений. Если мы проследам развитие тенденциозной остроты, то мы сможем сказать, что она с самого начала до конца остается верной своей сущности. Она начинается как игра, чтобы извлекать удовольствие из свободного применения слов и мыслей. Когда усиление разума запрещает ей эту игру словами, как лишенную смысла, и игру мыслями, как бессмысленную, она обращается к шутке, чтобы удержать эти источники удовольствия и выиграть новое удовольствие из освобождения бессмыслицы. Будучи собственно остротой, еще лишенной тенденции, она оказывает помощь мыслям, повышает их сопротивление нападению критического суждения. При этом принцип смешивания источников удовольствия выгоден для остроты. Она, наконец, присоединяется к сильным тенденциям, борющимся с подавлением, чтобы упразднить внутренние задержки согласно принципу предварительного удовольствия. Разум, критическое суждение, подавление – вот те силы, с которыми борется по очереди острота. Она прочно удерживает первоначальные словесные источники удовольствия и, начиная со ступени шутки, открывает новые источники удовольствия упразднением задержек. Удовольствие, которое она доставляет, будь то удовольствие от игры или от упразднения, мы можем считать производным экономии психических затрат в том случае, если такое толкование не противоречит сущности удовольствия и оказывается плодотворным еще и для других моментов[62].
IV. Мотивы остроумия