У Бага уже стала затекать шея, когда повозка остановилась окончательно. Мотор заглох, хлопнули дверцы и раздались удаляющиеся шаги.
Подцепив замок ножом, Баг подхватил меч и вылез в темноту.
Ночь благоухала ароматами позднего цветения трав и была исполнена многоголосой песни сверчков.
Повозка стояла недалеко от уходящей в невидимое небо смутно угадываемой скалы, выступающей из буйных зарослей местной растительности, в темноте толком неразличимой. Абдулла и ибн Зозуля, вооруженные фонариками, пробирались к скале между огромными валунами; узкие лучи света в своих беспорядочных прыжках выхватывали из ночи то ноздреватые камни, то некие безымянные для Бага кусты.
Кроясь за камнями, Баг скользнул следом.
Ибн Зозуля внезапно запрыгал на одной ноге, громогласно чертыхаясь.
– Вы что, в лесу?! – зло оборвал его Абдулла. – Совсем с ума сошли?!
– Так ведь камень, – оправдывался Зозуля, потирая ногу. – Камень ногу пронзил. Не видно ни пса…
– А фонарь вам на что? У, научник! Быстрее надо идти, каждая минута на счету теперь!
– Отчего же вы не послали меня сюда сразу? Я ведь хотел…
– Именно потому, что вы хотели. Теперь, когда мы оба думаем, что знаем ключ – я отнюдь не уверен, что вы, отыскав клад, не отсыплете себе оттуда на всю оставшуюся жизнь и не смоетесь подальше.
«Ого! – подумал Баг. – Это какой же ключ? Когда они успели?»
– Я бы на в коем случае… – патетически начал было владыка китабларни, но Абдулла прервал его:
– Да будет вам. Положение и впрямь аховое. Но кто мог подумать, что девчонка в бреду вспомнит услышанную фразу! Так все было аккуратно – и нате. Ах, шайтан!!
Беседуя подобным образом, они приблизились вплотную к скале. Абдулла посветил фонарем, и взору Бага открылся неширокая расселина – где ибн Зозуля с Аблуллой и скрылись.
«Очень интересно, – подумал Баг, перемахивая через пару валунов и приникая к краю прохода, – Не обнаружится ли тут, например, канцелярия Горнего Старца?»
Отчетливо донеслись близкие удары по чему-то железному: тук-тук, потом пауза и еще три раза: тук-тук-тук.
– Кого Аллах принес? – раздался приглушенный голос.
– Во имя Горнего Старца, милостивого и милосердного! Открывай! – повелел Абдулла.
Заскрипели плохо смазанные петли.
«Гляди-ка! Дверь!»
– А, здоровеньки салям, Абдулла-ага… Мутанаил-ага… Припозднились вы! – Голос радостно вибрировал.
– Ассалям… Вот, задержали гости нежданные. Торопиться теперь надо! Что у вас?
– Усё путем. Ничего, говорит, на бумажке той больше не было.
– Паяльник не пробовали?
– Не. А надо? – В голосе проснулся явный интерес.
– Покамест не надо. Может, завтра. А вообще… облажались мы, воины Аллаха, жидко облажались. Фраза-то, оказывается, известная, из Корана! – Снова заскрипели петли, что-то лязгнуло и наступила тишина.
«Засов, – определил Баг, вглядываясь во мрак расселины. – Там у этих скорпионов дверь с засовом. Пещера, наверное. База. И профессор французский здесь, как пить дать, здесь… Фраза какая-то. Не та ли это фраза, которую Абдулла Зозуле на засыпку произносил? А кто-то, стало быть, ее опознал. Ладно… Надо так понимать, что им от профессора узнать что-то надобно. Значит – жив пока… Паяльник?! Милостивая Гуаньинь! Это что же они паять собрались на ночь глядя?».
Некоторое время Баг, стиснув рукоять меча, стоял, раздираемый двумя противуположными необходимостями: долг честного человекоохранителя призывал его немедленно ворваться в дверь с засовом и освободить из плена несчастного Кова-Леви, над которым так явственно нависла угроза изуверских пыток с применением паяльника. Но был еще долг перед Родиной, перед всей Ордусью, и этот долг недвусмысленно повелевал вырвать с корнем все гнездо человеконарушителей, чтобы не ушел ни один из них. И ворвавшись в дверь, Баг устремился бы за малым, упустив гораздо большее. Хуже того: погнавшись за второстепенным, он рисковал сгубить главное.
К тому же Баг представления не имел, что откроется ему за этой самой дверью, сколько там будет злодеев, как они вооружены и сумеет ли он с ними справиться. Честный человекоохранитель знал, что его возможности велики, но не безграничны.
Сделав трудный выбор, Баг с тяжелым сердцем и требовательно чешущимися кулаками бесшумно отступил от прохода в скале и, насколько позволяла темнота ночи, огляделся.
Как следует запомнив два приметных валуна справа от расселины и для верности выцарапав ножом на одном из них маленький иероглиф «чжун» («верность сюзерену»), Баг метнулся обратно, к повозке и, обогнув ее, рысцой припустил по дороге, временами делая скрытные зарубки на стволах деревьев.
Кругом надрывались сверчки да цикады.
«Пещера, – размышлял Баг. – Пещера… А ведь, выходит, неспроста при гадании получилось, что надо спускаться там, где вроде бы, спускаться некуда. Ведь в пещеру точно – надо спускаться. Амитофо! Да, не прост „И цзин“, не прост…» – Баг перешел на бег. Мышцы, изготовившиеся к бою, требовали движений энергических.
Дорога, то сужаясь, то становясь несколько шире, то вообще теряя очертания, петляла, поднимаясь в гору. Баг не чувствовал усталости: размеренный скользящий бег он умело сочетал с мысленной декламацией строф из «Глав о прозрении истины» известного даосского автора Чжан Бо-дуаня; да и есть ли такие расстояния, что могут встать серьезным препятствием на пути служения добру и справедливости?
Вскоре Баг достиг вершины подъема: внизу расстилалась все та же темнота зарослей, а в пяти примерно ли впереди равномерной тонкой цепочкой расходились в стороны искры далеких фонарей; стало быть, там проходила какая-то большая дорога.
«Ага… Оттуда Абдулла и свернул», – справедливо заключил Баг и, сориентировавшись по звездам, начал было спускаться, как вдруг шагах в двадцати увидел красную мерцающую точку и – замер.
Точка, между тем, разгорелась ярче и стала затухать. Раздался смачный звук – кто-то со всей страстью отправил наземь излишки слюны.
Баг осторожно сместился под защиту ближайших кустов и, ступая с величайшей осторожностью – еще не хватало хрустнуть какой-нибудь веткой! – стал приближаться к огоньку.
Так и есть: на широком пне у дороги сидел здоровенный субъект в чалме, с автоматом на коленях и самозабвенно курил трубку-люлюку, любуясь роскошным асланiвським небом. Страж был настроен весьма благодушно: в сладостном забытьи он, задрав бороду, таращился на звезды и размеренно сплевывал после каждой затяжки.
– Ых-х-х… – донесся до Бага его восхищенный шепот. – Ых-х-х…
«Смотрите, какой ценитель прекрасного… Все же эти люди не до конца потеряны для общества. Просто те, кто поставлен блюсти их чаяния, заботятся совершенно об ином…»
Баг некоторое время постоял у субъекта за спиной, вместе с ним наблюдая далекие светила.
– Ох-х-х ты ж… Я ташшшусь… – в экстазе протянул бородатый, увидев падающую звезду.
Не в обычаях Бага было отрывать кого-либо от созерцания, пусть даже и не совсем сообразного. И он, неслышно обойдя стража стороной, припустил дальше, вниз под горку.
Через ли с чем-то Баг чуть не свалился в свежую яму: кругом громоздились кучи вынутой земли, между вбитыми в почву колышками смутно белели натянутые веревки, а немного дальше, в окружении палаток, у небольшого костерка сидели трое подростков и, неторопливо покуривая сигареты, жарили на огне нечто, нанизанное на прутики.
«Раскоп, – понял Баг, – опять раскоп! Раскоп и каштаны! Значит, дорога и впрямь уже недалеко». Ободренный этим выводом, он не глядя шагнул назад. Раздался грохот, мальчишки у костра вскочили, хватаясь за оружие – в темноте было не разобрать, настоящее или игрушечное. Баг бросился ничком в кусты и, положив руку на меч, замер: он задел за воткнутую в кучу земли лопату, и лопата обрушилась на видневшиеся в глубине траншеи камни.
– Что это, Алим? – испуганно спросил один подросток.
– Н-не знаю, – дрожащим голосом отвечал второй. – Там вон что-то грохнуло… Кажись, лопата. Лязгнуло так…
Третий, который оказался ниже всех, молча водил стволом своего оружия из стороны в сторону, а потом тихо сказал:
– Ща пальну! Во имя Горнего Старца!
– Ты что, Панас! – громко зашептал Алим. – И не вздумай! Говорено ж: только на самый крайний случай!
– Ну! – упрямо отвечал низкий. – И что? А ну как там гяур какой притаился?
– Побойся Аллаха! – более уверенным шепотом оборвал его Алим. – Тут кроме нас да братьев и нет никого. Все по хатам, запершись сидят…
Баг набрал в легкие воздуха и, пользуясь уроками Судьи Ди, издал сообразное мяуканье.
– Ну вот! – с радостным облегчением сказал тот, кого называли Алимом. – Это ж кошка! Просто кошка!
– Тьфу! – Низкий плюнул и опустил свое оружие. – Пшла отседова! – Поднял камень и кинул в направлении Бага. Камень не долетел буквально полшага. «Способный мальчик», – подумал Баг. – Пшла вон, собака!
Мальчишки выпрямились и, подобрав прутики, вернулись к своему занятию, а Баг медленно отполз на приличное расстояние, поднялся и, чутко сторожа звуки, потрусил дальше.
Через двадцать минут, больше никого на пути не встретив, он выбрался на пустынную дорогу и под ближайшим фонарем остановился.
«Влево или вправо?»
Дорога молчала.
Сверчки надрывались.
Где-то гадостно заорал козлодой.
«Туда или сюда?»
Тиха асланiвськая ночь…
Ни одной повозки.
Ладно, можно и добежать, не в первый раз, но – в какую сторону?
Ни одного указателя в поле видимости.
Сказочное место.
Карма…
Баг присел у фонаря и принялся ждать: ну должны же по этой дороге ездить хоть какие-нибудь повозки. Например, грузовые.
Никого.
В какой стороне уездный город Асланiв?
Баг достал пачку «Чжунхуа» – осталась последняя сигарета.
Закурил.
И тут раздалось заполошное хлопанье крыльев – буквально на голову Багу свалился голубь, но в самый последний момент сманеврировал и приземлился рядом, на асфальт.
– Добрый вечер, крылатый преждерожденный, – меланхолически приветствовал его Баг. – Салям здоровеньки. Ласкаво рахматуем. И так далее… Что привело тебя сюда в сей неурочный час, когда все достойные подданные, тем более с крыльями, почивают в домах и гнездах?
Голубь повернул голову и уставился на Бага блестящей бусиной глаза. Моргнул, посмотрел другим глазом. И ничего не ответил.
– Да, крылатый преждерожденный, – задумчиво выпустил дым Баг. – Каждому существу в этой жизни положен свой удел. Ты ныне рожден парить в поднебесье, я же летать не умею. Умел бы – не сидел тут. Три Яньло…
Голубь моргнул еще раз и сделал пару шагов по направлению к Багу. В бездушном свете фонаря на правой его лапке что-то блеснуло.
– Да ты, брат, не просто голубь, а голубь-научник! – улыбнулся Баг, туша окурок в карманной пепельнице. – Способствуешь по мере сил познанию мира, летаешь с высокоучеными целями! Иди-ка сюда! – Баг протянул руку.
К его великому удивлению голубь будто ждал этого этих слов: он уверенно приблизился к ладони и забрался на нее, царапая кожу коготками. И издал удовлетворенный горловой звук.
– Вот даже как! – изумился Баг, поднимая голубя и разглядывая его. Странно: на шее голубя имел место легкий ошейник с кармашком, в темноте почти неотличимый от оперения, а на широком кольце, украшавшем птичью лапку, Баг в совершенном ошеломлении прочел выполненные древним стилем иероглифы: «Фогуансы куайцзи» («Срочная почта храма Света Будды»).
Баг погрузил палец в кармашек – потревоженный голубь слегка долбанул палец клювом – и вытащил оттуда тончайший листок желтой рисовой бумаги, напоенной сандаловым ароматом.
Развернул:
«Мирская пыль в круговороте жизней,
Все так приходит и уходит вновь и вновь.
Узнав пещеры сокровенной тайну,
Поймешь, как восстановить великое равновесие».
И подпись: «Баоши-цзы».
Голубь легко снялся с ладони Бага и, захлопав крыльями, скрылся в темноте неба.
«Амитофо! – Баг проводил взглядом исчезнувшего посланца Великого наставника. – Все и впрямь сошлось! „Книга перемен“… гатха наставника… Все о пещере. Какая же такая в ней тайна? Помимо паяльника?»
Вдали показались огни грузовой повозки.
Баг поднялся и, входя в роль бродячего даоса Фэй-юня, поднял правую руку.
Грузовик притормозил рядом с ним.
Богдан и Баг
Больница «Милосердные Яджудж и Маджудж»,
9 день восьмого месяца, средница,
ночь
Асланiв, и днем не слишком-то шумный, ночью совсем затаился. Теплая, ласковая ночь накрыла его своим покрывалом; в парке оглушительно гремели цикады, и безмятежное небо, усыпанное яркими южными звездами, раскинулось над древним городом широко и привольно. В такую ночь, Богдан помнил по собственной юности, улицы должны быть полны молодежи; смех, разговоры и споры, и признания в любви, и песни. Переливы гармоник и звон гитар… Сейчас открытое настежь окно больничного покоя было распахнуто в противуестественную тишину и в почти непроглядную тьму, нарушаемую только редкими и тусклыми уличными фонарями. Город сжался, съежился и замер. Город словно боялся ночи. Лишь приглушенно журчали в больничном парке невидимые во тьме фонтаны, да призрачно, зыбко звенели икады. Редко-редко долетал откуда-то издалека звук поспешно проехавшей повозки.
Бек неподвижно стоял у окна, уставясь в прозрачную тьму, на смутно серебрящиеся плотные веретена кипарисов. На его лице не отражалось никаких чувств. Богдан сидел в кресле у двери в палату и ждал. Надо было думать, надо было скоро и безошибочно анализировать ситуацию – но он не мог, в голове была пустота. До этого дня, до мгновения, когда он увидел перекошенное кровоподтеками лицо Жанны, он и сам понятия не имел, насколько она дорога ему.
И насколько именно теперь все у них сделалось безнадежно.
Дверь в палату приоткрылась почти беззвучно, и суровый врач, сощурившись от горевшего в холле яркого света, сказал:
– Богдан Рухович. Она проснулась и спрашивает, где вы.
– Я здесь, – сказал Богдан.
– Я так ей и сказал.
Богдан поднялся. Нерешительно оглянулся на бека.
– Иди, сынок, иди. – Бек даже не повернул головы. – Сказано в аяте сто восемьдесят девятом суры «Преграды»: «Аллах произвел из него супругу ему, чтобы она жила для него», – могучий старик на мгновение запнулся, а потом добавил: – Но для того, чтобы она жила для тебя, прежде всего надо, чтобы она просто жила.
– Опасности для жизни нет, – сказал врач.
– Спасибо вам, доктор, – сказал Богдан и решительно шагнул в палату.
Там царил полумрак. Горела лишь слабенькая настольная лампа на тумбочке, и свет падал только вниз, на пол и – краем – на стул, стоящий у изголовья.
– Ну, вот и я, – выдохнул Богдан, садясь.
– Постарайтесь, чтобы она не нервничала, – вполголоса предупредил врач с порога и прикрыл дверь.
– А это я, – тихонько ответила Жанна и попыталась улыбнуться. Ясно было, что ей даже улыбаться больно. – Хороша, да? – грустно пошутила она.
– Да, – сказал Богдан серьезно.
Она только вздохнула.
– Ты нашел Глюксмана?
«Первый вопрос, что она задала мне – о нем, – горько подумал Богдан. – Впрочем, нет. Второй».
– Пока нет, – сказал он. – Ночь настала. Здесь быстро темнеет.
– Тебе надо поискать его в своей Александрии, там белые ночи, – сказала Жанна.
– Думаю, ты ошибаешься, – мягко ответил Богдан и осторожно провел ладонью по ее плечу. Ощущение ее нежной кожи обожгло ему ладонь, сердце захолонуло – и он, совсем не собиравшийся тут, в палате, когда жене так худо, говорить о главном, все-таки против воли признался: – Я люблю тебя. Я так тебя люблю…
Он посмотрела на него странно. Потом опять чуть улыбнулась.
– А мне казалось, ты на это… не то, что не способен, но… В полигамных семьях это как-то не так. Холоднее. Лишь бы суетилась у подушки мужа с совком и метелкой – одна, другая… пятнадцатая… Сменил обои, взял новую жену. Примерно одно и то же.
– Ты не сможешь у нас прижиться, – чуть помолчав, ответил Богдан. – Я с самого начала это знал. С первого дня знал, что совсем скоро нам станет… грустно друг от друга.
– А ты бы хотел, чтобы я прижилась?
– Да. А ты бы хотела суметь прижиться?
Она умолкла. Устало прикрыла глаза. И снова, как днем, из-под опущенных век медленно стали сочиться слезы.
– Не знаю, – едва выдохнула она. – Не знаю, Богдан. Ничего теперь не знаю. Сначала было весело и захватывающе интересно. Будто игра. А теперь, когда мне и впрямь захотелось, чтобы ваш мир стал и моим тоже, – он вдруг оказался настолько чужим, настолько… невероятным. Или вы все притворяетесь и днем, и ночью, или одурманены чем-то… или – и то, и другое. А на деле – жестокость и ложь. Мы там тоже врем, что поделаешь, без лжи не прожить ни человеку, ни семье, ни государству – но не так тотально.
– Ты опять говоришь о чем-то неважном.
– Для меня это сейчас важнее всего. Потому что если ты блаженный дурак, сам представления не имеющий, как и чем живет твоя империя – это одно. Если же твоя страна такова, каков ты – это другое. А ты хочешь слушать про любовь?
Он не ответил. Она подождала, потом открыла влажные глаза. Сияющий, лучистый взгляд осветил затрепетавшего минфа.
– Ну неужели не видно, что я жить без тебя не смогу? Я удеру, спасусь из вашей огромной тюрьмы – и там в своей же Сене утоплюсь назавтра!
«Хотя, – подумала она, – откуда тебе это знать, если я и сама позавчера этого не знала… Почему ты так легко отпустил меня с Глюксманом? Мне ведь хотелось, чтобы ты меня удержал»… От воспоминания о совсем недавнем, и уже невозвратно далеком, вечере в «Алаверды», когда жизнь еще не была переломлена всем теперешним, Жанне опять захотелось плакать.
А потом она представила себе, как разозлилась бы и какой скандал в парижском стиле устроила, если б он и впрямь попытался ее удержать. «Что же получается, – озадаченно подумала она, – значит, надо было через все это пройти?»
Богдан глубоко вздохнул и улыбнулся. Поправил очки.
– Я понял, – сказал он почти весело. Помедлил. – Доктор просил тебя не волновать. В одиннадцать придут делать очередной укол. Но, раз тебя всерьез трогают такие материи, как справедливость, правосудие, поиски истины – тогда помоги мне, Жанна, а?
– Попробую, – помедлив, послушно согласилась она. Как ребенок.
Как девочка.
– Что ты последнее помнишь?
Она помолчала, собираясь с мыслями.
– Как мы обедаем у ибн Зозули.
– Профессор действительно был сильно пьян?
– Мне так не показалось.
– А момента отъезда ты не помнишь?
– Нет.
– То есть, возможно, вы и не уезжали от ибн Зозули?
Она помолчала вновь.
– Что ты говоришь такое…
– А вот эти, как ты их назвала – кошмары, кажется, да? То, в чем ты не уверена, было оно или нет. Что в них?
– Я не помню, Богдан. Какие-то низкие каменные потолки, подземелья. Средневековье. Инквизиция. Нет, это был кошмар, от боли, наверное, от лихорадки. Ничего конкретного.
– Скажи, любимая… тебе ничего не говорит такая фраза? «Они спали, когда мы заставляли их ворочаться на правый бок и на левый бок, а пес их протягивал обе лапы свои на пороге».
– Какая-то чушь. Первый раз слышу. – Жанна поморщилась.
– Хорошо-хорошо, – Богдан несколько раз кивнул. – А что было в том свитке, который вселил в профессора надежду найти трактат?
– Глюксман не говорил никогда. Ибн Зозуля его и так, и этак выспрашивал, он очень интересовался этим, я помню точно. Он ведь тоже фанатик Опанаса Кумгана – во всяком случае, так он нам говорил. Но Глюксман только отшучивался. А мне он однажды признался, что сам не понимает, что именно нашел. Будто бы кусочек описания пути – но бессвязный, без начала и конца… Вот и все, что он рассказывал. Он очень таился ото всех. Очень.
– Да вот как раз получается, что не очень, – задумчиво проговорил Богдан и поднялся. – Хорошо. Отдыхай. – Он улыбнулся. – И ни о чем плохом не думай..
– Погоди, Богдан. Ты что-то понял?
– Ребенок бы, и тот понял. Где трактат Кумгана? В кладе Дракусселя. Профессор – фанатик истины, как ты говорила, его интересует только трактат. Тогда в харчевне «Алаверды» вы мимоходом бросили фразу: «ходят легенды о спрятанных сокровищах». Сокровища профессора не интересовали. Только наука. Но не все столь любознательны и бескорыстны, Жанна.
– То есть ты хочешь сказать…
– То есть из-за одного только его желания встретиться с вольнодумцами из меджлиса, из-за его стремления поддерживать асланiвськую свободу – с его головы и волосок бы не упал. Ну, чудит человек, и пусть чудит. Но сокровища, Жанна! Сокровища! Их ищут давным-давно. Ищут тертые, матерые корыстолюбцы. И вдруг откуда ни возьмись появляется иноземец, который заявляет, что у него есть бумажка, где искать!
– Мон дье… – прошептала Жанна.
Богдан наклонился, поцеловал ее лежащую поверх одеяла руку и вышел.
Врач молча сидел в том кресле, которое покинул Богдан.
– Все в порядке?
– Все в порядке, – ответил Богдан. – По-моему, ей легче.
Врач покусал губу.
– Я, конечно, извиняюсь… Не знаю, стоит ли мне это вам говорить, но… у нас тут странные дела творятся, и это – одно из них, как мне кажется. Конечно, сейчас опасность миновала, хвала Аллаху, и ваша супруга, я надеюсь, быстро пойдет на поправку, она, извиняюсь, молода, организм сильный. Но вот что я вам сказать хотел. Сегодня, когда я в первый раз ее осматривал, преждерожденный-ага Нечипорук как-то очень настойчиво мне повторял, что нынче, конечно, надо дать ей придти в себя, а завтра я утречком должен вам сказать: забирайте, везите ее поскорее в Александрию, больная вполне, дескать, транспортабельна, а в столице и врачи получше, и уход побогаче… Понимаете, я не исключаю, что через двое-трое суток ее действительно можно было бы везти. Но зачем такая спешка?
– Я, кажется, очень понимаю преждерожденного-агу Нечипорука, – сказал Богдан. – Очень понимаю. А вот скажите, доктор – что вы вообще имели в виду под странными делами?
Доктор отвернулся и несколько мгновений смотрел в стену. Колебания его были столь очевидны, что Богдан даже пожалел о столь решительно и недвусмысленно заданном вопросе. Но потом врач взглянул на Богдана.
– Десятилетиями мы тут жили бок о бок и не особенно лаялись. Нет, благорастворения воздухов, как у вас, христиан, извиняюсь, говорят, не было, конечно. Все равно люди как-то размежевывались: это свои, это совсем свои, а эти вот не очень. Было. Без этого, извиняюсь, не бывает. Но теперь… За каких-то два года все вдруг стали всех ненавидеть. Тут асланiвський двор, а тут татарский двор, а тут, извиняюсь, русский или грузинский – и не дай Аллах сунуться без спросу, да еще в сумерках. В лучшем случае кости переломают. Постреливают… теснят дружка дружку во всех делах. Раскопы эти, извиняюсь, идиотские! По городу даже повозка неотложной помощи проехать не может, врачи стоном стонут от этих рвов… А свет теперь даже в больницах отключают то и дело, денег нет на свет. Я так думаю, у нас сейчас эти вот лампы горят только потому, что вы тут, преждерожденный-ага, маячите, извиняюсь. Вот вы высокопоставленный чиновник этического надзора. Так надзирайте, шайтан вас… извиняюсь. Вот уже где сидит этот бардак! – Разгорячившийся врач провел ребром ладони по горлу. – Почему вы не наведете у нас порядок?
Богдан свирепо прищурился.
– А почему вы сами не можете навести у себя порядок? – жестко спросил он.
Врач крякнул. Богдан скользнул взглядом по его лицу – и уставился во тьму теплой и душистой ночи.
– Да нет же, – мотнул головой врач. – Это, извиняюсь, понятно. Но ведь вы – центр, вы должны… – Он мотнул головой и беспомощно осекся; и только рукой махнул.
– Ну, конечно, – сказал Богдан саркастически. – Кто-то запустил и раскрутил маховик дележа. Все хотят потеснить всех. И тут появляемся мы и отнимаем такую возможность. У всех. И поэтому все сразу становятся недовольны центром, на чем свет клянут князя и поют песни про оскорбленную незалежность. И не только поют, но и, как вы говорите – постреливают. Только теперь уже все вместе постреливают в присланных из центра вэйбинов, которые приехали в уверенности, что едут защищать добрый и честный народ от горстки бандитов и выродков. Вэйбины изумляются, потом звереют и начинают стрелять в ответ. Гробы, гробы… Так?
– Но ведь на то и империя! – воскликнул врач. – Иногда она должна взять на себя ответственность! Иногда она должна не бояться вести себя, как империя, шайтан ее возь… извиняюсь!
Богдан покачал головой.
– Империя – на то, чтобы кормить и защищать. На то, чтобы строить и учить. Чтобы и мальчишка с Нева-хэ, и мальчишка с гор имели одинаковые возможности летать на Луну и читать Пу Си-цзина и Тарсуна Шефчи-заде. И, например, Кумгана или Коперника. И вообще все, что душеньке угодно. А вот порядок каждый в своем дворе должен поддерживать сам. В своем доме – сам. Это как в большом городе. Ток во все дома идет по проводам, вода во все дома идет по трубам, а вот уж пылесосить ковры, менять перегоревшие лампы или кровососа-комара прихлопнуть – с этим в каждых апартаментах хозяевам надлежит справляться самостоятельно.
Он запнулся. Ему вдруг, казалось бы – ни к селу ни к городу, вспомнилось, как расставались они с Жанной после вечеринки у Ябан-аги позавчера… Пресвятая Богородица, всего-то лишь позавчера! Они стояли рядом, но уже не вместе, и он не решался обнять ее – обнять на прощание ли, а может, чтобы не отпускать; и, не в силах понять этого, не обнял вовсе.
И размышлял о любви.
Тогдашние мысли всплыли слово в слово: «и отпускать нельзя, и удерживать нельзя; отпустить – равнодушие, не отпустить – насилие. Или все наоборот: отпустить – уважение, не отпустить – любовь… Любовь одновременно и исключает насилие, и дает право на него…». И вот что получилось. Вот каков итог, какова цена его возвышенных размышлений. Чуть живая, под капельницей лежит на больничной койке.
А разве не повторял Учитель многократно, что вся Поднебесная – тоже семья, только очень большая?
Побагровевший врач прятал глаза.
Богдан снял очки и принялся тщательно их протирать. Сначала одно стекло, потом другое. Посмотрел на свет – и начал заново.
– Конечно, – проговорил он уже совсем иначе, потерянно и негромко, – иногда бывает… что выхода нет. Или мы его просто не можем найти? Или не затрудняемся искать?
– В общем, я вам сказал, – пробормотал врач и как-то боком, левое плечо вперед, пошел к двери в коридор. – Извиняюсь.
– Еще мгновение, доктор, – с трудом вернувшись к реальности, остановил его Богдан. Надел очки. – Еще мгновение. Теперь у меня вопрос к вам. Вот днем, вы сами были свидетелем, моя жена, забывшись, вдруг прокричала странную фразу. Из Корана, как выяснилось. Прокричала, словно бы цитируя или повторяя чью-то интонацию, не свою. А сейчас я спросил ее, она в сознании, в ясном уме – но этой фразы не помнит. Что это может значить?
– Ну, – врач погладил подбородок, – с учетом того, извиняюсь, что она травмирована и забыла все, что предшествовало катастрофе… В забытьи эти воспоминания как раз и могут ожить. Незадолго до катастрофы или, может быть, вскоре после нее она слышала некий разговор, и чья-то реплика не дает ей покоя… Это самое вероятное. А сейчас… прошу простить, я должен идти на отделение. Дела. Три ножевых ранения, четыре сотрясения мозга… За один день. Шайтан! – он в сердцах махнул рукой и быстро скрылся за дверью.
– Вот так, – сказал Богдан неизвестно кому. – Вот так.
«Стало быть, хватит размышлять, что равнодушие, а что насилие, – велел он себе. – Что уважение, а что любовь… Помочь кому-то, занимаясь переклейкой ярлыков на своем бездействии – не получится. Помочь можно только делом».
Установилась тишина. Слышно было лишь пение цикад да стеклянистое шуршание фонтанов. Ночь катилась к рассвету. Минфа размышлял.
– Так вот почему мне снилась пещера, – тихо вымолвил он потом.
– Что? – не понял бек. Но Богдан не ответил. Подумал еще немного, и сказал:
– Эту фразу она от профессора слышала. Наверное, его пытали. При ней. Эта фраза и была в обрывке, что он нашел в своей Франции. Ата…
– Что, сынок? – тоже негромко спросил бек, не поворачиваясь.
– Ты сможешь мне прочесть сейчас всю суру «Пещера»?
– Легко, – сказал бек.
– Отлично. Но прежде послушай меня. Вот как было дело, – Богдан чуть помедлил, подбирая слова. – Дракуссель со своей баснословной добычей замыслил бежать к брату Владу. В его замок. Но прорваться через границу душегубу не удалось. Когда он понял, что его обложили и песенка его спета, он решил сообщить брату о спрятанных сокровищах. Из любви, очевидно. Ведь совсем плохих людей не бывает на свете… Может, рассуждал Дракуссель, когда все уляжется, брат изыщет способ извлечь сокровища из тайника. Для себя. И он написал письмо. И оно дошло. Иначе как свиток вообще оказался бы в Европе? Восстановить его дальнейший путь от замка Влада до монастыря во Франции нам сейчас не по силам, да и ни к чему. Профессор восстановит, если мы успеем его найти и спасти. Думаю, иезуиты в свое время тоже хотели наложить руку на сокровища и искали подходы. Когда Влад был казнен как вампир – обрывок сделанной Цепешем расшифровки попал к ним.
Богдан чуть помедлил.
– То было время простых, но надежных тайнописей. Одна из самых простых и надежных – с помощью какой-то заранее условленной книги. Страница – слово. Две цифры. Потом еще две, еще… Не зная книги, никто не прочтет. А эти придумли получше. Понимаешь, бек?